Директор и руководитель Московской консерватории Николай Григорьевич Рубинштейн опытным глазом, а вернее слухом, музыканта определил, что под скромной внешней оболочкой Чайковского созревает крупный талант, и он всячески не только поощрял его развитие, но и способствовал ему. Устраивал концерты из его произведений, пробивая дорогу к популяризации его творчества.
Сложный и не очень покладистый характер Рубинштейна, его требовательность, а иногда и бесцеремонность, резкий тон в обращении были для Чайковского своего рода стимулятором творчества. Чайковский высоко ценил положительные качества Рубинштейна – честность, бескорыстие и преданность своему делу – и был его искренним другом. Он многому научился у Рубинштейна, который поражал его умением извлекать из инструмента неповторимые звуки, заставлявшие замирать сердца слушателей. Поражало не только трудолюбие Рубинштейна, но и его настойчивость, твердость и решительность. Он умел добиваться своей цели: решил быть первым пианистом в Москве и завоевал это право, хотел, чтобы Московская консерватория процветала под его руководством, и добился этого. Надежда Филаретовна высоко ценила талант Рубинштейна: «Его игра – это глоток свежего воздуха, она завораживает». Написанная Чайковским в 1873 году фантазия по В. Шекспиру «Буря» имела огромный успех, чему в немалой степени способствовал Николай Григорьевич Рубенштейн. Н.Д. Кашкин писал: «Эти два артиста (Рубинштейн и Чайковский) до такой степени сроднились душой, что у них выработалось какое-то общее понимание музыки. Николай Григорьевич к сочинениям Чайковского относился с такой горячностью, как будто это были его собственные, и вкладывал в них всю душу». Вышедшие после «Евгения Онегина» оперы: «Орлеанская дева», «Мазепа», «Черевички» и «Чародейка» – не имели большого успеха. Неожиданный крупный успех «Пиковой дамы» превзошел ожидания Чайковского. Но во время генеральной репетиции, на которой присутствовал император Александр III с женой, произошел досадный и в то же время комический инцидент. У исполнителя роли Германа Николая Николаевича Фигнера, при переодевании на дому, лопнули трико, и портному пришлось ехать для их замены в театральный гардероб. Подошло время начала представления, а Фигнера все не было. Все в волнении ходили по сцене, но больше всех волновался Петр Ильич, «он ходил бледный, с жалобными глазами и от времени до времени вздыхал» (В.П. Погожев).
– В чем же задержка? – спросил государь.
Директор императорских театров Всеволожский Иван Александрович, «сидевший сзади кресла императора», громко сказал:
– У Фигнера штаны лопнули, ваше величество.
Император расхохотался, и обстановка разрядилась. Наконец Фигнер прибыл. Он был взволнован, но «свою роль сыграл превосходно и получил одобрение императора». А после спектакля виновника происшествия хотели уволить от службы, несмотря на то что он был любимец публики и представления с его участием обеспечивали большие сборы. Но за него вступились Погожев Владимир Петрович – управляющий императорскими театрами и Петр Ильич Чайковский. Поставленная позже опера Чайковского «Иоланта» такого успеха не имела. Но его балеты «Лебединое озеро» и «Спящая красавица» «были чистыми перлами и имели бешеный успех».
Тайны гениальности, как и многие другие тайны мира, пока еще не раскрыты. Гений Чайковского появился и вырос на русской почве. Свежесть и неповторимость его мелодий обеспечили им долгую жизнь. Настоящая слава к Чайковскому пришла в середине 80-х годов ХIХ века, когда он получил признание не только в России, но и в Европе. Даже в Лейпциге, где публика скептически относилась к русской музыке, высоко оценили его талант после исполнения одной сюиты, Первого квартета и «Трио», посвященного Рубинштейну. Немецкий пианист и дирижер Ганс Бюлов (1830–1894) был высокого мнения о музыке Чайковского. «Он интересуется русской музыкой и мной, – писал Чайковский. – Он расточает восторженную похвалу, и его отзыв для меня приятен. И Стасов высказывает ко мне большую симпатию».
Петр Ильич был счастлив, что его материальное положение благодаря помощи Надежды Филаретовны стабилизировалось, но «боялся привыкнуть к благам и очерстветь». А она заботится о нем, советует ему «не утомляться составлением либретто, беречь себя и отдохнуть на море, в бесконечном пространстве которого можно схоронить всякое горе, тоску и обманутые надежды».
Лучи славы Чайковского с трудом пробивались сквозь туман непонимания, то вспыхивали ярким светом, то ослабевали, но никогда не погасали. Свежесть музыкальных образов и мелодичность музыки обеспечивали ему долгую творческую жизнь. О своем творчестве Чайковский писал: «Мои произведения прочувствованы душой. Благо, есть родственная душа, которая чутко отзывается на мою музыку. Это воодушевляет меня».
Он не любил писать «Трио», объясняя это тем, что по устройству слухового аппарата он «не переносил комбинацию скрипки, виолончели и фортепиано». Он считал, что при исполнении теряются достоинства каждого инструмента. Особенно высоко публика оценила его оперу «Евгений Онегин». Во время ее репетиции в 1881 году под управлением Направника оркестранты встали, а Направник сказал приветственное слово. С 4-й симфонии (написана в 1877 г.) началась заграничная слава Чайковского. Высокую оценку публики получил балет «Лебединое озеро». Композитора много раз вызывали и аплодировали стоя.
Не всегда лучи его славы ярко блестели, не всегда его творчество получало высокую оценку публики. Опера «Мазепа», поставленная 13 ноября 1887 года, успеха не имела. «Критики втоптали в грязь оперу “Мазепа”, но есть и сочувствующие, и это прежде всего сам государь император. Я чувствую прилив энергии и готов приняться за новое сочинение. Работа спасает меня», – писал в дневнике Чайковский.
В марте 1884 года Чайковского вызвали в Гатчину к государю и государыне, которые благодарили его за высокое творчество. «Я тронут был до глубины души их участием, но ужасно страдал от своей застенчивости», – говорил Петр Ильич своим друзьям. Он был не из тех, кто кичился славой, хоть признавался, что славу любит, но борется между стремлением к ней и ее последствиями, «в этом трагический элемент славы». Его шокировало, когда люди начинали проявлять интерес не только к музыке, но и к его личности, и даже «старались приоткрыть завесу» над его интимной жизнью. «Эта мысль тяжела для меня, – писал он друзьям. – Я подобен бабочке, которая стремится на огонь и обжигает крылья, но появляется порыв к творчеству, и я опять лечу на огонек». После провала оперы «Мазепа» он пишет Надежде Филаретовне: «Я в состоянии душевной меланхолии».
И его благожелательница и почитательница снова старается взбодрить его: «Мне больно, что вы огорчены холодностью публики и злостью прессы. Публика не смогла сразу оценить Ваше сочинение, а пресса – это цепная собака, которая злится сама не знает за что. Вас не приветствуют петербургские журналисты потому, что считают Вас москвичом. Не сокрушайтесь по этому поводу, Ваша слава растет с каждым днем. Пошли Вам Бог силы и энергии».
Чайковский был тонким ценителем музыкального искусства, как отечественных, так и западноевропейских музыкантов: «Играя Моцарта, я чувствую себя бодрее и моложе, почти юношей». В феврале 1884 г., слушая в Париже оперу французского композитора Массне «Манон Леско», он отметил: «Великолепное исполнение, превосходная постановка. Нам далеко до Франции». Но Надежда Филаретовна была другого мнения: она не любила музыку Массне.
Четыре сюиты Чайковского имели немалый успех (1878, 1883, 1886, 1887). После исполнения одной из них 18 января 1885 года он писал: «Вся масса публики была потрясена и благодарна мне. Ради таких минут стоит жить». В то же время он признавался, что от успехов он больше страдает, чем радуется им, так как за ними следовали встречи, банкеты, поздравления, те торжества, которых он не любил: «Для меня нет ничего ненавистнее, как выставлять себя напоказ».
Особенно торжественный и теплый прием он встретил во время пребывания в США в 1891 году. Он поразил их своим творчеством, а его поразила Америка высоким уровнем развития. Он сам дирижировал оркестром и после похвальных статей в прессе удивился: «Неужели я так хорошо дирижировал?» Он отметил, что американцы вели себя раскованно, как будто бы не боялись наказания за свои поступки. Он был на одном митинге социалистов, которые выступали с антиправительственными лозунгами. На одном транспаранте было написано: «Братья! В свободной Америке мы рабы». Отмитинговав, они мирно разошлись, никто их не разгонял.
Петр Ильич удивлялся не только богатству Америки, но и обычаям: «Здесь много удивительного, что поражает воображение. Все, с кем я встречался, были милы и любезны. По сравнению с Парижем, здесь радушие и прямота. Все услужливы безо всякой задней мысли, даже старый фотограф был радушен на американский лад. Все предупредительны и услужливы». Несмотря ни на что, он тосковал по своей бедной, но милой его сердцу Родине. Встретившись с двумя русскими женщинами, жившими много лет в Америке, и услышав русскую речь, он не сумел сдержать слез и, устыдившись своей душевной слабости, выбежал в другую комнату.
Его Родина, по сравнению с цивилизованной Европой и богатой Америкой, была бедна культурой, эстетикой, образованностью населения и материальной обеспеченностью некоторых его слоев, но богата патриотическими чувствами людей и честными тружениками. Хоть были и мародеры. Они есть всюду, но их число ничтожно мало по сравнению с патриотами России. Когда Чайковский в последний раз появился в Америке перед публикой, его много раз вызывали, кричали «браво», махали платками. И он снова удивлялся, что «в прессе писали не столько о моей музыке, сколько о моей персоне, а в театре дамы пучили на меня глаза». Торжества в Нью-Йорке превзошли все его ожидания. Он был признан одним из лучших композиторов планеты. Его музыка покорила мир. Но он и здесь избегал быть на виду у публики, не любил публичности, боялся популярности. Проявление излишнего внимания к нему вызывало страдание.