ия, письмо ко мне Петра Ильича:
«24 мая 1890 г.
Дорогой Владимир Петрович!
Н. О. Христофоров пишет мне, что Вы не согласны на предъявленное Юргенсоном условие, чтобы поставляемый им нотный материал «П и к о в о й дамы» служил только для Петербурга. Он пишет также, что Вы просите меня уладить это дело, а если не удастся, – представить партитуру и клавираусцуг в Дирекцию помимо моего издателя. Мне очень неприятно вмешиваться в это дело и трудно уговаривать Юргенсона на уступку по той причине, что я нахожу условие его совершенно справедливым. Он приобрел право на «Пиковую даму», заплатил мне отличный гонорар, истратил уже много денег на гравировку клавираусцуга, истратит их еще больше на литографирование оркестровых голосов, – и с его стороны очень естественно желать, чтобы единственные два большие русские театра, приобретая материал каждый отдельно, хоть отчасти вознаградили его расходы. Но предположим, что я его буду уговаривать уступить, а он заартачится; могу ли я в сем последнем случае представить в театр помимо его клавираусцуг и партитуру? Во-первых, клавираусцуга у меня нет; рукопись у Юргенсона, она уже награвирована, и, следовательно, в случае отказа Юргенсона мне придется аранжировать всю оперу вновь, чего я просто не в силах сделать. Часть партитуры тоже уже у него, да и остальную часть могу ли я не представить, продав ему уже мои права?
Все это меня очень смущает, расстраивает и огорчает.
Да и самая сущность спора мне очень неприятна! Неужели Вы предвидите для «Пиковой дамы» участь «Ч а р о д е й к и»? Неужели ее тоже сошлют на окончательное падение в Москву? Нет! Я сильно надеюсь, что для Москвы (впоследствии) понадобится отдельный нотный материал, и весьма огорчаюсь, что Вы предусматриваете противоположное.
Письмо Христофорова я посылаю Юргенсону в Москву и вместе с тем уговариваю его, насколько могу красноречиво, уступить. Он ответит по существу дела.
Что касается данного мной обещания, что, согласно Вашему желанию, подлинная рукопись будет принадлежать театру, то это я непременно исполню 10, Только, ради бога, отложите это дело до того, как опера будет готова, переписана, голоса налитографированы и, словом, все будет готово.
До свиданья, дорогой Владимир Петрович!
Ваш П. Чайковский».
Рояль П.И. Чайковского
Юридические рассуждения Петра Ильича были неправильны, а требования Юргенсона неосновательны. Договор Чайковского с издателем не мог стеснять права третьего лица, то есть Дирекции, не мог обязать ее к покупке материала только в известной лавочке. Но, с другой стороны, не в интересах Дирекции было ссориться с почтенным и всегда покладистым композитором. Поэтому, получив приведенное письмо Чайковского и успокоившись относительно манускрипта для Центральной музыкальной библиотеки, иначе говоря, достигнув того, чего главным образом, добивался, я тотчас же изъявил согласие на покупку материала только для Петербурга и тем обеспечил Юргенсону поставку второго экземпляра нот в Москву. Конечно, я не замедлил сообщить Петру Ильичу о благополучном разрешении наших пререканий. В ответ на это я получил следующее письмо:
«31 мая [1890 г.], г. Клин, с. Фроловское.
Дорогой Владимир Петрович! Спасибо Вам за милейшее, вполне успокоившее меня письмо. Желаю от души, чтобы все устроилось ко всеобщему удовольствию. Юргенсон человек грубоватый, и в данном случае признаю, что он выразился грубо. Но он человек честный и хороший.
На днях кончаю партитуру „Пиковой дамы".
Когда будете писать Ивану Александровичу, передайте ему низкий поклон. Крепко жму Вашу руку.
Искренне преданный и уважающий
П. Чайковский».
В ноябре 1890 года Чайковский временно переселился в Петербург, где и он, и Дирекция, и все причастные к постановке оперы лица испытали те же нервные переживания первых постановок, те же волнения, которые, нося в себе и розы, и шипы театральной жизни, составляют неизбежный удел людей, отравленных рампой, и как магнит притягивают их к себе. При налаживании постановки «Пиковой дамы» много было всяких перемен, вставок, вычеркиваний и переделок по всем частям и в особенности по монтировочной. Немало было и столкновений, ссор, пикировок и примирений, подчас и ругани, но все-таки работа двигалась дружно и успешно; и, как всегда за время управления театрами И. А. Всеволожским, работа шла со вкладыванием в нее души и по-петровски: все дело делали «не скучно».
В театральном, в особенности в провинциальном, мире существует примета: «Шершавая генеральная репетиция сулит удачный спектакль, и, наоборот, гладкая – провал!» Этот предрассудок блестяще оправдался на постановке «Пиковой дамы». Шершавости на генеральной репетиции этой оперы было – хоть отбавляй!
Состоялась эта репетиция 5 декабря 1890 года с публикой. Г. П. Кондратьев в своем донесении от 6 декабря пишет так:
«Вот уже прошли целые сутки, а я не могу прийти в себя от ужаса вчерашнего дня. Это беспримерное несчастье – опоздание Фигнера – из головы не идет. По милости государя еще это все кончилось благополучно. Не оправдываю Фигнера, который хотя вовсе без костюма, но должен был быть на месте к назначенному часу. Но нельзя без возмущения думать о монтировочном отделении, у которого почти не было ни одного первого спектакля без задержек. Положение певца в день спектакля, не имеющего примеряемого костюма, волнения, брань и раздражение страшно вредят исполнению вокальных обязанностей, и об этом стоит позаботиться».
Действительно, было много волнений на этой, поистине «шершавой» репетиции 5 декабря. Дело в том, что певец Н. Н. Фигнер, вообще всегда сильно волновавшийся перед первым выступлением в новой партии, выпросил у главного режиссера одеться в костюм генеральной репетиции у себя на квартире, довольно отдаленной от Мариинского театра, с тем чтобы явиться в театр в надлежащее время готовым к выходу на сцену. Одной из составных частей костюма Фигнера было трико, которое при надевании лопнуло. Приставленному к Фигнеру портному-одевалыцику пришлось путешествовать обратно в театральный гардероб для подбора другого трико или для починки лопнувшего. Не помню, какой из этих способов поправить дело был в данном случае применен, но в конце концов оказалось, что Фигнер не только опоздал к назначенному времени прибытия, но приехал в театр позднее и заставил Александра III дожидаться его добрых двадцать минут.
Теперь, на далеком расстоянии протекших тридцати с лишком лет, событие это представляется уже не событием, а курьезным театрально-служебным анекдотом. Но в свое время оно было происшествием большого значения. Более часа тревоги и напрасного ожидания, опасения, что вот-вот разгневанный государь оставит театр, страх за последствия всего происшедшего для театральной администрации… все это вместе могло хоть кого вывести из душевного равновесия. Все бродили как в воду опущенные и как-то притихли; на всех лицах было ожидание какой-то катастрофы. Я не присутствовал тогда в зрительном зале, а в волнении ожидания маячил взад и вперед по сцене. Помню: Петр Ильич проделывал то же самое упражнение, но по другую сторону завесы – ходил бледный, с жалобными глазами и от времени до времени вздыхал. По рассказам лиц, присутствовавших в зрительном зале, государь с семьей уселся в шестом ряду кресел и с любопытством следил за приходом попеременно кого-либо из чиновников с донесением Всеволожскому однообразной вести, что Фигнера еще нет. Эдуард Францевич Направник стоял у своего пюпитра спиной к сцене, изредка косясь в кулису: не покажется ли в ней добрым вестником режиссер А. Я. Морозов.
– Наконец, в чем же задержка? – спросил государь.
Всеволожской, сидевший в седьмом ряду за креслом царя, наклонился к нему и довольно громко сказал:
– У Фигнера штаны лопнули, ваше величество!
Государь расхохотался на всю залу. Как и следовало ожидать, он отнесся очень снисходительно ко всему событию, терпеливо ожидал приезда Фигнера, не выражая неудовольствия.
По прибытии, наконец, Фигнера в театр администрация, конечно, не высказала ему никаких упреков, дабы не волновать его перед исполнением партии. А исполнил он ее превосходно, вызвав одобрение государя. Но зато, когда репетиция кончилась и Александр III уехал, – началась переборка. Первым делом, как и полагается, стали искать виноватого, и на первом месте, конечно, был Фигнер. Всеволожской был прямо взбешен, настаивал на применении к Фигнеру самой тяжелой меры взыскания – чуть ли не прекращения действия его контракта с Дирекцией, иначе говоря – увольнения его от службы. Кондратьев старался свалить все на монтировочную часть, представитель которой П. П. Домерщиков, в свою очередь, винил трикотажного мастера и Кондратьева, допустившего костюмировку Фигнера на дому, на далеком расстоянии от театра и от гардероба. Последнее мнение, думаю, было самое правильное.
Гроза над Фигнером все-таки собиралась, и гроза не малая. Предвидя неприятные последствия от суровой кары над Фигнером: возможность потери театром талантливого певца – любимца публики, делавшего большие сборы, потери, последствия которой могут неприятно отразиться и на интересах самой Дирекции, и на представителях администрации, – я решился вмешаться в дело и заступиться за Фигнера. В этом намерении меня поддержал и Петр Ильич, которому я высказал свои соображения. Хорошо помню тогдашний разговор мой со Всеволожским. Заступился я за Фигнера довольно горячо: с одной стороны, указал на отсутствие в проступке Фигнера злой воли, – напротив, стремление сделать лучше, а с другой стороны – опирался на добродушие и снисхождение к этому проступку самого государя; наконец, на успех «Пиковой дамы» и на художественное исполнение Фигнером его роли. Заступничество мое оказалось убедительным. Человек добрейшей души, И. А. Всеволожской был отходчив – успел остынуть и согласился с моими доводами, переложив гнев на милость. Взыскание на Фигнера было ограничено лишь служебным выговором (Впоследствии Фигнер, по оставлении уже им службы в Дирекции, в беседе с интервьюером, как я прочел в одной из петербургских газет, признательно вспоминал мое своевременное за него заступничество.).