Чайковский любил поиграть в винт; играл без особенного мастерства, но горячо, с увлечением, избегал споров и искренне огорчался своими ошибками. Женское общество его не стесняло, и он очень охотно беседовал с дамами.
Чуть ли не на первом же посещении моего вечера Петр Ильич познакомился и сблизился с генералом Драгомировым. Разносторонне образованный, талантливый человек, интересный собеседник, Михаил Иванович Драгомиров, сразу завоевав Петра Ильича своеобразием своих мыслей и остроумием речи, сам, в свою очередь, очень заинтересовался [Чайковским] и полюбил талантливого композитора.
Как-то за ужином у меня Чайковский, протягивая стакан с вином, чтобы чокнуться с Драгомировым, сказал ему:
– За ваше здоровье, ваше высокопревосходительство!
– Взаимно, ваше превосходительство, – ответил, чокаясь, Драгомиров.
– Я не превосходительный! – немного сконфуженный, возразил Петр Ильич. Затем, как будто что-то вспомнив, засмеялся и добавил:
– А впрочем, замечательно! на вокзале в Клину, где мне, при деревенских поездках, часто приходилось бывать, – все лакеи всегда величают меня «ваше превосходительство»!
Дружный хохот за столом встретил эту не особенно удачную поправку Чайковского. Драгомиров, конечно, не обиделся сравнением его с лакеями и хохотал более других, так что естественная в подобном случае неловкость положения Чайковского прошла бесследно, не оставив дурного впечатления. Драгомиров после этого разговора прикрепил к Петру Ильичу прозвище «клинского лакея».
В эпоху с 1887 года, после постановки «Чародейки», но отнюдь не в связи с этим произведением, Чайковский пользовался особыми выдающимися симпатиями и попечением Дирекции театров в лице всех влиятельных ее представителей. Материальное положение Петра Ильича в то время было далеко не блестяще. Известие об этом обстоятельстве, по рассказам осведомленных о нем лиц, дошло и до И. А. Всеволожского, отличавшегося, как известно, необыкновенным доброжелательством, и побудило его ходатайствовать о назначении постоянного от государя пособия нуждавшемуся композитору. Как раз на Новый 1887 год Дирекция театров получила извещение, что композитору Чайковскому пожаловано государем ежегодное пособие в размере 3000 рублей. Это была небывалая до того времени милость по отношению к музыкальным художникам, и широту ее надо объяснить особым личным расположением к Петру Ильичу Александра III. Чайковский в то время находился в своем первом, кажется, артистическом турне за границей, и извещение о материальной поддержке со стороны государя Всеволожской послал ему телеграммой в Любек. Туда же направил и я свое сердечное по тому же поводу поздравление Чайковскому. В ответ на мою телеграмму Петр Ильич прислал очень милое и интересное письмо, которое привожу здесь целиком:
«Любек, 14/2 января 88.
Дорогой Владимир Петрович!
Сегодня утром получил телеграмму Вашу и думал, что поздравляете Вы меня в ней с Новым годом. Но часа [через] три после того пришла телеграмма от Ивана Александровича, из которой я узнал о постигшем меня благополучии. Я ранее уже знал, что могу надеяться на такую милость, – но тем не менее не могу Вам выразить, как я был потрясен и взволнован. Добрый, милый, дорогой Иван Александрович! Ведь это он хлопотал, и ему я обязан тем, что на меня свалилось такое счастье! Но думаю, однако ж, что и в своих ближайших помощниках он имел подстрекателей и пособников. И мне кажется, что Вам небезызвестно, кого еще я очень, очень, очень должен благодарить. Пусть эти или, лучше сказать, это близкое по служебному положению к Ив. Алекс, лицо знает, что я переполнен к нему чувствами искренней любви и благодарности. Спасибо, спасибо!
Теперь вкратце расскажу Вам про себя, добрейший Владимир Петрович. В начале моего странствования я безумно, отчаянно тосковал и едва было не решился бросить все и уехать. К счастью, в Лейпциге нашлись два близких мне человека с русскими, добрейшими женами, и у них я нашел нужную нравственную поддержку. Я как ребенок нуждаюсь в ласке и без нее ничего не могу предпринять. Эту ласку я нашел у них в преизобилии. Лейпциг, с своим знаменитым Гевандгаузом, считается музыкальным центром, столицей Германии. Публика этих концертов очень консервативная, суровая и полная предубеждения против всякой новизны, а русской в особенности. Волновался я страшно. Тамошние музыкальные тузы были ко мне очень внимательны, оркестровые музыканты сразу воодушевились ко мне симпатиями, и исполнение было более чем превосходно. Успех был настоящий и для многих совершенно неожиданный (Исполнялась Первая сюита Чайковского из пяти частей). Это очень важно, ибо придает мне в глазах всех других публик в Германии большую авторитетность. В другом Лейпцигском музыкальном учреждении, Liszt-Verein (Общество Листа – нем.), другое направление, и там мне устроили настоящее торжество, с бесчисленными вызовами, бешеными рукоплесканиями на русский лад (Исполнялось трио, посвященное памяти Н. Г. Рубинштейна, и Первый квартет Чайковского).
В Берлине 8 февраля (н. ст.) состоится большой, торжественный концерт исключительно из моих сочинений; на будущей неделе в Гамбурге.
Сюда я приехал немного отдохнуть в одиночестве от крайнего утомления. Такому дикарю, как я, тяжело знакомиться ежедневно с сотней лиц, да еще при этом говорить по-немецки!!!
Будьте здоровы, Владимир Петрович! Супруге Вашей поклон и поздравление с Новым годом.
Искренне преданный П. Чайковский».
Назначенное Чайковскому пособие в 3000 рублей в год, то есть по 250 рублей в месяц, не могло сразу улучшить его материальное положение, тем более что первые два месяца 1888 года Петр Ильич провел за границей в своем триумфальном, но убыточном для кармана шествии по Западной Европе. Непрактичность Чайковского, его необычайная щедрость и неумеренная деликатность в денежных вопросах были изумительны. Достаточно указать, например, на то, что передавая Дирекции театров по условию 4 ноября 1887 года права на представление своей оперы «Чародейка» он с легким сердцем третью часть своего авторского вознаграждения передал либреттисту оперы И. В. Шпажинскому.
Эта нерасчетливость Петра Ильича в его тратах привела к тому, что он вернулся в Россию без денег и писал мне уже с Кавказа так:
«28 марта 1888 года, Тифлис.
Многоуважаемый Владимир Петрович!
В письме от 16 марта брат Модест сообщает мне, что, благодаря Вашему покровительству, он получил из конторы следуемую мне поспектакльную плату за 1887 год и что я должен немедленно телеграфировать Вам об этом получении. Но с тех пор прошло так много времени, что, я думаю, в телеграмме нет надобности, а потому я прилагаю письменную расписку.
Добрейший Владимир Петрович, окажите мне еще покровительство. Я высылаю завтра формальную доверенность Осипу Ивановичу Юргенсону, по которой он уполномочивается получать мою пенсию, а также какую-то сумму, ассигнованную на мое имя, но которую брату не могли выдать. Если встретится препятствие, помогите моему доверенному.
Вы видите из предыдущего, что Ваш покорнейший слуга очень нуждается в презренном металле. И действительно, если я вернулся из поездки по Западной Европе увенчанный лаврами, то мошна моя опустела совершенно, главным образом вследствие моей непрактичности, а также безумной расточительности.
Ваш совет написать подробный рассказ о моих странствованиях я, кажется, приведу в исполнение. Это, во-первых, принесет мне некоторую выгоду, а во-вторых, случилось то, что предвидел.
Не принадлежа ни к какой музыкальной партии и не имея близких друзей среди рецензентов и редакторов, я ездил втихомолку, и в то время как петербургские газеты с шумом трубили о каждом романсе г-на Лишина, спетом в Стерлитамаке или Богодухове, обо мне писали очень мало. Между тем поездка эта несомненно интересна, ибо в моем лице путешествовала, можно сказать, русская музыка, и я думаю, что русскому читателю любопытно знать, как ко мне отнеслись иностранцы. В Праге на меня смотрели с еще более высокой точки зрения, ибо меня чествовали не как русского музыканта, а как просто русского, и я был поводом к весьма знаменательным русофильским демонстрациям.
Итак, я решился потрубить о себе сам. Уверяю Вас, что это не ради рекламы о себе.
Я проживу здесь около двух недель; потом поеду, вероятно, в деревню к себе (я нанял дачу под Москвой), но в мае мне хочется побывать в Питере.
Низкий поклон Ивану Александровичу и всем общим друзьям.
Искренне преданный и уважающий П. Чайковский».
Совет мой, о котором пишет Петр Ильич, он действительно привел в исполнение, и описание его заграничного путешествия в 1888 году увидело свет. Оно помещено в вышеупомянутом издании «Музыкальные фельетоны и заметки Петра Ильича Чайковского» (1868–1876) с предисловием Г. А. Лароша (Москва, 1898). Если не ошибаюсь, это описание было напечатано ранее, но в каком периодическом издании – не помню.
К весне 1888 года как раз назрел вопрос о заказе Чайковскому музыки для большого балета. Это была давнишняя мечта И. А. Всеволожского. Долго искали сюжет к новому балету и ни на чем не остановились. Наконец Иван Александрович решил сам набросать и составил интересное и талантливое либретто балета на сюжет известной сказки Перро «La Belle au bois dormant» («Спящая красавица»).
Этот, в свое время имевший грандиозный успех, балет, вся планировка и mise en scene (мизансцена) которого, а также все рисунки костюмов и задания декорации целиком исполнены самим Всеволожским, – по справедливости должен считаться детищем союзного творчества Чайковского, Всеволожского и Мариуса Петипа. Заказ балета был принят Чайковским весной 1888 года, разработанная же балетмейстером Петипа подробная программа «Спящей красавицы» передана Петру Ильичу летом 1888 года.
Между прочим к осени 1888 года относится небольшой эпизод с одной из нередких для Чайковского попыток покровительства начинающему таланту. Мне не раз приходилось убеждаться в необыкновенной доброте и сердечности Чайковского. Разжалобить и растрогать его горестным положением совершенно чужих ему людей было очень легко. След такого необыкновенно горячего сочувствия сохранился в его переписке со мной в 1888 году. Надо заметить, что сочинение музыки к опере «Чародейка» до некоторой степени сблизило Петра Ильича с упомянутым выше либреттистом этой оперы Ипполитом Васильевичем Шпажинским, автором драмы того же названия, и семьей его.