одство гармонического стиля, прекрасное, свободное, нередко смелое ведение голосов, чисто русское искусство находить хроматические гармонии в диатонической мелодии, богатые педали (которыми, впрочем, композитор пользуется слишком часто), умение округлять сцены и соединять их в большие целые, наконец, неистощимо богатую, благозвучную и изящную инструментовку, то в результате получится партитура, которая, обладая многими из достоинств нашей современной оперной музыки, свободна от большей части ее недостатков»[93].
Два приведенных отзыва весьма показательны. Они дают практически полное представление о том, за что хвалили и за что критиковали произведения Чайковского современники. Нет смысла обстоятельно заниматься сравнением отзывов далее, все уже понятно.
«Меня терзает “Опричник”, – писал Петр Ильич брату Модесту. – Эта опера до того плоха, что на всех репетициях (особенно от 3 и 4-го акта) я убегал, чтоб и не слышать ни одного звука, а на представлении готов был провалиться. Не странно ли, что когда я написал ее, то мне первое время казалось, что это прелесть что такое. Но какое разочарование с самой первой репетиции! Нет движения, нет стиля, нет вдохновения. Вызовы и рукоплескания на 1-м представлении ничего не означают, а означают: 1) что было много знакомых, а 2) что я уже прежде заслужил хорошо установившуюся репутацию. Я знаю, что опера не выдержит и шести представлений, и это просто убивает меня»[94].
«Опричник» выдержал четырнадцать представлений, что было довольно неплохо. Опер в те годы ставилось много, и редко какая давалась двадцать раз.
О том, как Николаю Рубинштейну не понравился Первый концерт Чайковского, уже было сказано. Настало время сказать о последствиях. Чайковский всегда болезненно переживал критику, хотя и признавал, что она помогает ему совершенствоваться, но на сей раз переживания вылились в длительную депрессию. «Всю эту зиму в большей или меньшей степени я постоянно хандрил, – писал Чайковский брату Анатолию в марте 1875 года, – и иногда – до последней степени отвращения к жизни, до призывания смерти. Теперь, с приближением весны, эти припадки меланхолии совершенно прекратились»[95].
Весной 1875 года дирекция московского Большого театра в лице Владимира Бегичева, бывшего в театре артистическим распорядителем сцены, заказала Петру Ильичу музыку для балета «Озеро лебедей». В одном из писем Римскому-Корсакову Чайковский упомянул о том, что «взялся за этот труд отчасти ради денег… отчасти потому, что… давно хотелось попробовать себя в этом роде музыки». Предложенная оплата была хорошей – восемьсот рублей, да и балет Петр Ильич любил с детства. Вершиной балетного искусства он считал «Жизель».
Либретто для первой постановки «Озера» предположительно написал балетмейстер Юлиус Венцель Рейзингер, возглавлявший в то время балетную труппу Большого театра. Именно Рейзингер осуществил премьерную постановку балета в феврале 1877 года. Ту самую, о которой Ларош сказал, что «по танцам “Лебединое озеро” едва ли не самый казенный, скучный и бедный балет, что дается в России»[96]. И вообще, ни одна из постановок Рейзингера не сохранялась в репертуаре Большого театра надолго. Максимум – сорок представлений, что для высокозатратного балета было мало (не надо сравнивать напрямую с оперой). Некоторые критики вообще отказывали Рейзингеру в праве назваться балетмейстером. Но…
Но история, как известно, не знает сослагательного наклонения. Именно Рейзингеру было предназначено стать первым постановщиком «Лебединого озера» Чайковского, самого известного из отечественных балетов. Увы, профессиональный уровень не позволил Рейзингеру понять партитуру Чайковского во всей ее великолепной красе. Произведенные им перестановки музыки были совершенно неуместны, так же как и купюры, но Рейзингер действовал по принципу «хозяин – барин» и не очень-то прислушивался к мнению Петра Ильича. А Петр Ильич, будучи человеком мягким и вдобавок сознавая свою неопытность в балетных делах, не мог настаивать на своем. В результате была нарушена вся музыкальная структура балета. Древнее правило, гласящее, что поправлять может только тот, кто умнее, нарушать не следует. Суть в том, что партитура «Лебединого озера» была новой и необычной. Если традиционно музыка в балете полностью подчинялась танцу, то в «Озере» танцу приходилось подчиняться музыке.
Отчасти в неуспехе «Лебединого озера» был виноват и сам Чайковский, который сначала собирался лично управлять оркестром на спектаклях, но незадолго до премьеры отказался от этого намерения. Балет передали дирижеру Степану Яковлевичу Рябову, которому недоставало мастерства для того, чтобы раскрыть всю глубину музыки Чайковского.
С костюмами тоже вышел казус – дирекция театра вдруг (вдруг!) обнаружила, что у нее недостаточно средств на пошив костюмов и изготовление декораций. Анекдот? Пожалуй, что и анекдот, только очень уж скверный. Перешивали и переделывали из старья, а подобная экономия всегда выходит боком.
В общем, все пошло не так, как должно было идти.
Злодей Ротбарт превращает отвергнувшую его принцессу Одетту в белого лебедя. Принц Зигфрид влюбляется в Одетту и решает освободить ее от власти чародея. Но дочь Ротбарта Одиллия, как две капли воды похожая на Одетту, очаровывает принца. Казалось, надежда на освобождение потеряна. Однако любовь разрушает чары. Ротбарт погибает в схватке с Зигфридом, Одетта превращается из лебедя в девушку, и хочется верить, что ее дальнейшая жизнь будет безоблачной.
Сюжет тривиален до невозможности, но музыка… Музыка превосходна, шедевральна, бесподобна. Можно было сколько угодно критиковать скучные и бедные танцы, но сведущим в музыке в феврале 1877 года стало ясно, что в России появился еще один великий композитор, музыкальный гений.
Кажется, впервые в жизни Петр Ильич был уверен в достоинствах своего произведения еще до его премьеры. «Вчера в зале театральной школы происходила первая репетиция некоторых нумеров из 1-го действия этого балета [“Лебединого озера”], – пишет он Модесту Ильичу в апреле 1876 года. – Если б ты знал, до чего комично было смотреть на балетмейстера, сочинявшего под звук одной скрипочки танцы с самым глубокомысленным и вдохновенным видом. Вместе с тем завидно было смотреть на танцовщиц и танцоров, строивших улыбки предполагаемой публике и наслаждавшихся легкой возможностью прыгать и вертеться, исполняя при этом священную обязанность. От музыки моей все в театре в восторге»[97].
Спустя десять лет, в феврале 1888 года, Петр Ильич дирижировал вторым актом «Лебединого озера» в Праге – то было первое исполнение его балетной музыки за рубежом. Успех был настолько велик, что после концерта он записал в дневнике: «Лебединое озеро. Минута абсолютного счастья. Но только минута».
С мнением Лароша перекликается мнение Надежды фон Мекк: «В воскресенье мы слушали “Лебединое озеро”. Что за прелесть эта музыка, но постановка балета очень плоха. Я уже видела его и раньше, но теперь было сказано в афише, что он вновь поставлен с улучшениями и украшениями, и между тем все так бедно, сумрачно. То ли дело в Вене, прелестно, роскошно: освещение сцены великолепно, костюмы блеcтящи, декорации, машины – все отлично. Здесь же, наоборот, все дурно, и в хореографическом отношении очень плох этот балет. Прелестная музыка русского танца совсем пропадает в этой смеси французского с нижегородским самого танца, который есть просто балетный solo с русскими ухватками в иных местах. Лучше всего сочинен венгерский танец, и публика потребовала повторения. Театр был совсем полон, хотя шло на бенефис балетмейстера Ганзена и были полуторные цены»[98].
Рейзингера к тому времени уже не было в Большом. В марте 1877 года, вскоре после премьеры «Лебединого озера», Председатель комиссии, управляющей Императорскими московскими театрами, направил в московскую контору письмо, в котором предлагалось не возобновлять истекающий контракт с Рейзингером. Однако управляющий Конторой Лаврентий Николаевич Обер, благоволивший Рейзенгеру, все же продлил контракт еще на год. В последний раз.
К счастью, в архивах Большого театра сохранилась сводка сборов «Лебединого озера», показанного за 1877–1879 годы двадцать семь раз (средненький показатель). Самые высокие сборы ожидаемо были на премьере, тем более что она являлась бенефисным спектаклем, билеты на который продавались по повышенным ценам. Премьера принесла в кассу театра 1918 рублей 30 копеек, второй спектакль – 877 рублей 10 копеек, а третий – 324 рубля. На четвертом представлении, данном 23 апреля (5 мая), сборы подскочили до 987 рублей благодаря тому, что роль Одетты-Одиллии перешла от Полины Карпаковой к Анне Собещанской.
Карпаковой, по мнению критиков, недоставало силы и твердости в танце, да и опыта у нее тоже было недостаточно для такой роли. Вообще-то, изначально Одетту-Одиллию должна была танцевать Собещанская, но у нее возник конфликт с Чайковским. Собещанской хотелось танцевать в третьем акте сольный номер, а не только участвовать в групповом танце невест. Она отправилась в Петербург и попросила главного балетмейстера Петербургского Большого театра Мариуса Петипа поставить специально для нее соло на музыку Алоизия Минкуса, ведущего сочинителя балетных партитур того времени. Просьба была исполнена, но Петр Ильич отказался включать в свой балет чужую музыку. Он предложил Собещанской написать танец, но та настаивала на танце, поставленном для нее в Петербурге. Исполнением Карпаковой Чайковский остался недоволен и потому сделал Собещанской компромиссное предложение, пообещав написать танец, такт в такт совпадающий с музыкой Минкуса. Его музыка настолько понравилась Собещанской, что она попросила сочинить ей еще и вариацию, что Петр Ильич охотно исполнил