Осенью 1893 года, когда я приехала в качестве учительницы с одной русской семьей за границу (эта семья жила в Кишиневе, откуда мы проехали через Румынию на Будапешт, Вену и далее через Тироль в Швейцарию), в холодный пасмурный день конца октября (а по новому стилю начала ноября) мы очутились в небольшом отеле в Лозанне, отдыхая от долгого путешествия, так как по дороге мы делали небольшие остановки – на один день в Будапеште, на два дня – в Вене, мы были увлечены своими дорожными впечатлениями, осмотрами музеев и тому подобным, а потому совсем не читали газет в эти дни. После общего обеда за табльдотом мои старшие ученицы, бывшие моложе меня всего на три-четыре года, и я пошли в салон отеля, куда пошел и наш сосед по гостинице, старенький учитель музыки, с которым мы познакомились за обедом. Когда мы вошли, он заиграл Песнь без слов Мошковского и сказал:
– Вот в честь вашего приезда играю пьесу сочинения вашего знаменитого композитора Чайковского.
– Да это не Чайковский, а Мошковский, – возразили мы.
– Уверяю вас – это Чайковский. Я как раз сегодня все играю эту вещь в память его смерти.
– Да он же жив, – возразила я, – я как раз видела его перед отъездом, он был совершенно здоров и бодр, я ведь лично с ним знакома.
– Но что он умер, так уж это я знаю наверное, посмотрите, все газеты полны сообщениями об этом.
И он принес мне пачку газет, в которых я, к великому своему горю, прочла это печальное известие. Оказалось, что все эти дни, когда мы не читали газет, везде, вплоть до небольшого местного листка, помещались телеграммы о внезапной болезни Чайковского, его тяжелом состоянии и, наконец, об его смерти. Я и сейчас помню, как меня поразила эта весть своей полной неожиданностью и как тяжело было переживать эту потерю: в первый день в чужой стороне, среди чужих людей, впервые расставшись со своей семьей, узнать, что они там без меня оплакивают смерть близкого им человека, а особенно отец, любимой дочерью которого я была. Тоска по Чайковскому как-то слилась у меня с тоской по родине, и в годовщину его смерти всегда перед глазами встает этот печальный, холодный, сумрачный день и маленький полутемный салончик небольшого швейцарского отеля. Надо сказать, что за границей смерть эта тоже вызвала горячие отклики: во всех газетах были сочувственные некрологи и статьи, посвященные его творчеству, отмечалась она и в концертах. Когда я пробыла целый год за границей и стала особенно остро чувствовать тоску по родине, то мысль о России сливалась как-то с мыслью о Чайковском. Я мечтала (кроме, конечно, свидания со своими) увидеть Кремль, Красную площадь, Василия Блаженного и услышать «Евгения Онегина». А портрет Петра Ильича я получила уже от Модеста Ильича; к нему он приклеил подпись Петра Ильича, отрезанную откуда-то.
Мои воспоминания рисуют Чайковского только с одной стороны, в нем же уживались как-то противоречивые свойства и настроения: приветливость, общительность, любовь к людям, а особенно к детям, которых он был готов баловать, а вместе с тем болезненная застенчивость и боязнь чужих людей. Я не знаю, рассказан ли кем-нибудь еще анекдот о своеобразной рассеянности Чайковского, являющейся результатом большой сосредоточенности его мысли на одном предмете, – явление, свойственное вообще людям, одаренным творческим талантом в области науки и искусства. Когда Петр Ильич бывал за границей, он любил чувствовать себя совершенно свободным от всяких общественных обязанностей, даже незначительных, чтобы тем полнее жить своей собственной внутренней жизнью, поэтому он страшно боялся всяких знакомых, особенно соотечественников, а из них тем более дам, от которых труднее отделаться. Как-то, кажется в Женеве, идет он по улице задумавшись. Вдруг его останавливает радостным восклицанием на русском языке какая-то дама: «Петр Ильич, какая приятная неожиданность!» «Простите, сударыня, я не Чайковский», – говорит он, не соображая, что называя свое имя, он выдает себя с головой.
Все приведенные мною эпизоды касаются мелочей, но, по-моему, все же имеют свой интерес, так как относятся к такому большому человеку. Эти комические случаи и анекдоты рисуют Петра Ильича в обыденной обстановке, характеризуют его как человека, а человек он был исключительной доброты и обаятельности, и мне бы хотелось, чтобы мои рассказы помогли людям, его лично не видавшим, живее восстановить в своем воображении его образ.
Мне остается прибавить только объяснение к небольшому письму Петра Ильича моей матери, копию которого я принесла в дар музею, как и все письма Чайковского к отцу.
Моя мама была очень сдержанна в выражениях своих чувств по существу очень горячих, но после представления в консерватории «Евгения Онегина» она, несмотря на свою застенчивость, написала ему письмо с выражением своего восторга, но прибавила, что просит его никак ей не отвечать. «А если мое письмо будет Вам приятно, лучше зайдите как-нибудь к нам». В ответ Чайковский прислал ей лаконическую записку: «Кашкина. Я приду к Вам завтра вечером. Позовите кого хотите, лишь бы составить винт. Какой Вы милый человек». В этих нескольких строках так хорошо выявляется необыкновенная чуткость Чайковского и свойственная ему деликатность. Письмо матери тоже сохранилось в архиве Чайковского.
Нюберг-Кашкина Софья Николаевна (1872–1964) – дочь Н. Д. Кашкина, музыкального критика, профессора Московской консерватории.
Александра Амфитеатрова-Левицкая. Чайковский-учитель
Когда я поступила в Московскую консерваторию, П. И. Чайковский состоял в ней профессором гармонии и композиции. Среди его учеников о нем как о педагоге сложились самые противоречивые мнения: одни считали его не только гениальным композитором, но и идеальным педагогом. По их рассказам, Петр Ильич всегда с большим интересом и вниманием просматривал работы учеников, терпеливо исправляя ошибки, и делал замечательные указания. Другие уверяли, что Чайковский относится к ним небрежно, несправедливо, что он одним ученикам уделяет много времени и совсем не обращает внимания на других. Одна из его учениц рассказала мне как пример небрежного отношения Петра Ильича к некоторым из его учеников следующий случай.
– Чайковский не только несправедлив, он ужасный «придира». На последнем уроке он придрался к пустяку и зачеркнул мою задачу, даже не просмотрев ее.
– Почему же? – спросила я.
– Видишь ли, я отдельным восьмушкам не с той стороны хвостики приписала. Он рассердился, перечеркнул сверху донизу целую страницу красным карандашом; возвращая мне тетрадь, сказал с раздражением:
– Вам, – говорит, – раньше надо пройти науку о хвостах, а потом уж по гармонии решать задачи!
По мнению большинства учеников Чайковского, он вообще не любил педагогической деятельности1 и неохотно ею занимался. Он интересовался только такими учениками, у которых признавал композиторский талант. Среди них Петр Ильич ценил С. И. Танеева, Н. С. Кленовского и П. А. Данильченко как выдающихся, талантливых учеников, имевших и композиторское дарование.
Я проходила гармонию у профессора Николая Альбертовича Губерта, и с Петром Ильичом – педагогом сталкиваться мне не приходилось. Только один раз, на выпускном экзамене по сольфеджио, мне пришлось экзаменоваться у него. Наслушавшись о нем разноречивых рассказов, я довольно сильно заволновалась, когда Петр Ильич вызвал меня к столу. Помню, как он выбрал из нот, лежащих перед ним, несколько тактов с трудным делением, там встречались, кроме длинных нот, и мелкие паузы, и точки, и синкопы. Когда я спела, Петр Ильич сказал мне: «Верно, – и спросил: – Из каких тактов состоит такт в 5/4?» И на вопрос я тоже ответила верно. Чайковский попросил назвать пример. Я назвала хор девушек из третьего акта оперы «Иван Сусанин» Глинки.
– Можете спеть из этого хора несколько тактов и продирижировать их? – предложил Петр Ильич.
Я запела: «Разгулялася, разливалася вода вешняя по-о лугам..» дирижируя на 5/4.
– Хорошо, довольно с вас, – сказал Петр Ильич.
– Ну, это еще не так страшно, как я ожидала, – подумала я, переходя по вызову для диктанта к Лангеру.
По наружности Петр Ильич был довольно красив, но производил суровое впечатление. Выражение лица его было такое, как будто он постоянно был чем-то недоволен. Из-под нахмуренных бровей глаза глядели мрачно. На приветствие учащихся он отвечал едва заметным кивком головы. Он казался строгим и сердитым.
Таким был Чайковский в официальной, служебной обстановке, в консерватории, таким он остался и в моей памяти от консерваторских впечатлений.
Первое представление оперы «Евгений Онегин» состоялось 17 марта 1879 года в консерваторском ученическом спектакле. Все участники спектакля – солисты, хор, балет и оркестр – были ученики консерватории. Все репетиции проходили в консерватории, в зале, где устроена сцена. А генеральная репетиция и публичный спектакль были в московском Малом театре. Спектакль же 16 декабря [1878 года] был не в Малом театре, а в консерватории, на ее сцене…
Ввиду музыкальных трудностей оперы, мы начали разучивать первые две картины еще в начале сентября 1877 года. Потом спектакль был перенесен на 1879 год, и разучивание оперы было приостановлено. Возобновили его в начале сентября 1878 года. Первые две картины должны были идти 6 декабря, в день именин Николая Григорьевича Рубинштейна, но по болезни Климентовой (Татьяны) спектакль был перенесен на 16 декабря, когда и состоялся. Эти две картины разучивались с Н. С. Кленовским, учеником-скрипачом старшего курса. Он же дирижировал 16 декабря. Спектакль шел в костюмах и с оркестром. Хоры репетировались с Н. А. Губертом, а также и в классе сольфеджио К. К. Альбрехта. В хоре участвовали не только ученики вокальных классов, но и некоторые из драматического класса И. В. Самарина и из классов фортепианной игры младших преподавателей. <…>
Первоначально репетиции с Н. С. Кленовским бывали почти каждый день. Он назначал репетицию то кому-нибудь одному из нас, то всем вместе для ансамблей. Одна из таких репетиций был