И. С.), очень прилично. Теперь Глама уехала в Питер, и, таким образом, мой пушной зверь поневоле издох, не прожив и трех дней. Рыбчинская обещает выздороветь к воскресенью» (П 3, 50).
5 ноября 1888 г. Чехов писал Н. А. Лейкину: «У меня с большим успехом идет у Корша шутка „Медведь“. По всем видимостям, этот медведь надолго прилипнет к репертуару, а в провинции и на любительских сценах его будут часто разделывать» (П 3, 57).
В Петербурге «Медведь» был впервые сыгран на сцене Александринского театра 6 февраля 1889 г. Роль Поповой исполнила известная актриса М. Г. Савина. Впоследствии водевиль много ставился в столицах и провинции.
В воспоминаниях о Чехове И. Л. Леонтьев-Щеглов назвал «Медведя» «чеховским театральным первенцем, жизненностью и оригинальностью оставившим далеко за флагом своих шаблонных водевильных сверстников» (А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 60).
Соловцов Николай Николаевич (1857–1902) – актер и режиссер, знакомый Чехова.
…Лазаря петь… – горевать, жаловаться на судьбу. Духовный стих на евангельский сюжет о нищем Лазаре (Лк. 16: 20–25) часто пели нищие и калеки, выпрашивающие подаяние.
Очи черные, очи страстные… – Цитата из популярного цыганского романса на стихи Е. П. Гребенки (1843), упоминается также в рассказе Чехова «Шампанское» (1887).
…шепот, робкое дыханье… – Первая строка известного стихотворения А. А. Фета (1850).
Домино – маскарадный костюм в виде длинного плаща с капюшоном; называя траурное платье героини домино, Смирнов упрекает ее в лицемерии.
…таинственная Тамара… – Указание на героиню поэмы М. Ю. Лермонтова «Демон» (1829–1839), которая запирается в «монастырь уединенный» после смерти жениха.
Экстрактор – приспособление для выбрасывания стреляной гильзы из ствола оружия.
Предложение
Впервые опубликовано: Новое время. 1889. № 4732. 3 мая. Подпись: А. П.
Ранее появилось малотиражное литографированное издание (отпечатки с рукописной копии) Московской театральной библиотеки Е. Н. Рассохиной (М., 1888).
Чехов называл водевиль «паршивеньким» и собирался ставить его только в провинции. Однако после публикации в «Новом времени» старший брат Александр писал Чехову: «Твое „Предложение“, напечатанное фельетоном, очень понравилось публике» (Письма А. П. Чехову его брата Александра Чехова. М., 1939. С. 232).
Поэт А. Н. Плещеев, близкий знакомый Чехова, придерживался сходного мнения: «Читал я в „Новом времени“ „Предложение“. Это ужасно смешно и на сцене будет гораздо забавнее „Медведя“. Нельзя без хохота читать. Мы читали в компании» (цит. по: 11, 437).
Водевиль с большим успехом ставился в Москве и Петербурге. 9 августа 1889 г. его сыграли в Красном Селе для царской семьи. Друг Чехова актер П. М. Свободин описывал представление: «Вчера в Красносельском театре в присутствии его величества разыграли мы Вашу милую шутку – „Предложение“: Чубуков – Варламов, Наталья Степановна – Ильинская и Ломов – я. Хохот в зале стоял непрерывный. Царь смеялся от души. Вызвали нас два раза, – чего не бывает в официально-чинном Красносельском театре. Не успели мы дойти до наших уборных, как за нами прибежали наши режиссеры и царские адъютанты: „Его величество просит артистов на сцену!“ Побежали мы, выстроились. Вышел великий князь Владимир, всех нас похвалил и всем троим подал руку. „Подождите, сейчас выйдет из ложи государь. Очень, очень хорошо играли. И какая оригинальная, остроумная вещь…“ Вошел на сцену государь, улыбаясь, принявши наши низкие поклоны, спросил, не очень ли мы устали, кричавши и так горячо играя, спросил у меня, шло ли у нас прежде „Предложение“ и чье это; я отвечал, что идет оно у нас в первый раз; что пьеса Чехова. Государь спросил, что еще писал для сцены Чехов. „Иванов“, – ответили многие голоса. Государь не сразу понял. Я дополнил: комедию „Иванов“, ваше величество. Потехин напомнил „Медведя“. „Ах да! «Иванов», «Медведь» – этого мне не удалось видеть – жаль!“ Затем, еще раз похваливши нас, государь благодарил всех и сделал общий поклон, после которого и мы, низко откланявшись, отошли, как и он от нас. Общие поздравления „с успехом“ загудели со всех сторон, и мы пошли переодеваться» (Переписка А. П. Чехова. Т. 1. М., 1984. С. 402–403).
К монаршим похвалам Чехов отнесся шутливо. 29 августа 1889 г. он написал И. Л. Леонтьеву-Щеглову: «Мне пишут, что в „Предложении“, которое ставилось в Красном Селе, Свободин был бесподобен; он и Варламов из плохой пьесёнки сделали нечто такое, что побудили даже царя сказать комплимент по моему адресу. Жду Станислава и производства в члены Государственного совета» (П 3, 238).
Позднее В. И. Немирович-Данченко отмечал: «До „Иванова“ он написал две одноактные шутки „Медведь“ и „Предложение“. Они имели большой успех, игрались везде и часто… Прелесть этих шуток была не только в смешных положениях, но и в том, что это были живые люди, а не сценические водевильные фигуры, и говорили они языком, полным юмора и характерных неожиданностей» (А. П. Чехов в воспоминаниях современников. С. 282). По воспоминаниям А. С. Лазарева-Грузинского, при написании «Предложения» Чехов воспользовался книгой Е. Э. Дрианского (1812–1872) «Записки мелкотравчатого» (1859), откуда заимствовал «много оригинальных охотничьих терминов» (Там же. С. 88).
…когда вышло положение… – Речь идет о манифесте об освобождении крестьян, опубликованном в феврале 1861 г., в соответствии с которым происходило размежевание крестьянских и помещичьих земель.
Десятина – русская дометрическая мера площади, равная 1,09 га.
…что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом! – Цитата из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» (д. I, явл. 10, реплика Фамусова).
Подуздоватая (подуздая) собака – «непоимчивая, неухватистая борзая, у коей нижняя челюсть короче верхней» (В. Даль).
Выжлятник – старший псарь во время псовой охоты, который спускает стаю и собирает ее.
Четвертная – 25 рублей.
Доезжачий – старший псарь на охоте.
Арапник – охотничий длинный ременный бич на коротком кнутовище.
Иванов
Впервые опубликовано: Северный вестник. 1889. № 3.
Драма в четырех действиях представляет собой переработку написанной в 1887 г. комедии в четырех действиях под тем же названием.
Пьеса, как и повесть «Степь», создававшаяся почти одновременно, была принципиально важной для складывающейся новой литературной репутации «серьезного» Чехова и сопровождалась многочисленными и развернутыми автокомментариями.
В письме А. С. Суворину от 30 декабря 1888 г. Чехов предлагает большой «реферат» об «Иванове»:
«Режиссер считает Иванова лишним человеком в тургеневском вкусе; Савина спрашивает: почему Иванов подлец? Вы пишете: „Иванову необходимо дать что-нибудь такое, из чего видно было бы, почему две женщины на него вешаются и почему он подлец, а доктор – великий человек“. Если Вы трое так поняли меня, то это значит, что мой „Иванов“ никуда не годится. У меня, вероятно, зашел ум за разум, и я написал совсем не то, что хотел. Если Иванов выходит у меня подлецом или лишним человеком, а доктор великим человеком, если непонятно, почему Сарра и Саша любят Иванова, то, очевидно, пьеса моя не вытанцевалась и о постановке ее не может быть речи.
Героев своих я понимаю так. Иванов, дворянин, университетский человек, ничем не замечательный; натура легко возбуждающаяся, горячая, сильно склонная к увлечениям, честная и прямая, как большинство образованных дворян. Он жил в усадьбе и служил в земстве. Что он делал и как вел себя, что занимало и увлекало его, видно из следующих слов его, обращенных к доктору (акт I, явл. 5): „Не женитесь вы ни на еврейках, ни на психопатках, ни на синих чулках… не воюйте вы в одиночку с тысячами, не сражайтесь с мельницами, не бейтесь лбом о стены… Да хранит вас Бог от всевозможных рациональных хозяйств, необыкновенных школ, горячих речей…“ Вот что у него в прошлом. Сарра, которая видела его рациональные хозяйства и прочие затеи, говорит о нем доктору: „Это, доктор, замечательный человек, и я жалею, что вы не знали его года два-три тому назад. Он теперь хандрит, молчит, ничего не делает, но прежде… какая прелесть!“ (акт I, явл. 7). Прошлое у него прекрасное, как у большинства русских интеллигентных людей. Нет или почти нет того русского барина или университетского человека, который не хвастался бы своим прошлым. Настоящее всегда хуже прошлого. Почему? Потому что русская возбудимость имеет одно специфическое свойство: ее быстро сменяет утомляемость. Человек сгоряча, едва спрыгнув со школьной скамьи, берет ношу не по силам, берется сразу и за школы, и за мужика, и за рациональное хозяйство, и за „Вестник Европы“, говорит речи, пишет министру, воюет со злом, рукоплещет добру, любит не просто и не как-нибудь, а непременно или синих чулков, или психопаток, или жидовок, или даже проституток, которых спасает, и проч. и проч… Но едва дожил он до 30–35 лет, как начинает уж чувствовать утомление и скуку. У него еще и порядочных усов нет, но он уж авторитетно говорит: „Не женитесь, батенька… Верьте моему опыту“. Или: „Что такое, в сущности, либерализм? Между нами говоря, Катков часто был прав…“ Он готов уж отрицать и земство, и рациональное хозяйство, и науку, и любовь… Мой Иванов говорит доктору (акт I, явл. 5): „Вы, милый друг, кончили курс только в прошлом году, еще молоды и бодры, а мне тридцать пять. Я имею право вам советовать…“ Таков тон у этих преждевременно утомленных людей. Далее, авторитетно вздыхая, он советует: „Не женитесь вы так-то и так-то (зрите выше одну из выписок), а выбирайте себе что-нибудь заурядное, серенькое, без ярких красок, без лишних звуков… Вообще всю жизнь стройте по шаблону. Чем серее и монотоннее фон, тем лучше… А жизнь, которую я пережил, как она утомительна!.. ах, как утомительна!“
Чувствуя физическое утомление и скуку, он не понимает, что с ним делается и что произошло. Ужасаясь, он говорит доктору (акт I, явл. 3): „Вы вот говорите, что она скоро умрет, а я не чувствую ни любви, ни жалости, а какую-то пустоту, утомление… Если со стороны поглядеть на меня, то это, вероятно, ужасно, сам же я не понимаю, что делается с моей душой…“ Попав в такое положение, узкие и недобросовестные люди обыкновенно сваливают всю вину на среду или же записываются в штат лишних людей и гамлетов и на том успокаиваются, Иванов же, человек прямой, открыто заявляет доктору и публике, что он себя не понимает: „Не понимаю, не понимаю…“ Что он искренно не понимает себя, видно из большого монолога в III акте, где он, беседуя с глазу на глаз с публикой и исповедуясь перед ней, даже плачет!