моя и Софья Ивановна Юргенсон, когда мы, их дети, были уже взрослыми, рассказывали с увлечением, как они ездили в маскарады интриговать своих друзей, проделывая это или лично, меняя свой голос, или инструктировали какую-нибудь свою знакомую, мало известную интригуемому. Так, моя мать, заинтриговав Лароша, жившего с нами в одном доме, должна была употреблять разные хитрости, чтобы незаметно вернуться домой, хотя он за ней следил. Не помню уж, где это было, кажется, не то в частном доме, не то в Артистическом кружке. Я знаю только, что отец мой, Н. Д. Кашкин, и Чайковский решили нарядиться так, чтобы друг друга не узнать, и держали пари. В общественных маскарадах обычно мужчины масок не надевали, а дамы были в масках обязательно. Отец, по словам мамы, сидел довольно долго дома, спокойно занимаясь своими делами, потом, даже не переодеваясь, зашел в парикмахерскую, сбрил начисто бороду и усы и в таком виде поехал на вечер. Там его никто не узнал; кто-то, посвященный в секрет, познакомил его, представляя, как приехавшего откуда-то музыканта; он сидел и разговаривал с каким-то из своих близких друзей, который, как и все прочие, не узнавал его, а только не мог сообразить, кого же ему этот человек напоминает. Между тем произвело некоторую сенсацию появление очень элегантной дамы, высокого роста; она была одета в какое-то необычайно роскошное домино из черного кружева, на ней были бриллианты, в руках веер, – кажется, из страусовых перьев; она стала величественно прогуливаться под руку с кем-то из кавалеров. Многие узнали это домино – это была единственная в своем роде вещь, сделанная на заказ одной из московских богатых барынь. Ее муж, присутствовавший на маскараде, был очень смущен. Друзья его предупредили, что приехала его жена. Ему она сказала, что плохо себя чувствует и на маскарад не поедет, и он стал ухаживать за какой-то артисткой, которой он увлекался и к которой жена его ревновала. Он поспешил куда-то скрыться, его даму взял кто-то другой, а виновница сего переполоха продолжала спокойно прогуливаться мимо танцующих и беседующих гостей. Она несколько раз прошла мимо столика, около которого сидел со своими собеседниками Н. Д. Кашкин, как вдруг, повернувшись так, что Кашкин ей стал виден со спины, она остановилась, широким жестом ударила себя по лбу и воскликнула: «Идиот, да ведь он же обрился!» – Дама узнала папу, а по характерному жесту и голосу присутствующие узнали Чайковского, и их инкогнито было, ко всеобщему увеселению, открыто.
Очевидно, удача маскировки моего отца дала идею так же пошутить и над мамой. Дело на этот раз было летом, совершенно не знаю какого года; знаю только, что родители мои жили тогда на даче в деревне Литвянах около Мамонтовской платформы близ Пушкино, – значит, это было между 1870 и 1880 годами. Тогда по этой железной дороге уходило всего три пассажирских дачных поезда: в девять часов утра, в час дня и в десять часов вечера. Мама ждала в гости П. И. Юргенсона и пошла его встречать к поезду, но вместо него она встретила Чайковского. На ее вопрос, где же Юргенсон, Петр Ильич ответил, что его в поезде не видел. Мама подождала; пересмотрела всех приехавших и, не видя своего гостя, пошла с Чайковским к своей даче. Так как они поджидали, не явится ли Юргенсон, то оказались почти последними. Надо было пройти лесок, потом пересечь лужайку и подойти тогда к ограде дачи. Еще в лесочке мама обратила внимание, что за ними по пятам идет какой-то незнакомый субъект, и всякий раз, как на поворотах она оглядывалась, она видела, что незнакомец все время следит за ней глазами. Когда свернули на тропинку, шедшую через лужайку к даче, назойливый спутник тоже повернул за ними. Открыли калитку, вошли; мама обернулась запереть калитку и столкнулась нос к носу с незнакомцем… «Что Вам здесь угодно?» – спросила она, возмущенная таким неделикатным преследованием, и тут раздался хохот Чайковского: «Нет, это замечательно! Юргенсона не узнали».
Насколько меняется лицо, если человек, которого привыкли видеть с бородой, обреется, можно судить по трем карточкам Сергея Ивановича Танеева, принадлежавшим моей матери, а потом пожертвованным мною в музей Чайковского в Клину. Были они сняты по следующему поводу: какой-то художник-любитель стал писать портрет Танеева и работал очень медленно; желая отделаться от надоевших ему сеансов, Танеев остригся наголо. Художник очень огорчился и взял с него обещание вновь отпустить волосы до прежней длины. Отрастив волосы, он сбрил бороду, а затем через некоторое время он обрил и бороду и голову. При каждой перемене внешнего вида Танеев снимался и подносил карточку моей матери. Когда он совершенно обрился, то, по всеобщему мнению, стал похож на Сципиона Африкановича, а Чайковский возмущался и говорил, что на него просто противно смотреть, и когда мой отец с Танеевым пришли к нему в Большую московскую гостиницу, где он тогда останавливался, то Чайковский, который в это время завтракал, воскликнул: «Танеев, я человек брезгливый, уйдите, пока я не кончу завтракать». Танеев со смехом должен был встать так, чтобы Чайковскому не было его видно.
Вообще я еще раз скажу, что в Чайковском было всегда, когда он бывал среди людей, которых он не стеснялся, что-то детское, непосредственное; он, как ребенок, мог играть с детьми и любил детские забавы, отдаваясь им с искренним увлечением. Помню, как-то (вероятно, это было в 1887 или в 1888 году), когда Чайковский уже не был постоянным жителем Москвы, а бывал как гость, Губерт в консерватории сказал своим друзьям, что этот вечер Чайковский обещал провести у них; собралась небольшая компания старых товарищей по консерватории; кроме хозяев и Чайковского, я знаю, был еще Ларош, мой отец; не помню, кто был, кроме них, не больше как человек пять-шесть. Дело было на рождестве, и Александра Ивановна сказала, что после обеда для них будет зажжена елка и будут розданы подарки. Обед прошел очень весело; по окончании его гостей не пустили в залу, где была елка, а посадили в темную комнату, затем, когда елка была зажжена, хозяин заиграл марш, двери распахнулись, и «дети» (все в возрасте, близком к пятидесяти годам), под предводительством Чайковского, взявшись за руки, влетели в залу, закружились в хороводе вокруг елки, выделывая разные фигуры вслед за своим предводителем, и затем, прыгая, стали стаскивать, иные даже зубами, предназначенные им подарки с елки. Все это были разные комические статуэтки, картинки и безделушки, остроумно подобранные Губертами сообразно с характером каждого «ребенка». Надо было видеть, с каким воодушевлением наши старики рассказывали нам, младшему поколению, об этом вечере на следующий день, когда Ларош приехал к нам показывать полученный подарок; по их рассказам, главным затейником всех шалостей и шуток был именно Чайковский, он принимал участие и в придумывании шутливых подарков. И однако, всем известно, что, несмотря на такую способность увлекаться, Петр Ильич был точен в распределении своего времени, отдавая своей работе строго назначенные часы; когда он был уж очень занят, то и тогда он каждый день посвящал, кажется, двадцать минут для чтения на одном из иностранных языков, чтобы не забывать, но зато вторую половину дня он отдыхал и отдавал ее любимым развлечениям: чтению, прогулкам, беседам, при этом он выказывал себя очень азартным человеком. Когда мой отец гостил у Петра Ильича в Клину или во Фроловском, то они всегда делали большие прогулки пешком; особенно же любил Чайковский ходить за грибами. Клинские ребята хорошо знали часы его прогулок и караулили его выход, так как он всегда давал им лакомства или деньги. Как-то раз, заметив, что у него ничего нет для раздачи, он попросил отца идти в лес одного, обещая присоединиться, пройдя задворками. Но никакие уловки не помогли: увидев выходящего отца, ребята отгадали план Петра Ильича, устроили форменную облаву и с торжеством его выловили. Пришлось прибегнуть к кошельку отца, чтобы уплатить обычную контрибуцию. Когда вошли в лес, то Николай Дмитриевич, который был мастер собирать грибы, скоро стал находить белые, а Чайковский стал сердиться, что он у него из-под носа забирает его грибы. «Нет, давай разойдемся, а то ты опять выхватишь», – сказал он с досадой. Разошлись на некоторое расстояние, но вдруг отец услыхал страшный крик Чайковского; отец мой кинулся к нему, крик усилился, а подбегая, отец увидел, что Чайковский упал плашмя на землю, распростерши руки, с криком: «Мои, мои, все мои! Не подходи, не смей брать». Оказывается, Чайковский напал сразу на целую семью белых грибов и закричал от восторга. Увидя же, что Николай Дмитриевич подходит, он упал на землю, чтобы закрыть свои грибы собственным телом и руками. Об этой комичной сцене отец никогда не мог вспоминать без смеха; забавнее всего было то, что Чайковский все это проделывал с искренним увлечением и совершенно всерьез.
Много лет уже после смерти Петра Ильича, когда я была в музее в Клину, мне сказали, что, приводя в порядок архив Чайковского, нашли среди других и мое письмо к Петру Ильичу. Это письмо оживило в моей памяти еще один эпизод из наших встреч. В 1891 году я окончила Женскую классическую гимназию С. Н. Фишер в Москве (это тогда была единственная женская гимназия, имевшая одинаковую программу с мужскими) и получила аттестат зрелости. Осенью, при встрече, Петр Ильич меня поздравил и вдруг неожиданно прибавил:
– Ведь вы теперь, Соня, стали такая ученая. Можно вам предложить вопрос?
– Пожалуйста, – сказала я с некоторым страхом: а вдруг не сумею ответить.
– Скажите мне, умеете вы ставить знаки препинания?
Все рассмеялись.
– Да, нас как будто этому научили, Петр Ильич, – ответила я.
– А я вот не умею, то есть точку, запятую я еще поставлю, но точку с запятой, две точки, да еще тире, многоточие – этого я совершенно не умею, да и в запятых слаб. Знаете, вы должны мне дать несколько уроков.
Конечно, я с восторгом согласилась, но время шло, а Петру Ильичу все было некогда, он все куда-то торопился, но не отказывался от своего намерения, только все откладывал. Так прошел чуть ли не год, я тогда, наконец, решила написать ему письмо с изложением всех этих премудрых правил. Чайковский очень меня благодарил при встрече, он сказал, что у него еще остались неясности и он все же хотел бы мне предложить несколько вопросов и обещал за уроки свой портрет. Дело опять затянулось, и наши уроки так никогда и не состоялись.