ивания, связанные с русским деревенским летом, в обстановку гостеприимства старой усадьбы с деревенскими хозяйственными хлопотами и с рабочей полевой страдой. В опере же «Пиковая дама» потрясающая сцена в казарме правдой своей музыки заставляла меня переживать ужас Германа, на фоне звуков караульной обстановки бредившего похоронным напевом у гроба Графини.
На приведенное письмо мое я получил ответ, весьма интересный в смысле самоопределения Петра Ильича и высказывания им собственного его воззрения на его талант в музыкальной композиции. Письмо это таково:
«6 января 1891 года, г. Клин, с. Фроловское.
Дорогой друг Владимир Петрович!
Вчера приехал сюда и нашел милое, интереснейшее, умнейшее и глубоко тронувшее меня письмо Ваше. Все это я говорю не в виде любезности, в отплату за все то, что так приятно мне было читать в письме Вашем. Без ложной скромности скажу, что, как мне кажется, рукой Вашей руководила истина, притом такая, какую я в глубине души всегда сознавал и сознаю, но которую ни частным образом, ни в печати никогда никто не высказывал. Вот отчего мне было так особенно приятно и трогательно чтение письма Вашего. Мне кажется, что я действительно одарен свойством правдиво, искренне и просто выражать музыкой те чувства, настроения и образы, на которые наводит текст. В этом смысле я реалист и коренной русский человек. Какова художественная ценность, какова степень силы творчества, какая дана мне в удел, – это вопрос другой. Я не имею ни малейшей претензии на гениальность. Я сознаю лишь в себе то присущее моей музыкальной натуре свойство, которое Вами констатировано и послужило поводом письма Вашего. Вы обнаружили необыкновенную чуткость, высказывая Ваше мнение обо мне. Боже мой! Вы говорите, что в качестве дилетанта не имеете права авторитетно говорить о музыке. Уверяю Вас, что чуткий любитель музыки судит о ней бесконечно правильнее и вернее присяжных музыкантов. Знаете ли, что вся русская пресса очень долго безусловно отрицала во мне вокального композитора и упорно держалась того мнения, что я дальше симфонии идти никуда не могу. Этого мнения обо мне держатся до сих пор некоторые присяжные аристархи!!!
Спасибо Вам, дорогой Владимир Петрович! Вы не можете себе представить, как приятно встретить нашему брату такой прочувствованный отклик на то, что мы высказываем музыкально.
Я буду в Петербурге в двадцатых числах этого месяца и очень рад буду обнять Вас.
Искренне любящий и уважающий Вас П. Чайковский».
Это письмо – последнее по времени в сохранившейся у меня переписке с незабвенным композитором.
После постановки «Пиковой дамы» и выяснения ее выдающегося успеха Петр Ильич тотчас же уехал в деревню, и с этим вместе начался этап «Иоланты» и «Щелкунчика». Еще в середине 1890 года у И. А. Всеволожского, не представлявшего себе удачного сезона Мариинского театра без новинки Чайковского, зародилась мысль поставить такой новинкой смешанный оперный и балетный спектакль сочинения любимого им композитора. Сюжеты обоих произведений были намечены самим Всеволожским и приняты в обработку Петром Ильичом. Для одноактной оперы выбрана была «Иоланта», сюжет которой взят из датской драмы Герца «Дочь короля Рене», и либретто ее заказано Модесту Ильичу Чайковскому. Для балета Всеволожской остановился на постановке сказки «Casse Noisette» («Щелкунчик»), К планировке и к mise en scene этого балета, а также к проектированию костюмов, декораций и разных сценических в ней эффектов Всеволожской опять приложил свое недюжинное и художественное дарование и вкус.
За «Иоланту» Чайковский принялся тотчас же, то есть с января 1891 года, а с окончанием ее стал писать, во время своего путешествия в Америку, музыку «Щелкунчика».
Ровно через два года после постановки «Пиковой дамы» были поставлены на Мариинском театре «Иоланта» и «Щелкунчик». 5 декабря 1892 года состоялась генеральная репетиция, а 6 декабря и первое публичное их исполнение. В донесении о них Г. П. Кондратьева от 5 декабря читаем:
«По плану Вашего превосходительства, по Вашим указаниям Чайковским написана одноактная опера „Иоланта" и двухактный балет „Щелкунчик". Это первый серьезный опыт давать оперу с балетом в этот же вечер. Думаю, что этот раз проба должна удаться, так как опера, и балет по музыке представляют чрезвычайно много интересного. Много доставил хлопот Чайковский своей фантазией дать роль Иоланты одной из московских певиц (Госпоже Эйхенвальд). После разных переговоров и неприятностей остановились на Медее, и я уговорил ее репетировать эту оперу. Как решено было приготовить к 5 декабря репетицию, так и приготовили. Все те же обычные мучения с монтировочным отделением. Ни костюмы, ни декорации не были вполне приготовлены даже к генеральной репетиции, в которой мы впервые увидели декорации. Этот беспорядок много мешает правильному приготовлению к первому спектаклю.
Сегодня, в субботу, 5 декабря, прошла генеральная репетиция. Опера длится 1 час. 24 мин. Репетиция началась в 8 ч. 10 м., окончилась в И ч. 55 минут. В опере участвовали: Медея, Рунге, Каменская, Фигнер, Карелин, Яковлев, Чернов, Серебряков, Фрей. Особенно понравились хорики, ария Медеи, ария Серебрякова, ария Яковлева, дуэт Фигнеров и последний финал. Много мешало исполнению то, что был не оперный, а балетный оркестр. Хроническое страдание всех первых спектаклей – это несвоевременная готовность костюмов и декораций. Нарушила общее хорошее впечатление нехорошо прошедшая картина с корзинкой, которая превосходно была проектирована Вашим превосходительством и не удавшаяся только тоже от несвоевременной готовности к репетициям. На всех присутствующих опера произвела самое поэтическое впечатление. Совершенно излишним нахожу вдаваться в описание полных вкуса и изумительной красоты костюмов как артистов, так и хора и балета».
После состоявшегося 6 декабря первого представления «Иоланты» и «Щелкунчика» Г. П. Кондратьев доносил так:
«Сегодня состоялось первое представление „Иоланты" Чайковского. Об исполнителях написано мною вчера. Вначале аплодировали сильно арию Медеи, оба женских хора. Серебряков и сегодня превосходно пропел арию, и ему много аплодировали. Яковлев с громадным успехом повторил свою арию. Медея и Фигнер в дуэте произвели фурор и тоже, по настойчивому требованию публики, повторяли его. Вся опера произвела самое выгодное впечатление, и по окончании ее много раз вызывали Чайковского, Направника и всех исполнителей. Чайковскому поднесли две лиры, Фигнеру серебряный бювар. Опера сегодня длилась один час тридцать одну минуту.
„Иоланта" имела несомненный успех; успех же „Щелкунчика" был меньше, сравнительно с бывшим успехом „Спящей красавицы". По моему мнению, тому были до некоторой степени две причины: во-первых, отчасти комический, шуточный сюжет балета „Щелкунчик" мало подходил к направлению таланта Чайковского который, вероятно, при композиции этого балета не чувствовал себя в седле. Во-вторых, болезнь балетмейстера Мариуса Мариусовича Петипа. Хореографическая и постановочная композиция второй половины балета принадлежала второму балетмейстеру – Льву Ивановичу Иванову, далеко отставшему от Петипа и в таланте, и в фантазии, и во вкусе».
«Иоланта» и «Щелкунчик» были последними сценическими произведениями Петра Ильича и последними постановками, на которых он присутствовал. Его прекрасный балет «Лебединое озеро», написанный им еще в 1876 году, был поставлен на Мариинском театре уже после смерти композитора.
Довольный удачей своих новых произведений, Чайковский вскоре же после их постановки покинул Петербург, два раза ездил за границу и в мае месяце был в Англии, где, по постановлению Кембриджского университета, облекся в тогу «honoris causa» – доктора музыки.
В последний год жизни Петра Ильича я сравнительно редко с ним видался, ибо он мало времени провел в Петербурге.
При особенно памятной мне, последней, как оказалось, нашей встрече в земной жизни, я настойчиво возобновил неоднократно уже поднимавшийся мною разговор с Петром Ильичом по поводу его оперы «Орлеанская дева». Очаровательные первые два акта этой оперы имели в свое время большой успех, вторая же половина оперы значительно уступала им и даже портила общее впечатление от оперы. Ни сцена Иоанны с Дюнуа, ни картина в соборе, ни финал с казнью Иоанны не имели успеха. Все это я откровенно высказал Чайковскому и упрашивал его переделать вторую часть оперы. Я с увлечением, горячо говорил Петру Ильичу о красотах начала оперы, напевал ему мелодии наиболее любимых мною мест, как, например: чудный гимн первой картины, во второй картине – прелестная песенка менестрелей: «Бессменной чередой к могиле всяк спешит», ариозо Кардинала при ударе грома после речи Иоанны во дворце: «Должно молчать перед глаголом неба!» Чайковский заинтересовался моим разговором.
– Как вы все это хорошо помните! – видимо польщенный и довольный, сказал он.
– Помню, потому что это прекрасно, а переделаете вторую часть – и вся опера будет прекрасна!
– Вы думаете? – с оживлением спросил Петр Ильич.
– Не только думаю, но убежден! Восходящая ветвь карьеры Иоанны-девственницы, вдохновленной, экзальтированной патриотки, со всей окружающей ее исторической обстановкой, великолепно проведена в вашей музыке. А зенит торжества и дальнейшая картина драмы Иоанны-женщины с ужасом ее трагического конца, – сравнительно бледна, мало интересна и не захватывает зрителя.
– Да, – сказал Чайковский, – не вы первый мне говорите это… по существу, я не спорю. Я согласен: музыку эту надо переделать… но, боже мой!.. вы себе представить не можете, до чего трудно, как противно даже приниматься за работу переделки и исправления старого произведения!
– Примитесь, дорогой Петр Ильич, – уговаривал я. – Примитесь, и вы создадите «Орлеанскую деву», которой будете гордиться, ведь тема ее в высшей степени благодарная! Эта опера будет иметь громадный, не только русский, но и общеевропейский успех и, поверьте, сделается вашим любимым детищем.
– Надо подумать, – уже с несколько пониженной нерешительностью сказал он.