Он жил у нас в отдельном флигеле, ему туда носили утром кофе, и до раннего деревенского обеда он не показывался, и никто, даже брат, не нарушал его одиночества. После обеда во всякую погоду он отправлялся гулять по степному солнцепеку, потом купался и приходил, довольный и свежий, к пятичасовому чаю. И весь вечер он уже проводил с нами; мы музицировали, читали вслух, болтали, иногда винтили. Петр Ильич очень любил отдыхать за картами и, как ребенок, радовался, когда к нему приходила шлемовая игра. Из книг он больше всего любил мемуары, особенно из русской жизни; в путешествиях его неизменно сопровождали номера «Русской старины». До чего он близко принимал к сердцу то, что читал, показывает маленькая деталь: я увидела у него на столе совсем истерзанный экземпляр только что вышедшего «Pot-Bouille» («Накипь» – фр.) Золя. «А это я читал, – сознался он, – и так вознегодовал на цинизм автора, что отшвырнул книгу далеко (он читал в лесу). Ну а все-таки он талантлив, нельзя не взяться опять за нее и не дочитать».
Несмотря на все невзгоды, в последние годы жизни Чайковского он поздоровел и нервы его пришли в более устойчивое равновесие, он стал чаще выступать как дирижер, бывать в артистических кружках. Избегая городского шума и суеты, он последние годы нанимал дачу в окрестностях Москвы, около Клина. Конфузливость его тоже сгладилась. Между ним и публикой установилась твердая симпатия и тесная связь; его любили, понимали. Он перестал сомневаться в себе. 25 апреля – день его рождения – в последний год его жизни, будучи в Петербурге, он пригласил к обеду человек пятнадцать самых близких. Было уютно, оживленно, Петр Ильич был веселый, в духе; когда подали шампанское, я обратилась к нему: «Петр Ильич, у меня к вам просьба: напишите фортепианный квинтет – в pendant к вашему бессмертному трио. И посвятите мне», – прибавила я шутя. Он схватился за голову. «Что вы говорите? И что вы требуете от меня? Ведь это самая трудная вещь – писать камерные вещи с роялем (Раньше, до написания трио, он утверждал, что не понимает, как можно справиться с задачей написать вещь для рояля со струнными инструментами.). И знаете, – прибавил он, улыбаясь своей милой, несколько виноватой улыбкой, – мне пятьдесят три года, я седой, лысый, я имею вид старика, а между тем я чувствую в себе столько нетронутых сил, во мне столько музыкальных мыслей и образов, которые рвутся наружу, что, будь сорок восемь часов в сутках, я, кажется, не успел бы воплотить все, что реет в моем воображении. Да и почитать хочется, встречаться с близкими, переписка у меня обширная. Где мне найти время исполнить вашу просьбу?»
Это было в апреле, а ровно через шесть месяцев его не стало…
Чайковский согласился дирижировать несколькими концертами Русского музыкального общества в сезон 1893/94 года. Первый состоялся 16 октября. Исполняли его только что оконченную удивительную Шестую симфонию, недаром прозванную патетической. Там действительно веет призрак близкой смерти; он в ней как будто воплощает свою жизнь: трудное, мучительное начало ее в первой части, мирные годы в Москве (andante), блестящее, праздничное скерцо – кульминационный пункт его пути – почести, слава – и короткий, трагический финал – конец; смерть пересекает богатую творчеством жизнь, уничтожает все, что не успело вылиться в дивных звуках. Даже в первой части есть отголосок панихиды. Но эта скорбная музыка вылилась как будто бессознательно из глубины вечно мятущейся, тревожной, неудовлетворенной души автора. Сам он чувствовал себя сравнительно спокойно. Часть лета он прожил в деревне на Украине, там он кончал инструментовку Шестой симфонии. Здоровье его окрепло в последние годы, он пополнел, ничто не могло навести на мысль о близкой катастрофе. Холера в это лето хотя была в Петербурге, но не сильная, число жертв для большого города было ничтожно. При наступлении осени она почти прекратилась, но редкие, почти спорадические заболевания принимали очень тяжелую, острую форму и имели смертельный исход. И вот в число жертв слепого, неумолимого рока намечается лучший талант России, человек в полном расцвете сил творчества!
После концерта, где и его симфония была принята очень тепло, он, как и обыкновенно в Петербурге, вел очень беспокойный образ жизни. Как всегда, его рвали на части, приглашали со всех сторон. Он уже несколько дней чувствовал себя неважно, но приписывал это застарелому кишечному катару и не принимал никаких мер предосторожности. 20 октября ему пришла фатальная мысль принять горькой воды, и он усугубил это, выпив стакан сырой воды. После завтрака, за которым Петр Ильич уже ничего не ел, он ходил по комнате и рассказывал о своем плане переделать «Орлеанскую деву», потом оделся и пошел к Направнику. Но скоро ему стало так дурно, что он поспешно вернулся домой. Вскоре показались все признаки роковой болезни. Как водится на холостой квартире, все разбрелись, никого не было дома, кроме лакея, который стал применять все знакомые ему домашние средства. Больному делалось все хуже. Наконец, часов в семь Назар побежал к доктору Бертенсону, давнишнему знакомому Чайковского. Тот немедленно приехал и констатировал холеру в ее злейшей форме. Он послал за своим братом, профессором Бертенсоном, разыскали в театре Модеста Чайковского. Были приняты самые энергичные меры, и к утру пятницы болезнь была переломлена. «Доктор, вы вырвали меня из когтей смерти», – говорил больной. Но улучшение оказалось непродолжительным. Начался обычно сопровождающий холеру паралич почек, более грозный, чем первоначальное заболевание. И несмотря на героические усилия врачей и неусыпный уход близких, Петр Ильич скончался в воскресенье утром почти в бессознательном состоянии.
Как всегда при такой, почти внезапной, смерти, люди не могут в нее поверить, сочиняют разные небылицы и первым делом ищут виновных. И тут все громы петербургских салонов обрушились на Бертенсона. Дело в том, что при поражении почек показуются ванны. Чайковский был вообще очень суеверный, мать же его умерла от этой самой холеры, когда ее несли в ванну. Этот момент оставил неизгладимый след в душе Чайковского, и он иногда говорил: я умру в такой же обстановке. Бертенсон, близкий знакомый и хорошо знающий психику Чайковского, долго колебался прибегнуть к этому средству, боясь, что обстановка ванны, всегда тлевшее воспоминание так подействует на него, так понизит бодрые элементы организма для борьбы с недугом, что парализует благотворное действие ванны. Прав он был или нет, неспециалисту нельзя судить, да и вообще это гадательно. В воскресенье, когда Петр Ильич был уже почти без сознания, все-таки прибегли к ванне, но без результата.
Хоронили его с небывалыми у нас для артиста почестями в Лавре, на Тихвинском кладбище, там же, где Глинку и Даргомыжского. Ежегодно в день смерти служили торжественную, им написанную обедню, и всегда собиралась масса народа.
Брюллова (урожд. Мейер) Алина Ивановна (1849–1932) – мать Н. Г. Конради (Коли Конради). После развода с Г. К. Конради вышла замуж за В. А. Брюллова. Модест Ильич Чайковский был воспитателем Коли с 1876 г., а затем, после смерти отца мальчика (1882), – его опекуном. Дружба Петра Ильича с братом Модестом обусловила дружественные отношения композитора с семьей Конради, особенно с Колей, которого Петр Ильич искренне любил. А. И. Брюлловой Петр Ильич посвятил пьесу для фортепиано «Echo rustique» («Сельский отзвук»)
Игорь Стравинский. Смерть Чайковского потрясла меня…
Это был самый волнующий вечер в моей жизни, вдобавок все получилось совершенно неожиданно, так как у меня вовсе не было надежды пойти на спектакль; одиннадцатилетние дети редко посещали вечерние зрелища. Однако юбилейный спектакль «Руслана» был объявлен народным праздником, и мой отец, наверное, счел этот случай важным для моего воспитания. Непосредственно перёд временем отправления в театр в мою комнату ворвалась Берта, крича: «Скорее, скорее, нас тоже берут с собой». Я быстро оделся и влез в экипаж, где уселся рядом с матерью. Помню, в тот вечер Мариинский театр был роскошно декорирован, все кругом благоухало, и даже сейчас я мог бы найти свое место – в самом деле, моя память откликается на это событие с той же быстротой, с какой металлические опилки притягиваются магнитом. Спектаклю предшествовала торжественная часть; бедный Глинка, своего рода русский Россини, был обетховенизирован и превращен в национальный монумент. Я смотрел на сцену в перламутровый бинокль матери. В первом антракте мы вышли из ложи в небольшое фойе позади лож. Там уже прогуливалось несколько человек. Вдруг моя мать сказала: «Игорь, смотри, вон там Чайковский». Я взглянул и увидел седовласого мужчину, широкоплечего и плотного, и этот образ запечатлелся в моей памяти на всю жизнь.
После спектакля у нас дома был устроен вечер; по этому случаю бюст Глинки, стоявший на постаменте в кабинете отца, обвили гирляндой и окружили зажженными свечами. Помню также, что пили водку и провозглашали тосты: был большой ужин.
Смерть Чайковского, последовавшая через две недели, глубоко потрясла меня. Кстати, слава композитора была так велика, что когда сделалось известно, что он заболел холерой, правительство стало выпускать ежедневные бюллетени о его здоровье. (Однако знали его не все. Когда я пришел в школу и, пораженный ужасом, сообщил своим одноклассникам о смерти Чайковского, кто-то из них пожелал узнать, из какого он класса.)
Помню два концерта в память Чайковского: один в консерватории под руководством Римского-Корсакова (у меня все еще хранится билет на этот концерт), другой в зале Дворянского собрания под управлением Направника – в его программу входила Патетическая симфония, а на титульном листе программы был портрет композитора в траурной рамке.
Иван Липаев. Из воспоминаний артиста-музыканта
В большой зале московского Благородного собрания 27 января 1891 года шла репетиция к симфоническому концерту Э. Колонна. Было девять часов утра. В громадные окна пробивался серенький свет запоздалого зимнего утра, будто боролся с ярким пламенем свечей пюпитров, и причудливыми бликами скользил по массивным белым коринфским колоннам. Игра света и еще тонувшие в утреннем полумраке ряды колонн, то замирающие, то яростные звуки симфонической по