Единственный недостаток Лукаса состоит в том, что у Лукаса нет недостатков. Он само совершенство, он гений, он великий спортсмен и он всегда делает что-то сногсшибательное и/или небывалое. Половина населения Эпифании убеждена, что имя Люка Поттера со временем станет нарицательным существительным, вроде клинекса или памперса. А вторая половина – что оно станет глаголом, вроде «отксерить». И если когда-нибудь кто-нибудь скажет: «Люкни мне, пожалуйста, эту информацию», – значит, информация будет идеально структурирована, занесена в анналы и положена на музыку.
Люк старше меня на шесть лет. Сейчас он в университете, но это ничуть не убавило восторгов. Он уже превратился в миф, в легенду, в фольклорного персонажа, вроде Пола Баньяна – великана-дровосека, или Дэви Крокетта, который с сорока ярдов попадал из мушкета в лезвие топора, так что пуля раскалывалась надвое. А поскольку я тоже Поттер, но не Лукас, то все эти шесть лет, начиная с подготовительного класса, я вызывал разочарование у всех учителей.
Автобус, покачиваясь, ехал по извилистым улочкам Фермы – микрорайона, в который превратили зе́мли Силлингтонов. Последняя из сестёр Силлингтон умерла и завещала земли университету. Университету не нужна была ферма, поэтому он продал землю девелоперской компании, которая построила дороги, тротуары, проложила канализацию, разбила всё это на участки и перепродала застройщикам. У каждого из участков есть название. Этот назвали Фермой. Всё равно что назвать аквариум в «Мире Диснея» Атлантическим океаном.
Никому из эпифанцев не нравилось, что землю Силлингтонов раскромсали на кусочки. Моих родителей, к примеру, это возмущало. Мама говорит, что, если людям нравится жить в месте, где каждое деревце и каждый кустик посажены ландшафтным дизайнером, почему бы им вообще не поселиться в «Мире Диснея»? Она всегда объезжает этот микрорайон десятой дорогой, как будто это свалка токсичных отходов. Людей, живущих в Ферме, она называет они. Она считает, есть огромная разница между ними и нами, между «жить на ферме» и «жить в Ферме». Для них всё, что связано с фермой, – это мода, а не живая жизнь. Им, возможно, иногда приходит в голову, что молоко дают коровы, но всё же они предпочитают думать о молоке как о вторично переработанной траве.
Я смотрю на это так: различие между фермерами и жителями богатых пригородов определяется их отношением к грязи. Они полагают, что Землю, которая планета, нужно уважать и беречь, а земля, которая почва, – это грязь. Фермер любит грязь. Житель богатого пригорода любит, чтобы грязи не было. Для фермера почва – это рабочий слой земли, поэтому грязь – такая же неотъемлемая часть жизни, как навоз. И то и другое не слишком приятно, но необходимо.
Когда автобус подобрал последних пассажиров с последней остановки Фермы, я убрал ногу с рюкзака. Ступня затекла и казалась очень тяжёлой. Я поставил её на пол и прислушивался к мелким уколам, пока кровь поднималась вверх, куда ей положено. Потом я потряс ногой – совсем легонько, чтобы не привлекать к себе внимания, – и, повернувшись спиной к проходу, стал глазеть в окно. Глазеть я умею отлично. И слушать тоже. Глазеть и слушать – эти умения хороши для церкви, но беседу они убивают на корню.
Вместо того чтобы вернуться на шоссе, которое тянется вдоль озера, автобус вдруг повернул налево и покатил по Грамерси-роуд – дороге, которая идёт вдоль Фермы; это последняя дорога в радиусе двух миль, где разрешено движение общественного транспорта. Что, только я один заметил, что автобус собирается делать остановку, не предусмотренную расписанием? Единственный дом здесь – это как раз особняк Силлингтонов. В нём никто не живёт. Дом, отданный университету вместе с фермой, был в плачевном состоянии, и университет хотел его снести, но, поскольку это старейший фермерский дом в округе Кларион, его спасло то же самое историческое общество, которое спасло и старую школу. Это огромный сельский дом с множеством разнообразных пристроек – просто-таки выставка запоздалых идей, приходивших в чьи-то головы, когда дом давно уже был построен. Лет примерно сто назад кто-то окружил его террасой с таким количеством деревянных резных украшений, что она похожа на кружевной воротник. Главная достопримечательность первого этажа – столовая, которая тянется через весь дом, от главного входа до дальней стены, потому что в те дни, когда угодья Силлингтонов были фермой, миссис Силлингтон кормила всех работников завтраком и ужином. Ели они за длинными столами на ко́злах. В музее есть фотография. Когда Силлингтоны только поселились в округе Кларион, шоссе, параллельное озеру, ещё не построили и им принадлежала вся земля до самого края воды. Особняк Силлингтонов стоит на вершине холма, и со второго этажа открывается отличный вид на озеро.
Я глазел в окно. Автобус катил по Грамерси-роуд. Вот и Силлингтон-хауз. У поворота к дому стояли двое: мужчина и мальчик. На мужчине поверх одежды был длинный тёмно-синий фартук, а на голове – белый тюрбан. Тюрбан. Белый. Как на иллюстрации к «Тысяче и одной ночи». И, что не менее странно, на мальчике были шорты и гольфы до колен. Никто в Эпифании не ходит в школу в шортах в первый день учебного года. Даже если в тени плюс девяносто девять по Фаренгейту – а такое иногда бывает, – в первый день учёбы шорты не носят. И никто никогда не наденет с шортами гольфы до колен. Никто. Никогда.[5]
В руках у мальчика был кожаный портфель. С тех пор как человечество изобрело рюкзаки, никто и никогда во всей системе школьного образования, от подготовишек до выпускников, не ходит с портфелем, тем более кожаным.
Мальчик вошёл в автобус, смуглый мужчина в длинном фартуке помахал ему, а мальчик остановился на верхней ступеньке, повернулся и помахал в ответ. Даже первоклашки в свой первый школьный день так не делают.
Мальчик пошёл по проходу в дальний конец автобуса. Не успел я снова закинуть ногу на рюкзак и рассесться в позе «место занято», как он уже стоял рядом со мной.
– Не занято ли это место? – спросил он.
Никто никогда не спрашивает. Просто нависают над тобой в проходе, пока ты не подвинешься. Даже если бы он спросил: «Я сяду?» вместо «Не занято ли это место?», я бы всё равно уловил британский акцент. Но внешне он не был похож на британца. Его кожа была цвета крепкого кофе с обезжиренным молоком – не со сливками – и с примесью серого. Губы – голубоватые, как синяк на второй день. Волос у него было столько, что непонятно было, как они все умещаются на одном черепе. И эти волосы – иссиня-чёрные, густые, прямые – не отливали металлическим блеском, как у китайцев или японцев, а выглядели мягкими, как ткань.
– Джулиан Сингх, – сказал он и протянул руку.
Никто никогда а) не представляется, б) не протягивает руку, в) не носит шорты г) с гольфами до колен и д) не ходит с кожаным портфелем е) в первый день школы.
Я протянул руку в ответ.
– Итан Поттер.
Я не улыбнулся. Улыбаться нельзя. На миг утратишь бдительность – обзаведёшься соседом по автобусу на весь учебный год.
Я не хотел подавать никаких надежд. Я намеревался игнорировать Джулиана Сингха до конца поездки. За время, пока автобус поворачивал с Грамерси налево и снова выезжал на шоссе 32, мне удалось не проронить ни слова, но дальше любопытство взяло верх, и я спросил:
– Вы что, купили дом Силлингтонов?
– Да, – ответил Джулиан. – Покупка состоялась несколько недель назад. Процесс затянулся, так как требовалось получить ряд разрешений.
– Разрешений? – переспросил я.
– Да. Отец переоборудует Силлингтон-хауз в пансион с завтраками.
– Пансион с завтраками?
– Да. Наподобие маленького отеля. С той разницей, что мы не подаём обедов, так что меню у нас будет скромным. Кстати, в Силлингтон-хаузе весьма примечательная кухня. По размерам она напоминает кухню полномасштабного ресторана. Осталось только сделать Силлингтон-хауз доступным для инвалидных колясок – и можно открывать пансион. Миссис Гершом помогла нам в получении разрешений.
– Не сомневаюсь, – сказал я. – Твой папа что, повар?
– Да. – Джулиан улыбнулся. – Шеф-повар. Он работал шеф-поваром на круизном судне «Жаворонок». Но он решил, что пора осесть на суше. Отец всегда хотел быть владельцем пансиона, вот и купил Силлингтон-хауз. Так мы его и назовём.
– Но он и раньше так назывался.
– Да. Миссис Гершом нас просветила. Отец считает, что, поскольку тут неподалёку кампус университета, родители студентов с радостью будут у нас останавливаться.
– Несомненно, – сказал я.
Не припомню, чтобы я раньше хоть раз в жизни употребил это слово. В британском акценте есть нечто такое, отчего люди кажутся умнее, чем они, может быть, есть на самом деле. И ещё: похоже, этот акцент заразен.
Я повернулся к окну и прижался лбом к стеклу. И откуда он тут взялся со своим британским акцентом? В какую школу он ходил раньше? Неужели он правда не понимает, до чего он странный? И как вышло, что он стал таким странным? Но хватит вопросов. Если я немедленно не обуздаю своё любопытство, то потеряю гораздо больше, чем место в автобусе.
Когда автобус остановился, я, в жалкой попытке отсрочить неизбежное, притворился, будто что-то ищу. Миссис Коршак ждала, наблюдая за мной в зеркало заднего вида. Наконец, когда все остальные вышли, я двинулся по проходу и на секунду задержался на верхней ступеньке.
Джулиан Сингх дожидался меня.
Так я и знал.
Джулиан сказал:
– Я записан в класс миссис Олински, кабинет двенадцать. Надеюсь, мы будем видеться?
– Похоже на то, – ответил я, показывая ему записку с указанием класса и кабинета.
– Какое удачное совпадение, – сказал Джулиан.
– Несомненно, – ответил я.
Миссис Олински была первым в Эпифании учителем, ведущим уроки из инвалидной коляски.
Она сидела и ждала, пока мы все усядемся. Потом представилась:
– Меня зовут миссис Олински. Я из тех, кому достаются лучшие места на парковке у торгового центра.