[55], всегда останавливавшийся у Рубинштейна при своих приездах в Москву, забыл у него в последний раз сюртук, почти новый; так как прошла уже годичная давность, то сюртук поступил во владение П. И., и таким образом расхода на этот предмет можно было избежать. Правда, Венявский был значительно выше П. И. и толще, так что сюртук был не совсем впору, но молодой композитор этим не стеснялся и носил его с таким гордым достоинством, как будто это было платье от лучшего портного»[56].
В 1861 году Николай Рубинштейн помог заведующему нотным отделом фирмы Шильдбаха Петру Ивановичу Юргенсону открыть собственный музыкальный магазин на углу Большой Дмитровки и Столешникова переулка. Тогда никто и предположить не мог, что это начало выльется в крупнейшую европейскую музыкально-издательскую фирму. Знакомство Петра Ильича с Юргенсоном вначале носило сугубо деловой характер – Чайковский занимался корректурой нотных рукописей, потом стал их редактировать. Но с 1868 года, когда Юргенсон начал издавать произведения Чайковского, отношения между ними перешли на новый уровень – если не дружеский в полном смысле этого слова, то приятельский.
Ради того чтобы издаваться у Юргенсона, Петр Ильич нарушил договоренность, заключенную ранее с петербургским издателем Василием Бесселем, основным конкурентом Юргенсона. Впрочем, окончательного разрыва не произошло – Бессель продолжал сотрудничать с Чайковским, в частности в 1874 году им была издана опера «Опричник». Но в 1878 году Юргенсон стал единственным издателем Петра Ильича. «Я решился в последнее время печатать свои сочинения исключительно в России и именно у Юргенсона. Он мне доказал совершенно справедливо, что ему очень невыгодно издавать только некоторые мои пьесы. Я пишу очень много. Юргенсон готов издавать что угодно вышедшее из-под моего пера, но именно желал бы все, потому что только в этом случае он, наверное, знает, что из его рук не уйдет то, что принесет выгоду… Я должен к этому прибавить, что Юргенсон относительно меня был всегда чрезвычайно деликатен, щедр и предприимчив. Он охотно печатал мои сочинения и тогда, когда еще никто не обращал на меня никакого внимания. Что касается моей заграничной известности, то она нисколько не страдает оттого, что мои вещи печатаются в России. Юргенсон многие из них сбывает за границу. Вообще я держусь того правила, что ухаживать за заграничными издателями, капельмейстерами и др. нет надобности. Я никогда не делал ничего для того, чтобы распространить свою известность за границей, в твердой уверенности, что если мне суждено попасть туда на большинство программ, то это сделается само собой»[57].
С музыкальным критиком Николаем Альбертовичем Губертом, сменившим Николая Рубинштейна на директорском посту, Петр Ильич был знаком еще по Петербургской консерватории, в которую Губерт поступил в 1865 году. В Москву он приехал по приглашению Рубинштейна, чтобы преподавать теорию музыки в 1870 году. Приехал из Киева, где недолгое время пробыл директором тамошнего отделения Русского музыкального общества. Чайковский отзывался о Губерте, как об «очень добром и умном человеке, совершенно лишенном всякой самостоятельности, всегда льнущим к тому, кто выражается смелее и решительнее», и уточнял, «что это делается не из подлости, а из бесхарактерности». Губерту многое прощалось, потому что он был «своим» – петербуржцем, учившимся в той же alma mater, и потому что Петру Ильичу, который с течением времени становился все более нервным, было с ним комфортно.
«День мой теперь сделался довольно регулярен и по большей части проводится следующим образом. Встаю между 9 и 10 часами: валяясь в постели, разговариваю с Руб[инштейном] и потом пью с ним чай; в 11 часов или даю урок до 1 ч[аса] или сажусь за симфонию (к[ото]рая, между прочим, идет вяло) и таким образам сижу в своей комнате до половины третьего; при этом ко мне заходит обыкновенно Кашкин или Вальзек (профессорша пения, сделавшаяся моим новым другом). В 2½ иду на Театральную площадь в книжный магазин Улитина, где ежедневно прочитываю все газеты; оттуда иногда хожу гулять на Кузнецкий мост. В 4 часа обедаю по большей части у Тарновских, иногда у Нилусов (всего в эти 3 недели был 3 раза) или в трактире. После обеда или опять иду гулять или сижу в своей комнате. Вечером почти всегда пью чай у Тарновских, но иногда бываю в клубах (3 раза в Артист[ическом], 2 раза в Купеческом и 1 раз в Английском), где читаю журналы. Домой всегда возвращаюсь часов в 12; пишу письма или симфонию, а в постели долго читаю. Сплю в последнее время отвратительно; мои апоплексические ударики возобновились с большею силою, чем прежде, и я теперь уже, ложась спать, всегда знаю, будут они у меня или нет, и в первом случае стараюсь не спать; так, напр[имер], третьего дни я не спал почти всю ночь»[58].
Что за «апоплексические ударики»? То были внезапные пробуждения среди ночи от какого-то толчка с ощущением непреодолимого ужаса. Известный терапевт Василий Бернардович Бертенсон, наблюдавший Петра Ильича и его брата Модеста, считал эти «ударики» трансформацией тех истерических припадков, которые наблюдались у Петра Ильича в детстве. Заочная постановка диагнозов – дело крайне неблагодарное, особенно с учетом отсутствия объективных данных. Что у нас есть? Жалобы пациента и интерпретация этих жалоб врачом второй половины XIX века, когда медицина, в смысле – та настоящая медицина, которая есть у нас с вами сейчас, только начинала оформляться. Наследственная эпилепсия? Во-первых, неизвестно какими именно припадками страдал дедушка Андрей Михайлович. Во-вторых, эпилептические припадки выглядят иначе. Невроз? Ох, уж эти неврозы – так можно обозвать все что угодно, протекающее с отсутствием качественных изменений психической деятельности. А если с присутствием? Тогда это уже не невроз, а шизофрения.
К слову, о шизофрении. Весной и летом 1866 года Петр Ильич работал над симфонией, известной под названием «Зимние грезы». Модест Чайковский пишет о том, что ни одно произведение не давалось его брату ценой таких усилий и страданий – и композиторского опыта пока еще было мало, и вообще дело шло туго, в первую очередь из-за того, что Петр Ильич посвящал сочинительству не только дни, но и ночи. «Чем далее подвигалась симфония, тем нервы Петра Ильича расстраивались все более и более. Ненормальный труд убивал сон, а бессонные ночи парализовали энергию и творческие силы. В конце июля все это разразилось припадками страшного нервного расстройства, такого, какое уже больше не повторялось ни разу в жизни. Доктор Юргенсон (Главный доктор Пажеского корпуса), призванный лечить его, нашел, что он был “на шаг от безумия”, и первые дни считал его положение почти отчаянным. Главные и самые страшные симптомы этой болезни состояли в том, что больного преследовали галлюцинации, находил ужасающий страх чего-то и чувствовалось полное омертвение всех конечностей. Насколько испытанные Петром Ильичом страдания от этой болезни были велики, можно заключить из того, что боязнь повторения ее на всю жизнь отучила его от ночной работы. После этой симфонии ни одна нота из всех его сочинений не была написана ночью»[59].
Упоминание о галлюцинациях вполне может навести поспешного биографа на мысль о шизофрении, для которой этот симптом весьма характерен. А если добавить сюда беспорядочность поведения, которая временами наблюдалась у нашего героя, и периоды апатии, то диагноз, что называется, вырисовывается сам собой. Но если уж говорить серьезно, то ни одно свидетельство современников и вообще ни один поступок Петра Ильича не дают оснований для того, чтобы заподозрить у него наличие психического заболевания. Если уж говорить начистоту, то сюда даже истероидный тип личности не притянуть.
А известно ли вам, что внезапные ночные пробуждения, сопровождаемые страхом смерти или ощущением какого-то иного ужаса, могут вызываться нарушениями сердечного ритма, например экстрасистолами? Экстрасистолой называется внеочередное сокращение сердечной мышцы, которое часто ощущается пациентом как сильный толчок в области сердца с «замиранием» после него. Толчок – и сердце словно бы остановилось! Есть чего испугаться, верно? Нарушениям сердечного ритма способствуют курение и чрезмерное употребление алкоголя, а, как мы знаем, Петр Ильич был весьма привержен этим вредным привычкам, да и вообще режим его жизни оставлял желать лучшего… Так что давайте оставим диагностику в покое и скажем то, что невозможно оспорить – Петр Ильич Чайковский был эмоциональным, легко возбудимым человеком, типичным холериком. Все прочее – это домыслы, а если домысливать, то можно приписать нашему герою кучу болезней, разве что за исключением родильной го– рячки.
Биографы из числа близких родственников очень часто бывают пристрастными и не вполне объективными. Они создают образ, а не раскрывают его – почувствуйте разницу. Модест Ильич, по мере возможности, старался сгладить все острые углы в биографии брата и подобрать его поступкам наиболее приемлемые, то есть наиболее приличные, объяснения. Заострение внимания на неблагоприятном психическом состоянии Петра Ильича (вы только подумайте – «на шаг от безумия»!) давало возможность объяснить скандал с его женитьбой помрачением рассудка, что в целом выглядит благопристойно.
«Я начинаю понемногу привыкать к Москве, – писал Петр Ильич сестре Александре в феврале 1866 года, – хотя порою и грустно бывает мое одиночество. Курс идет, к моему великому удивлению, чрезвычайно успешно; робость исчезла бесследно, и я начинаю мало-помалу принимать профессорскую физиономию. Хандра тоже исчезает, но Москва все еще для меня чужой город, и много еще пройдет времени, пока я начну без ужаса думать о том, что придется в ней остаться или надолго, или навсегда».
Тональность минорная, но смысл оптимистический – Чайковский допускает, что он может остаться в Москве навсегда.