ым солнцем, да по степи, словно бегущие стада белых овец, мелькал порою жаркий пар на далеком горизонте.
Герцик советовал полковнику сделать вылазку; полковник не соглашался, ожидая скорой помощи.
— На что вам, к чему вам помощь, когда вы сами великий лыцарь? — говорил Герцик. — Придет помощь, вы разобьете татар и все скажут: не сам разбил полковник Иван, люди помогли, еще, пожалуй, запоют песню, бабскую песню:
Ой не сама пряла —
Кума помогала;
Дала куме миску пшена
И два куска сала…
Бабская песня, а запоют ее на ваш счет — и вам будет совестно, и придраться будет не за что.
— А хотел бы я послушать, кто запоет?
— Язык без костей! Любая баба запоет — что вы ей скажете! Эту песню давно поют, не стать вам, пане, запрещать ее! Запретите, еще хуже, неподобное скажут про вас, про храброго лыцаря; и в Прилуках, и в Миргороде будут петь песню, коли в нашем полку побоятся… Я вас люблю, пане мой, очень люблю, вот откуда берутся слова мои.
— Знаю, друже мой, знаю, братику Герцик, спасибо тебе; даст бог утихнет жар, я с ними переведаюсь, я докажу, что сам побью эту погань, без прилуцких дегтярей… хоть осторожность не мешает… А что запорожец?
— Сидит под караулом.
— И слава богу! Ты надоумил меня припрятать эту старую лисицу. Спасибо, брате, мне и в голову не пришло сначала, что это шпиг (лазутчик) от татар, наделали бы кисло во рту, если б оставили его на воле…
— Известно! Вы сами, пане, прежде об этом думали, да не хотели обижать лыцаря; вы сейчас и приказали, что думали…
— Экая голова у тебя, Герцик! — сказал самодовольный полковник. — Мысли мои даже знает…
— Я дрянь против вас, пане мой, а господь умудряет слепцов… И какую историю выдумал этот старик: будто покойница Марина — царство ей небесное — воскресла.
— Чудно и мне показалось это, да долг лыцарский не велел расспрашивать о бабе… А что, если она жива?
— О, боже ж мой! разве, пане, мертвые воскресают? Сам видел, как она взошла на подмостки, сам видел… да я уже говорил вам… всилу ушел из Сечи, и меня казнили б, если б нашли, так разлютовались эти неверы!
— Не говори так, Герцик, — грустно сказал полковник, — они христианские лыцари, а хитры бывают и люты, словно волки… Не думал я пережить моей Марины; не сдержал слова покойнице жене..
— Что с воза упало, то пропало, пане мой. Что ж, если б и осталась в живых Марина?
— Видит бог, я бы отдал ее за Алексея. Я и тогда хотел это сделать, да бог его знает… как… Ну, да что говорить об этом! Выспрашивал ты вчера запорожца о моей дочке?
— Целый вечер. Да врет небылицы, старая лиса! Так, говорит, пришли, да и живут у меня — видимо путается в речах; он, живя на зимовнике, верно, не знал того, что вы знаете из письма кошевого и моих слов… а выдумал сказку, для большего почету думал, что вы баба — оттого, что они всех нас, гетманцев, считают бабами — и расплачетесь при весточке о дочке и дадите ему волю делать что захочет для крымцев. Верно, получил от хана не один дукат…
— Так, так! Постой, собака! Управлюсь я с татарами, я научу его, как шутить с полковником Иваном. Что же он теперь? Ты его видел сегодня?
— Видел. Сильно загрустил, бьется об решетки, даже плачет…
— Пускай плачет, пускай плачет, от злости плачет! Понюхал пирога, да не удалось попробовать… А не худо бы и нам перекусить, Герцик.
Начало вечереть. Татары небольшими кучками стали разъезжать по полю перед крепостью; одна из них, побольше, подъехала довольно близко и окружила трупы товарищей; некоторые слезли с коней; казалось, хотели поднять и увезти мертвые тела. Гармаш прилег к пушке, приложил фитиль — и с крепостного вала грянул выстрел: ядро попало прямо в кучу; как живое серебро, разбрызнулись татары в стороны, оставя на месте еще нескольких товарищей и две длинные пики, воткнутые в землю, на пиках торчали только что отрубленные казачьи головы; кровь струилась по длинным древкам; вечерний ветерок покачивал их, в стороны и веял черными чубами…
— На коней, хлопцы! — сказал полковник, заскрежетав от злости зубами. — Вот я им! А где Гадюка?
— Готовит ужин для пана, — отвечал Герцик, — да позвольте, я поеду за вами. На что вам Гадюка? Ждать долго…
— Пожалуй! Что это у тебя за перышко на шапке?
— Заговор (талисман) от пули и стрелы и всякого оружия, — отвечал Герцик, выезжая рядом с полковником из крепостных ворот.
Быстро понеслись казаки врассыпную на крымцев, и в минуту по всему полю завязалась жаркая схватка. Человек десять татар скакали прямо на полковника. Полковник с Герциком скакал на них. Шагах в двадцати от крымцев полковник выхватил из кобуры пистолет, спустил курок — вспышка; другой пистолет тоже не выстрелил; брося и этот на землю, полковник поднял руку, вооруженную тяжелою кривою саблей, сверкавшею в воздухе, как светлый рог молодого месяца, но в ту минуту две стрелы впились ему в грудь; полковник зашатался на седле, опустил поднятую саблю, а татары, схватя за поводье его лошадь и лошадь Герцика, поскакали в степь. Казаки бросились выручать своего начальника; но их было мало, а крымцы прибавлялись с каждою минутой, били казаков и теснили к крепости. Вдруг страшный вопль огласил поле: из крепости скакал чудный воин, на неоседланной и невзнузданяой дикой лошади; быстро летел он, схватя ее за гриву и поворачивая жилистою рукою во все стороны, словно поводами; голова без шапки, нестриженая, небритая, нечесаная, ноги обнажены до колен, руки до локтей, в правой руке поднят тяжелый топор.
— Где вы дели, собаки, моего пана? — страшно кричал он, ринувшись в толпу татар. — Пане мой, пане мой! Здесь я, здесь Гадюка! — кричал он, быстро опуская направо и налево тяжелый топор, от которого, как снопы от бури, валились татары. Отбив раненого полковника, Гадюка перебросил его поперек коня и помчался в крепость; но вслед за ним поскакали и Герцик и казаки, теснимые со всех сторон множеством крымцев. Уже были они у крепостных ворот, неся на плечах своих неприятеля, как с гиком ударила вбок пирятинская сотня; крымцы испугались засады, сробели свежего войска и, преследуемые в свою очередь казаками, ускакали в степь, присоединяясь к своим обозам. Пирятинцы, распустив сотенные значки, вошли в крепость, приветствуемые народом. Вместо раненого полковника, принял над крепостью начальство пирятинский сотник.
Настала ночь. На далекой степи, словно звездочки, засветились сторожевые огоньки татар; на крепостном валу казаки удвоили стражу.
В своей опочивальне, на широкой кровати, покрытой до полу азиатским ковром, лежал полковник Иван, сильно страдая от ран.
Казак-знахарь (лекарь) осмотрел раны, перевязал их и покачал головою.
— Что? — спросил слабым голосом полковник.
— Ничего, пане полковник! — отвечал знахарь.
— Нет надежды? А?
— Богу все возможно…
— Оставь это… я не баба. А по-твоему как?.. Что?..
— По-моему, плохо.
Полковник покачал головою и тихо спросил:
— А Гадюка где?
— Лежит раненый, — отвечал Герцик.
— Худо! Останься со мною, Герцик;. а вы все… Тут полковник махнул рукою — все вышли. Герцик запер дверь и подошел к полковнику.
— Слушай, Герцик, — говорил полковник, — расспроси этого запорожца о моей Марине… мне… мне все кажется, что жива она… Казаки не поймут меня, подумают, я без характера… а ты любишь меня, слушай: если это правда… если она… — И полковник начал шепотом говорить Герцику.
Наклонясь над полковником, Герцик долго слушал, вперив свои быстрые очи на умиравшего, и страшно улыбнулся. Когда умолк полковник, он с дикою радостью прошелся по комнате, подошел к кровати, наклонился к лицу полковника, внимательно прислушивался и сказал: «Хорошо, пане, вам неприятен свет, я вас поворочу к стенке». Потом поворотил полковника лицом к стене, покрыл его синим походным плащом и, отойдя на середину комнаты, кашлянул и сказал довольно громко:
— Теперь хорошо, пане? А?
— Хорошо, — ответил полковник слабым шепотом.
— Хорошо, хорошо! — сказал Герцик. — Теперь я пойду исполню вашу волю, пане мой — слышите?
— Слышу.
Герцик вышел.
— А что? А что? — спрашивали Герцика старшины, бывшие в другой комнате.
— Ангельская душа! — отвечал Герцик со слезами на глазах — Он чует свой близкий конец и обо всех помнит.
— Неужели?
— Да; говорит, если я умру, Герцик, скажи, чтоб отдали пирятинскому сотнику моего черкесского коня Сивку..
— Добрый конь! — говорили старшины.
— Мне с ним и не управиться! — сказал сотник.
— А хорунжему Подметке, — продолжал Герцик, — мое старое ружье.
— Знает, что я охотник: добрая душа!
— Есаулу Нелейводу-Присядковскому — серебряную чарку.
— Упьюсь из этой чарки, — сказал Нелейвода-Присядковский, — ей-богу упьюсь!
— Есаулам Гопаку и Тропаку по паре красных сапогов с серебряными подковами…
— Спасибо, спасибо! — говорили Гопак и Тропак, — спасибо, дай бог ему..
— Здоровья? — лукаво спросил Герцик. — Что ж вы не кончаете?
— Известно, здоровья! — торопливо отвечали есаулы. — Мы от горя не договорили. Бог с ними и с подарками, лишь бы здоров был наш добрый начальник!
— Да, да, правда! Добрый начальник! Хороший человек! Дай бог ему всего, что мы ему желаем, — повторили хором остальные. — А тебе что, Герцик?
— Пока ничего; разве что вам скажет; велел вас позвать. А ты, Потап, — сказал Герцик, обращаясь к часовому, — сходи сейчас в тюрьму, узнай о здоровье запорожца Касьяна: полковник, мол, велел; а оттуда забеги к священнику, попроси его сюда с дарами: полковник, мол, просит. Слышишь?
— Слышу, — отвечал казак, выходя за двери.
— Христианская душа! Благословенная душа! — тихо говорили старшины, входя в полковничью опочивальню.
— Оно? — шепотом спросил Подметка, указывая глазами и бровями на ружье, висевшее над кроватью полковника.
Герцик утвердительно кивнул головою.