– Да что тут думать! Позвольте мне: я пошлю в нотную контору приказ сейчас же отправить к вам на квартиру партитуру «Орлеанской девы»?
– Постойте, постойте! Зачем так скоро?
– Именно скоро-то и нужно… получайте ноты и дайте слово, что приметесь за переделку!
Несколько минут прошли в очевидных больших колебаниях Петра Ильича. Я продолжал его подогревать и даже, как ребенка, упрашивать с разными ласковыми словами.
Наконец Чайковский, принявши решение, поднялся с места и, ласково улыбаясь, сказал:
– Ну хорошо!.. Посылайте за партитурой!..
– И обещаете теперь же приняться за работу над «Орлеанской девой»?
– Обещаю, – сказал Чайковский.
И вскоре же мы расстались. Это было… увы! мое последнее свидание с Петром Ильичом. И больше уже мне не пришлось ни видеть живым милого лица симпатичного человека, ни слышать его мягкого, ласкового голоса.
Дня через три или четыре после описанного свиданья моего с Петром Ильичом получена была весть о его болезни. Особенного значения я ей не придал, ибо желудочные недомогания случались с Чайковским и раньше и проходили без серьезных последствий. Однако положение его все ухудшалось. Промелькнула было маленькая надежда на поправку, но напрасно… и, наконец, свершилось! не стало талантливого художника.
К моему большому удовлетворению и даже к отвлечению от острого огорчения тяжелой потерей, мне пришлось приложить труды к устройству похорон и к отдаче последних почестей праху покойного композитора. Александр III пожелал, чтобы погребение Чайковского было произведено распоряжением Дирекции театров на средства, отпущенные им, сколько помню, в сумме 5000 рублей. Главное распоряжение этим делом было возложено непосредственно на меня.
Работа по приготовлению похорон Чайковского была немалая: нужно было наладить и хозяйственную, и церемониальную часть. Переговоры с администрацией Александро-Невской лавры и с причтом Казанского собора относительно места погребения и отпевания, приглашение духовенства с викарным епископом во главе и соглашение с певческими хорами дало много хлопот. Затем массу времени отняли утомительные объяснения с представителями похоронных бюро. Быстро осведомленные о том, что на похороны отпущены деньги из царской казны, похоронные предприниматели накинулись на меня целой стаей и сами создали себе конкуренцию. Запрашивали цены неимоверные, накидывали их за каждую лишнюю карету, за приличный «годовал», как они называли катафалк, за «хвой», то есть за елку, раскидываемую впереди похоронного шествия, за дополнительную повозку с венками, следовавшую за гробом, и т. д. Спор вызывал также вопрос выбора газет для объявлений о похоронах. Кроме главных петербургских газет бюро указывало на необходимость объявления в «Цейтуне», как они называли «St.-Petersburger Zeitung».
В другой области много разговоров пришлось также вести относительно предоставления мест в церемонии многочисленным депутациям разных учреждений, пожелавших принять участие в чествовании памяти покойного Петра Ильича. Тут были все труппы театров, и петербургских и московских, оба столичных отделения Русского музыкального общества с консерваториями, Училище правоведения, где Чайковский получил образование, университет и другие высшие учебные заведения, различные музыкальные общества, кружки и школы, а также депутации, городские и общественные. Я собрал небольшое совещание из представителей этих учреждений, в котором был выработан общий распорядок отдачи последних почестей Чайковскому. Одним из главных распорядителей был приглашен мною и очень много помог делу бывший в весьма хороших отношениях с Петром Ильичом Август Антонович Герке. Весь кортеж был разделен на отделы, и назначены распорядители из числа театральных деятелей. Наконец, был составлен и отпечатан род церемониала, с указанием порядка шествия депутаций и фамилий распорядителей.
Отпевание тела покойного Петра Ильича, по особому, не в пример другим, разрешению, совершилось в Казанском соборе, при чудном пении хора Русской оперы. К отпеванию прибыли члены царской фамилии, участвовавшие в выносе гроба Чайковского из собора. К концу богослужения толпа на Невском собралась огромная и не уменьшалась во все время шествия кортежа, растянувшегося, благодаря депутациям, на очень большое расстояние. Шествие осуществлялось в полном порядке, и только в третьем часу окончилась вся церемония. Прах высокоодаренного художника покрыла земля, уравнивающая и талант, и бездарность.
В нашей жизни зачастую трагическое переплетается с комическим и грустное со смешным. А потому отмечу здесь маленький эпизод. Как приглашение духовенства, так и расплату с ним я просил одного моего приятеля, который, между прочим, встретил в Александро-Невской лавре приказчика похоронного бюро, очень интересовавшегося финансовой стороной в церемонии похорон Чайковского.
– Скажите, пожалуйста, – спросил он, – много ли заплатили викарному-то архиерею?
Приятель сказал, что заплачено 400 рублей.
– С посошником? – спросил приказчик.
– С посошником и с исполатчиками, – ответил мой приятель и спросил:
– А что?
Да ничего… маловато… Конечно, дело владыки, а только что с такого-то покойничка и тысячу и полторы тысячи рублей не грех бы взять!
Это тоже своего рода похвальное слово над могилой русской знаменитости.
Над прахом покойного Чайковского, на средства Дирекции театров, поставлен чугунный памятник. Идея рисунка памятника всецело принадлежит И. А. Всеволожскому, выполнена же она, по заказу Дирекции, скульптором Павлом Павловичем Каменским.
Вскоре после смерти Петра Ильича была учреждена под председательством Н. И. Стояновского особая «комиссия по увековечению памяти П. И. Чайковского». В комиссию вошли членами, сколько помню, А. И. Чайковский, И. А. Всеволожской, А. С. Танеев, А. А. Герке, В. Н. Герард, Э. Ф. Направник, В. С. Кривенко, А. Е. Молчанов, В. И. Мерцалов и я. Комиссия эта, разными способами, энергично и не без успеха собирая деньги на фонд имени Чайковского, первоначально задавалась широкими планами в смысле содействия к поощрению развития русского музыкального творчества. Но, к сожалению, смерть Н. И. Стояновского и переход председательства в комиссии к А. С. Танееву, также покушавшемуся в свое время на композиторство, – заглушило дело, и труды комиссии закончились с постановкой мраморной статуи Петра Ильича в Петербургской консерватории.
Кстати скажу, что сравнительно быстрая, через пять лет после смерти Чайковского, постановка ему памятника возбудила завистливый ропот в среде немалочисленной психопатической части поклонников или, вернее, поклонниц другого, тоже скончавшегося композитора, а именно А. Г. Рубинштейна. По этому поводу Август Антонович Герке, сам горячий почитатель таланта Антона Григорьевича, после концерта в память этого композитора, состоявшегося с участием артистов русской оперы, в письме ко мне от 23 октября 1898 года сообщал между прочим следующее:
«Сегодня одна дама из публики мне сказала: „Скандал, что ставят Чайковскому статую раньше, чем Рубинштейну!" Я ей ответил: „Скандал, что господь призвал Чайковского к себе годом раньше, чем Рубинштейна, и что публика на статую Рубинштейна денег не вносит"».
Лично для меня смерть дорогого Петра Ильича явилась большим, серьезным горем и незаменимой утратой. С ним вместе отошло в безвозвратное прошлое мое самое содержательное, близкое и самое отрадное соприкосновение с наиболее ценным для меня видом искусства – музыкой.
Погожев Владимир Петрович (1851–1935) – офицер Семеновского полка, военный юрист, археолог; с 1881 г. чиновник дирекции императорских театров, в 1882–1907 гг. управляющий конторой петербургских театров; с 1908 г. служил в разных ведомствах; после Великой Октябрьской социалистической революции работал в различных учреждениях по музейному делу и статистике, писал статьи о театре и его деятелях. Почитатель творчества композитора.
Леон Бакст. «Спящая красавица»
Это было давно. Прошло более двадцати пяти лет с того события, о котором я повествую. Я был еще безусым, но я уже обожал театр.
Генеральная репетиция долгожданного балета Чайковского «Спящая красавица» пришлась на темный и холодный ноябрьский день. Но когда ты очень молод, что значит погода? В особенности, если имеешь в кармане билет, полученный по протекции почтенного и старшего друга, главного режиссера императорской оперы.
По этикету полагалось раньше, чем пройти в уже кишащий зрительный зал, зайти в кабинет режиссера, где он – настоящий паша со своей белой бородой Мафусаила и с персидской ермолкой на голове, – курил и пил свой вечный стакан чая в этом клубе звезд пения и танца. Все любили болтать в этой большой комнате!
Это посещение сохранилось в моей памяти на всю жизнь. Сняв калоши и стряхнув снег с мехового воротника, я остановился в смущении… Смею ли я войти? В глубине просторной комнаты, украшенной персидскими коврами, сквозь толпу балерин в нарядных пачках, я видел два силуэта, составлявших центр, и по тому, как почтительно обращались к ним артисты, я понял, что это «персоны».
Один из них был большой, с сутулой спиной, с орлиным носом, с ласковой и лукавой улыбкой, со звездой Владимира на левой стороне груди голубого мундира директора императорских театров.
«Значит, в театре кто-то из царской семьи», – подумал я (действительно, император Александр III был тут). Второй господин был ниже ростом, волосы и борода белые, лицо очень розовое, приветливое и застенчивое. Он явно нервничал и заметно делал усилия, чтобы овладеть собой.
Кто это? Я старался встретиться взглядом с моим старшим другом, который, наконец, заметил меня, затертого в море пенящихся пачек…
– Левушка, иди-ка, я представлю тебя нашей славе, нашей гордости – Петру Ильичу Чайковскому!
Красный от волнения, в своем мундире школы живописи, очень маленький, но в белых перчатках, – казавшихся мне такими шикарными, – рыжий, коротко остриженный, – я казался, вероятно, смешным. Храбро вырвавшись из своего приятного заключения, не сморгнув, я первый протянул руку знаменитому композитору.