Однажды, во время его пребывания в Каменке, появившаяся внезапно головная боль была настолько нестерпимой, что он, по его словам, «плакал, как ребенок». Она держалась 3 дня и исчезла внезапно после получения неожиданного приятного известия: его приглашали в Москву на репетицию одной из его опер.
В одном из писем к Надежде Филаретовне Чайковский подробно описал проявления приступов: «Сначала появляется ощущение остановки работы сердца, потом невидимая сила сдавливает грудь, прерывается дыхание, прерываются мысли в голове, затем начинается замирание или онемение всего тела – я не мог пошевельнуться, застывал в неподвижности». В такие моменты он ощущал, что жизнь его прекращается и он погружается в небытие. Эти явления сопровождалось сильнейшим страхом смерти и ужасом перед «надвигавшейся катастрофой». Он расценивал их как «временное погружение в потусторонний мир, и он «не в состоянии был стряхнуть с себя это оцепенение». Сколько времени он находился в таком отрешенном от реального мира состоянии, он не пишет, скорее всего, оно продолжалось несколько минут. Полной потери сознания, судя по описанию Чайковского, у него не было, а было только его сужение, так как он осмысливал окружающее, но смутно, а все его внимание было приковано к внутренним ощущениям. Некоторые исследователи считали, что приступы сопровождались потерей сознания.
В одном из писем Петр Ильич пишет об иных проявлениях болезни: «Я думаю, ни один доктор в мире не слыхал о странной болезни, которой я страдаю: у меня насморк сопряжен с головной болью, утратой обоняния. Оно потом восстанавливается, но в извращенном виде: все запахи отвратительны, меня тошнит, и желудок отказывается принимать пищу».
В 1876 году (ему 36 лет) он пишет: «Когда пил воды в “Вишах”, на меня напала такая безумная хандра, что доктор посоветовал мне уехать до окончания курса лечения». Такие приступы современные психиатры (Колупаев, Клюжев, Лакосина, Журавлев) относят к особому виду эпилепсии, так называемой «аффект-эпилепсии». Это наиболее удачный термин, так как пароксизмы были аффективно окрашены: возникали после эмоциональных потрясений и сопровождались страхом смерти. Такое нервно-психическое расстройство никогда не приводит ни к слабоумию, ни к изменению личности. Умственные и творческие способности Чайковского оставались высокими до последнего дня его жизни. Но некоторые психиатры называли такие приступы эквивалентами эпилепсии. Однажды такой приступ застал его в театре во время репетиции – сцены одного из его музыкальных произведений. 19 января 1880 года во время пребывания в Риме отмечался очередной пароксизм болезни. Он писал родным: «Нервы мои стали очень плохими. Я провел ужасную ночь: мне показалось, что я умираю. К утру заснул тревожным сном. Весь день чувствовал себя нехорошо: все меня раздражало. Позже сон вернулся, но некоторое время держалось нервное расстройство». 23 января в Риме был карнавал, на котором композитор присутствовал. После окончания маскарадных представлений 31 января он писал Надежде Филаретовне: «Суета произвела на меня неблагоприятное впечатление, появилось раздраженное состояние духа, непостижимое нерасположение к труду». В феврале после некоторого перерыва снова появились пароксизмы. В письме к родным 12 февраля он пишет: «Сплю нехорошо, каждую ночь страдаю “замираниями”».
В эти дни на него произвели тяжелое впечатление сведения из России о готовящихся «ужасах». Настроение оставалось подавленным до конца февраля. Вернувшись в Россию, продолжал жаловаться на «невеселое настроение: «Страшит меня милая Родина, где тяжело, грустно и жутко жить». В то же время уверял, что не поменял бы ее ни на какие комфортные условия в другой стране.
27 ноября 1880 года Чайковского (ему 40 лет) напугал приступ другого характера: «Я испытал странное ощущение, мне вдруг показалось, что я давно умер и то, что было со мной прежде, кануло в бездну забвения, и я стал другим, как будто из другого мира и из другого времени. Эту болезнь мне пришлось заглушить усиленной работой и возлияниями Бахусу, но в результате получил крайнее утомление». Надежда Филаретовна посчитала это следствием употребления алкоголя и посоветовала воздерживаться от него. Хотя такие явления были характерны для эпилепсии.
В декабре 1880 года Петр Ильич пишет ей о «нервном расстройстве» другого характера: «У меня появился бред, тоска несносная и отвращение к пище». Какой «бред» он имел в виду, не уточнил. А через несколько дней, 23 декабря 1880 года, он снова пишет о «нервном припадке»: «У меня случился странный нервный припадок, каких еще никогда не было. Это было следствием страданий, которые я претерпел в Москве. Поехал в Киев. Всю дорогу спал, а проснулся здоровым».
5 января 1881 года, будучи в гостях у певицы Александры Валерьяновны Панаевой-Карцовой (1853–1942), вел себя странно: сел между двумя своими братьями Анатолием и Модестом и все свои реплики передавал через них, как через переводчиков, хоть все говорили на русском языке. Послушав пение хозяйки, он через одного из братьев попросил спеть что-нибудь еще. Это не понравилось отцу Панаевой, который стал возмущаться «гримасами» композитора. На этом вечере присутствовали друзья Чайковского – поэт Алексей Николаевич Апухтин и правовед Александр Александрович Жедринский. Они объяснили его необычное поведение тем, что «он в болезненном состоянии». На другой день, когда прекратился приступ депрессии, он пришел в веселом настроении, поцеловал руку хозяйки и поблагодарил за прекрасный вечер. «Когда он входил в норму, то становился обворожительным», – писала позже певица.
Один из приступов случился с Чайковским 10 августа 1883 года, когда был в гостях у брата Анатолия: «У меня был приступ нервной головной боли, мне показалось, что я умираю. Заснул в полном изнеможении, а когда проснулся, почувствовал себя совершенно здоровым». Такой же приступ был в 1884 году, во время его пребывания в Париже. А затем после просмотра оперы «Евгений Онегин» в Петербурге: «У меня от волнения случился странный нервный припадок, от которого три дня не мог прийти в себя».
В 1884 году, когда Петр Ильич был в Париже, внезапно «появился приступ убийственной жгучей тоски». Уехал в Италию, но и там несколько дней был в депрессии. В феврале 1885 года Чайковский прибыл к родным в Петербург и рассказал, что перед отъездом из Москвы на него «напал страх смерти, меня стали преследовать головные боли типа невралгии, во время которых я не могу ничем заниматься, даже письма пишу с напряжением и почти с ума схожу от головной боли. Меня спасет одиночество и спокойствие». Не переносил шума городской толпы. Когда был в Ватикане, раздражали посетители: «Я все время думал, скорее бы вернуться к себе, чтобы не слышать шума и не видеть людей». Уехал в Рим, но и там «жгучая тоска долго не покидала меня, мое болезненное состояние застилало мне красоту Рима».
В августе 1886 года жил в Майданове, там «беспокоила убийственная мысль о краткости человеческого существования, и от этого напала хандра». Но стоило ему уехать из Майданово, как почувствовал себя здоровым, «тоска исчезла внезапно».
В 1888 году, когда находился в Москве, появились приступы другого характера: «У меня появились никогда ранее не встречавшиеся приступы удушья, типа астмы, стесненное дыхание, биение сердца и расстройство нервов».
Будучи в Сиамаках, отмечал состояние, близкое к гипоманиакальному: «легкость в теле, довольство, полноту жизни и безмятежное счастье». Несмотря на частоту приступов, они не повлияли глубоко на его умственные способности. Но были отмечены некоторые черты, свойственные эпилепсии: педантичность, точность и четкость в распределении времени, обстоятельность. Его друг Ларош писал: «Он никогда не отступал от установленного распорядка дня». О том же писала дочь Н.Д. Кашкина – Софья Николаевна Нюберг-Кашкина: «Он был точен в распределении времени». Эту деталь отметила и Алина Ивановна Брюллова (1849–1932), мать глухонемого мальчика Коли, которого опекал Модест Ильич вплоть до его женитьбы. Она писала: «Его день был строго распределен: утром писал, даже если не было вдохновения. Писал для того, чтобы дисциплинировать свои мысли, приучать их к порядку».
Петр Ильич постоянно боялся, что во время одного из приступов «замирания» он «замрет навсегда или проснется идиотом, без памяти». 24 ноября 1886 года появилась снова сильная головная боль, которая не покидала его ни на одну минуту и «дошла до ужасающей степени, ни днем, ни ночью я не мог ни работать, ни спать, ни читать, ни гулять» (из письма к друзьям). И вдруг он получает депешу из Москвы, куда его приглашали на репетицию оперы. Весть была радостной для него. Ночью он крепко спал, а проснувшись, почувствовал себя совершенно здоровым. Он понял, что для борьбы с такими явлениями ему «нужно бросать умственную работу и куда-нибудь уезжать». 24 ноября он уже присутствовал на репетиции оперы «Черевички». А вскоре почувствовал себя способным начать другую оперу – «Чародейку».
Помимо «замираний» у Чайковского периодически появлялись приступы «хандры». Утром чувствовал себя спокойнее, «а вечером нападала тоска, готов кричать от ужаса перед жизнью». Эпилептоидные черты личности: педантичность, скрупулезность – Чайковского были нерезко выражены и не были помехой для его творчества. Даже наоборот, благодаря им он умел четко установить режим своей работы.
После возвращения в Россию из поездок за границу большую часть времени проводил у сестры Александры Ильиничны Давыдовой в Каменке, где имел отдельное помещение. Первое время после перемены обстановки чувствовал себя удовлетворительно. Но вскоре заболела сестра – воспалительные явления дыхательных путей. Старшая дочь сестры Таня пристрастилась к морфию, делала ежедневные уколы, а когда морфия не было – страдала тяжелой «ломкой». Не знал, чем облегчить их страдания. Не доверял местным врачам, считал их «малосведущими». В связи с волнениями и беспокойством о здоровье близких людей снова появились депрессивные расстройства и нарушился сон. Надежде Филаретовне писал: «Все грустно, я раздражен, страшусь чего-то неоп