Заказал секретарше Юленьке кофе, один кофе. Мне не заказал.
– Надо тебе, Игорь Владимирович, расширять кругозор.
– В каком смысле? – Я немного напрягся и, вместо того чтобы к Ивану Ивановичу подсеть поближе, отодвинул свой стул чуть подальше.
– Если вы, Игорь Владимирович, хотите надолго задержаться на должности главного редактора, то должны освоить этот материал.
Я ничего не сказал, взял папку, при нем не стал ковыряться, пошел в зал, сел за свой компьютер и там ее открыл. И понеслось: как жил Герман Иосифович, что купил Герман Иосифович, кого и сколько раз трахал Герман Иосифович, какая квартира у Германа Иосифовича, какой национальности Герман Иосифович.
Мимо проходил верстальщик Славик.
– Вот скажи, много ли может человек вынести ради денег?
– Дурак ты, Игорь, – ответил Славик и побежал на кухню за кипяченой водой для чая.
Вечером я по очереди звонил Свете, Нинель, Леле и Рае. Вместо Раи подходил Андрей, Света уехала смотреть фрески в Италию, Нинель за что-то на меня обиделась, у Лели заболел Стасик.
Я остался один на один с папкой, и даже пиво не помогало.
Андрей, конечно, хороший человек, но он ученый. Ученый считает, что он самый умный. Ученый считает, что ему недодали от общества. Поэтому, хоть я подолгу и охотно с Андреем разговариваю, но понимаю, что он меня не понимает. Я его понимаю, а он меня нет.
И вот сейчас именно с ним, с самым близким мне человеком, я говорить не мог. Меня должны были понять, а у Андрея решение было самое простое и самое верное:
– Уходи.
Я сидел дома в кресле, глушил пиво под звуки The Doors и повторял:
– Fucking life, fucking life.
Потом набрал номер Германа Иосифовича и все ему рассказал: про Ивана Ивановича, про папку, про статью.
ГИ хмыкнул и, взяв небольшую паузу, сказал:
– Пиши. Если просят, то пиши.
– А к себе меня возьмете?
– Мне бы себя прокормить, – и бросил трубку.
Однажды мне заказали написать рецензию на книжку стихов.
Я пишу то, что думаю, что вижу, и от этого считаюсь маргинальным критиком. Чтобы написать хорошую рецензию на стихи, надо включить побольше умных слов: аллитерация, формалисты, цезура, глокая куздра. Получающий от вас рецензию будет очень рад, потому что ничего ругательного вы не написали, много научных терминов, легкий слог, нет слов «отстой» и «полное дерьмо».
Рецензию мне заказал Сема Торохов, старый мой приятель. Поэт третьего ряда, пара строк у него есть, но не более. Самое страшное было для меня написать такой текст, чтобы его не обидеть. В итоге он бегал за мной год, но я так ничего и не написал.
С Раей было очень тяжело жить. Все хотели ей впердолить. Не успеешь выйти на улицу, а тут уже сосед пристроился, неподалеку одиннадцатиклассник Антон осматривается, да и дворник таджик Алмаз не прочь.
Только где-нибудь на сейшене отвернешься, а вокруг Раи уже образовалась толпа впердольщиков, стоят и почесывают свои причиндалы, пускают слюни и щелкают квадратными челюстями.
Вот, казалось бы, Леля, модель, 188 сантиметров, а никогда себе ничего не позволяла, умеет и отшить и послать, а эта стоит – коленки торчат, юбчонка набок слезла, щеки горят, а в глазах такая щенячья радость, что все ей хотят впердолить.
Я ей говорил:
– Ну неужели тебе нравится, что все тебя хотят трахнуть, неужели тебе нравится, что эти потные слащавые кобели готовы оттопырить свои механизмы, чтобы влезть тебе между ног?
Молчит, загадочно улыбается, крутит в руках желтую розочку размером с кулак мясника.
– Погоди, будет тебе срок, поблекнет твоя кожа, пожелтеют зубы от табака, ногти начнут расслаиваться, и все впердольщики разбегутся от тебя, как от лишайной собаки.
Молчит.
Один раз к нам привязался старикан. Смотрел, смотрел из-за соседнего столика, потом в туалете пересекаемся, он мне шепчет:
– Я очень, очень, очень богатый человек. Могу деньги дать, могу на работу устроить, могу машину подарить, но только дайте мне впердолить.
Ничего не сказал в ответ. Взял Раю за руку и бегом из ресторана.
Говорю:
– Только что я на тебе потерял «мерседес».
А так посмотришь, вроде ничего в ней и нет. Рост 160, шатенка, кукольная фигурка, глазки маленькие, губки пухленькие.
Прошлой весной я шел по Кузьминскому парку: мимо прудов с застывшими рыбаками, размахивающими складными углепластиковыми удочками в надежде подцепить золотого зазевавшегося карпа, мимо детской площадки, на которой на крошечных автомобилях с моторчиком гоняли розовощекие дети в пластмассовых черных шлемах, мимо растянувшихся в песке купальщиков, ленивых, сытых и безбашенных, лихо входящих в мутную люблинскую воду с пятнами мазута, мимо собачников с гигантскими псинами, у псин клыки с перочинный нож, лапы толщиной в высоковольтный кабель, мимо алкашей на лавочках, сжимающих полупустую бутылку портвейна «777» и разговаривающих о Боге.
И вот когда один алкаш, серый, с обвисшим надутым пузом, с впалыми щеками и кругами под глазами поднял свой перст куда-то в небо, а второй рукой отправил содержимое пластмассового стаканчика в бордовую пасть, я понял, что любовь – это чувство счастья и не зависит от того, любят тебя или нет.
С Леной Левшиной я познакомился у Светы. На очередном сборище художников она сидела в сторонке, теребила бледно-лиловый, в цветочек, платок и молчала. Ах, как она прекрасно и возвышенно молчала! Среди толпы художников, поэтов, прозаиков, потертых бездельников, расхваливающих себя, свои картины, романы, стихи и прочее, она молчала так вызывающе, что привлекала к себе внимание.
Я отвел Свету в сторонку и попросил:
– Познакомь.
Света подвела меня к незнакомке и представила:
– Это Игорек Дробитько, большой оригинал.
– Это Лена Левшина, последний романтик.
Лена даже не посмотрела в мою сторону. Сидела и пила красное чилийское вино, перекладывала бокал из руки в руку, щурилась, хотя в студии был полумрак, иногда смеялась невпопад, но так искренне, что вокруг светлело.
Я сел рядом с Леной и тоже стал молчать, я смотрел искоса на нее и молчал, все шумели, разговаривали, травили анекдоты, а мы в углу с Леной молчали.
А потом, на выходе, я попросил телефон, и она, Лена, продиктовала свой номер. И я дрожащими руками вбил его в свой старенький Nokia. Она ушла, а я все стоял на пороге и улыбался. Сзади подошла Света, ущипнула меня за бок и, когда я вздрогнул, сказала:
– Она лесбиянка. Недавно ее бросила подруга.
– Господи, какие бы у нас могли быть прекрасные дети!
Поздно вечером, выйдя на балкон своего сталинского пятиэтажного дома, построенного пленными немцами в 1953 году, посмотрев на звездное, мрачное, угрожающе нависшее над крышей с антеннами и котами небо, я понял, что я просто спутник. Я тот, кто летит в промозглом пространстве неподалеку и передает позывные: я здесь, я рядом, я тебя выслушаю и пойму. Я, конечно, ничего не сделаю, да и не смогу сделать, но всегда буду с тобой. Мы никогда не встретимся, если вдруг от какого-нибудь происшествия я не упаду с размаху на землю и не разобьюсь на тысячу осколков.
Я знаю только одно – надо любой ценой увеличивать количество жизни вокруг себя. Жизнь – это единственное, ради чего стоит жить.
Вчера пришла Нинель, не снимая сапог, прошла в гостиную, села на кожаный, подранный по бокам котом диван, закурила, хотя я обычно курю на кухне, попросила пепельницу:
– Я все знаю, я видела эту рыжую, вы обнимались.
– Это Света, художница, она похмеляться приходила.
– Она трогала твои ягодицы, я все видела.
Пришлось накапать ей валерьянки. Потом включили компьютер, поиграли в «Героев магии».
– Ваня не знает, куда поступать.
– Пусть идет в технари, а здесь много букв.
Уходя, взяла почитать Соколова, «Школу для дураков».
Наконец-то можно признаться: я не люблю Сашу Соколова. Раньше я этого стеснялся, а тут прочел эссе Гандлевского и узнал, что Лев Лосев тоже не признавал «Школу».
Ушла Нинель, и вдруг такая тоска взяла меня, что и Брегович не помог. Включил я его на всю мощь в гостиной и ушел курить на кухню, а самое главное – никак не мог найти причины своей тоски и сидел так часа два, и под конец, под вечер так с ней свыкся, как будто я и есть тоска. Сидит она во мне и не хочет выходить наружу, потому что если выйдет наружу, то превратится во что-то совершенно непотребное, мерзкое и гадкое.
Пошли с Андреем на ветеранский турнир. Черенков, Гаврилов, Суслопаров, Родионов, Бубнов.
Их называли циркачами. Трибуны ревели, когда они выходили на зеленое поле. Девушки рыдали, видя их финты. Мальчики, подающие мячи, падали в обморок, когда они обводили одного противника за другим.
Но они ничего не выигрывали, а киевляне выигрывали все. Этот настырный Блохин, этот рыжеволосый Михайличенко, этот кучерявый Заваров и быстроногий Беланов чемпионами стали, а мы, атаковавшие их весь матч, за минуту до конца пропустили разящую контратаку и все: они чемпионы СССР.
Потом они встретились в финале Кубка. Федя два раза попал в штангу, Юра в перекладину, Суслик не попал с линии ворот, а рыжий Михайличенко навесил с центра поля на Беланова – и стали они обладателями Кубка.
Но у них была еще одна встреча. Кубок вызова. Они готовились и тренировались на среднегорье, они наяривали на велосипедах по холмам Среднерусской возвышенности, но проиграли по пенальти. Вратарь киевлян Чанов вытащил мертвый мяч из девятки.
«Эй вы, циркачи», – кричали им трибуны.
Сегодня самый важный день в их жизни. К ним на ветеранский турнир в Москву приехали настырный Блохин, рыжеволосый Михайличенко, кучерявый Заваров, быстроногий Беланов и вратарь Чанов.
Кот пропал. Вторые сутки вою и лезу на стенку. Сидел кот на балконе, а внизу пришли дети и стали его звать. Ну я стоял, стоял, смотрел и вынес кота на улицу детям, а он домашний, на улице первый раз.