Она повернулась к доске и написала большими печатными буквами:
МИССИС ОЛИНСКИ
ПАРАПЛЕГИК
Пока миссис Олински писала слово «параплегик», она одновременно с этим произносила его по слогам:
– Па-ра-пле-гик. Это значит, что у меня па-ра-пле-ги-я – паралич нижних конечностей.
Голос её был спокоен и твёрд, а вот руки… Я заметил, что руки у неё дрожат. Буква О в слове «Олински» не была округлой и ровной – она была нервной. Не знаю, что побудило меня глянуть в тот момент на Джулиана Сингха, но я глянул. Он сидел на стуле совершенно прямо и смотрел не на миссис Олински и не на доску, а куда-то вдаль, как будто бы ему было слишком больно видеть слово «параплегик» – или человека, к которому оно относилось.
Миссис Олински рассказала нам, что её парализовало после автомобильной аварии. Прикованная к инвалидной коляске, она не доставала до верхней части доски, поэтому, хоть она и высоко тянула руку, слова были написаны примерно на середине доски – на уровне глаз большинства шестиклассников.
Хэмилтон Кнапп, усевшийся в самом последнем ряду, дальше всех от двери, встал и заявил:
– Извините, миссис Олински, но я не вижу, что у вас там написано. Вы не могли бы писать чуть повыше?
Миссис Олински улыбнулась.
– Боюсь, не сейчас, – сказала она.
Хэм сел и сказал:
– Извините.
Улыбка у миссис Олински была неискренняя, и Хэм извинился тоже неискренне.
Остаток утра ушёл на всякие скучные формальности вроде раздачи пособий и рассадки по местам. Нас рассадили в алфавитном порядке, и Хэму Кнаппу повезло снова очутиться в конце класса, за тем самым столом, который он себе выбрал.
Надю Даймондстейн посадили через два ряда от меня и немного впереди. Мне были хорошо видны её рыжие волосы. Мы с Надей почти что родственники. Этим летом её дедушка женился на моей бабушке. В августе, когда я у них гостил, Надя гостила там же у своего папы. Мы часто вместе ходили вдоль берега. И однажды после урагана мы спасли свежевылупившихся черепашек и отвезли их далеко в океан.
Свет из окна освещал Надину сторону класса. Когда Надя поворачивала голову, её волосы вспыхивали золотом на этом утреннем свету, как тогда на берегу океана. Пряди волос окружали её лицо золотым гало. Каждый раз, когда возникал этот эффект гало, мне хотелось смотреть на неё всё время, пока он не исчезнет, но сердце всегда замирало раньше. Во время тех каникул был ещё момент, когда Надя не захотела идти по берегу вместе со своим папой и со мной и нарочно отстала. Я остановился подождать её, и, пока я ждал, она замедлила шаг и волосы перестали светиться. Я никогда не говорил Наде, как мне нравится этот ореол солнечного света в её волосах. Иногда от привычки молчать бывает очень больно.
Ноа Гершом сидел за Майклом Фролихом и перед Хэмилтоном Кнаппом. Отец Ноа – наш семейный дантист. А мама продаёт дома – в том числе много домов в Ферме, – и ещё, по причинам, о которых слишком долго рассказывать, в начале лета Ноа Гершом был шафером на свадьбе моей бабушки Дрейпер. Вообще-то это была очень смешная история, но моя мама, которая была подружкой невесты, совсем не веселилась. Она не может простить миссис Гершом, что та продаёт дома в Ферме. Я думаю, мама сменила бы семейного дантиста, если бы в Эпифании был другой такой же хороший врач. Поттеры всегда бережно относились к своей земле и своим зубам.
Джулиан Сингх сидел в правом от меня ряду, на два места дальше.
За ланчем я сел на край скамьи. Ноа устроился рядом со мной. Надя, с подносом в руках, не нашла ни одного свободного места за столами девочек и примостилась рядом с Ноа. Джулиан, который принёс еду из дома, сидел в дальнем углу совсем один. Он доел и вышел из столовой, не дождавшись звонка и не спросив разрешения. Увидев это, миссис Олински последовала за ним. Она, наверное, хотела рассказать ему о правилах, но так, чтобы не окликать и не смущать. Ей понадобилось время, чтобы проманеврировать на инвалидной коляске между столиками, так что у Джулиана была фора. Как только миссис Олински выехала за дверь, прозвенел звонок, и мы все тоже сразу вышли вслед за ней.
Войдя в класс, мы обнаружили, что кто-то стёр с доски слово «параплегик» и вместо него написал «калека». В классе не было ни души, кроме Джулиана. Он стоял лицом к доске, держа в руках тряпку. Он обернулся и испуганно вздрогнул, увидев, что в дверной проём въезжает миссис Олински, а за ней входим все мы.
Миссис Олински подъехала к нему и молча протянула руку. Он, так же молча, вручил ей тряпку. Миссис Олински повернулась к доске и медленно и тщательно стёрла слово «калека».
Вопрос заключался в том, стёр ли Джулиан этой тряпкой слово «параплегик» или собирался стереть слово «калека»? Покосившись на Хэмилтона Кнаппа, я увидел, как он с ухмылочкой переглядывается с Майклом Фролихом, – и ответ стал ясен.
Джулиан Сингх быстро приобрёл славу самого странного пассажира в школьном автобусе. Остальным хватило всего пары дней, чтобы сделать его жизнь невыносимой. Когда Джулиан пробирался в конец салона, они пытались ставить ему подножки; но, хотя казалось, что взгляд его всегда устремлён куда-то вдаль, он ухитрялся всякий раз затормозить перед выставленными в проход ногами и произнести со своим идеальным британским акцентом: «Прошу прощения. Будьте так любезны…». А потом терпеливо ждал, пока все уберут ноги. А убирать ноги им приходилось, потому что миссис Коршак не стронет автобус с места, пока все не рассядутся. Они пробовали снова и снова – и всегда с одним и тем же результатом. Всегда с одним и тем же.
Ни один нормальный человек не может ходить в коротких штанишках и при этом оставаться неизменно весёлым и жизнерадостным.
Мне было ясно как дважды два, что они будут делать дальше. И именно это они и сделали.
Дальше они устроили такую пытку: стали, как попугаи, повторять всё, что говорил Джулиан, коверкая его акцент. Поворачивались к сидящим сзади или через проход и кривлялись: «Брошу брощедия», «Будьте дак любезды». Джулиан понимал, что над ним издеваются, и ему было не всё равно – я видел, как вспыхивали его щёки. Но он ничего не говорил и старался держаться от них подальше, насколько это возможно в переполненном автобусе.
Я по пути в школу и из школы всё так же смотрел в окно и на его дружелюбное «доброе утро» отвечал коротким «привет». Мне всегда удавалось выходить из автобуса последним и задержаться на ступеньках ровно на столько секунд, сколько было нужно, чтобы успеть засечь поджидавшего меня Джулиана, но при этом не вызвать раздражение миссис Коршак. Прошла целая неделя, прежде чем Джулиан наконец-то понял намёк и усвоил, что я не хочу идти с ним от автобуса к школе.
И вот когда Джулиан уже примерно в третий раз побрёл к школе не дожидаясь меня, а я стоял на ступеньках автобуса и в этом убеждался, я и заметил Майкла Фролиха, притаившегося за школьными воротами. Видя, что Джулиан идёт совсем один, Фролих присел на низком старте – и я сразу понял, что сейчас будет.
Я слетел вниз по ступенькам автобуса, в прыжке догнал Джулиана, взял его под руку и быстрым шагом повёл к школе – он даже удивиться толком не успел. Я шёл вплотную к нему, отгораживая собой от Майкла Фролиха.
Но от школьного крыльца на нас уже нёсся Хэмилтон Кнапп. Он вырвал у Джулиана портфель и побежал к дереву, которое росло у школьного забора. Поскольку я в этот момент крепко сжимал локоть Джулиана, это помешало ему сразу на полной скорости погнаться за Кнаппом. В следующий миг он высвободил руку и бросился в погоню, но тут ему преградил путь Майкл – он бежал задом наперёд и размахивал руками, как первый номер в баскетболе.
Джулиан не стал звать на подмогу и вообще не издал ни звука, и даже во взгляде его не было просьбы о помощи. Он оказался куда сильней и проворней, чем можно было подумать. Он обошёл Фролиха, подбежал к Хэму и после серьёзной схватки сумел вырвать у того из рук свой портфель – но не раньше, чем Хэм успел написать на нём чёрным маркером Я УРОД.
Никто не сказал ни слова об этом инциденте. Весь день Джулиан прислонял портфель надписью к столу, а из школы нёс его надписью к себе. Я знал, что от Хэмова маркера на портфеле останутся несмываемые следы.
На следующее утро Джулиан ждал автобус на своей остановке всё в тех же коротких штанишках и в гольфах до колен. В гольфах-то и было дело. Пусть шорты, но хотя бы нормальные носки и кроссовки «Рибок». Это было бы, конечно, странновато, но терпимо. Он вошёл в автобус, помахал отцу и, садясь, сказал: «Доброе утро». Надпись на портфеле теперь гласила:
Я УРОЖЕНЕЦ ПЛАНЕТЫ ЗЕМЛЯ
Фон вокруг первых пяти букв был чуть светлее – очевидно, что надпись на портфеле безуспешно пытались оттереть. Получилось такое гало.
Оно мне понравилось. Кажется, я вообще люблю гало.
После инцидента с портфелем накал страстей в автобусе несколько снизился. То же можно было сказать и о температуре воздуха. Джулиан начал носить брюки нормальной длины – вельветовые. Интересно, думал я, у него вообще есть хоть одна пара джинсов?
Началась пора, когда светлого времени после школы оставалось всё меньше и меньше, а мне приходилось заниматься тыквами. Каждое субботнее утро, с июня до середины ноября, я ездил с мамой на фермерский рынок и помогал ей продавать наш урожай, а также яйца от кур свободного выгула. В сентябре и октябре мы продаём тыквы – много тыкв. Мама платит мне, и я почти весь свой заработок откладываю.
Я – тот из сыновей, который обречён унаследовать отцовскую ферму, потому что Люка ждут великие свершения. Я точно знаю: как только я объявлю родителям, чем собираюсь заниматься, мне скажут, чтобы я готовился самостоятельно платить за свой выбор.
В Эпифании нет ни единого человека, которого я мог бы посвятить в свои планы. Никто в Эпифании просто не поверит, что Итан Поттер намерен уехать в город Нью-Йорк и работать в театре. Нет, актёром быть я не хочу. Я хочу быть художником по костюмам или художником-декоратором, но я не могу никому об этом рассказать. В головах моих земляков Эпифания, штат Нью-Йорк, отстоит от Нью-Йорка, штат Нью-Йорк, даже дальше, чем от Голливуда, штат Калифорния.