6 (18) октября Петр Ильич провел последнее занятие и уехал из Москвы в Петербург, а оттуда через Каменку уехал во Флоренцию, куда его пригласила находившаяся там баронесса. Приглашение само по себе было соблазнительным, да к тому же сопровождалось обещанием «приготовить квартиру», то есть отдельно оплатить все расходы по проживанию.
«Надежда Филаретовна уже наняла мне квартиру, и хотя, судя по описанию, квартира в прелестном месте, с чудным видом на Флоренцию, но в двух шагах от виллы, где живет Н. Ф., и я боюсь, что это будет стеснять меня», писал Петр Ильич Анатолию из Каменки. А уже из Флоренции написал Модесту, что во Флоренции ему прекрасно, только вот близость Надежды Филаретовны делает пребывание здесь «как бы не свободным». Баронесса ежедневно писала Чайковскому письма, ему приходилось отвечать на каждое и не всегда было о чем писать. «А главное, меня все преследует мысль, что она уж не хочет ли заманить меня?», – беспокоился Чайковский. Надо признать, что повод для беспокойства у него имелся – каждое утро, проходя мимо его виллы, Надежда Филаретовна останавливалась и смотрела на окна, словно бы стараясь увидать своего дорогого друга.
Но обошлось без встреч, и вообще, вскоре настроение Петра Ильича изменилось кардинальным образом. «Н[адежда] Ф[иларетовна] перестала меня стеснять. Я даже привык к ежедневной переписке, но нужно отдать справедливость этой не только чудной, но и умнейшей женщине. Она умеет так устроить, что у меня всегда есть бездна материала для переписки. Ежедневно я получаю от нее утром огромное письмо, иногда даже на 5 листах, и вместе с этим русские газеты и “Italie”. Я ей отвечаю вечером. Ровно в 11½ утром она проходит мимо меня и пристально смотрит в мои окна, стараясь увидеть меня, но не видя по близорукости. Я же ее отлично вижу… Ни малейших намеков на желание свидеться нет, так что в этом отношении я совершенно покоен. Вообще говоря, мне здесь отлично и моему мизантропическому нраву ничто не препятствует»[161].
Еще в Москве Чайковский прочел «Орлеанскую деву» Фридриха Шиллера, переведенную Василием Андреевичем Жуковским[162]. Сюжет захватил, захотелось воплотить его в оперу. Из Флоренции Петр Ильич собирался ехать в Париж за материалами для написания либретто, а пока что начал сочинять музыку к новой опере.
17 (29) марта 1879 года в московском Малом театре состоялась премьера оперы «Евгений Онегин», поставленной студентами консерватории. Либретто Петру Ильичу помогал писать его приятель Константин Шиловский, актер-любитель и поэт. Пушкинский текст был существенно переработан под сценические потребности – из повествовательного его перевели в прямую речь и сильно сократили. Но получилось неплохо, а уж музыка была бесподобной. «Евгений Онегин» заслуженно считается образцом лирической оперы (можно сказать, непревзойденным образцом).
Вышло как обычно – кому-то «Онегин» понравился, кому-то не понравился, а упоминавшийся выше Цезарь Кюи разразился разгромной и крайне несправедливой рецензией, в которой утверждал, что эта опера «ничего не вносит в наше искусство». Более того, в «Онегине», по мнению Кюи, не было «ни одного нового слова»! И это при том, что опера была новаторской – с какой стороны не взглянуть. Впервые на отечественной оперной сцене зрители увидели своих современников (ну, практически современников). Впервые была поставлена опера по произведению Пушкина. В построении музыкально-драматургической композиции тоже было много нового. Давайте уж выразимся прямо: рецензия Кюи, предсказывавшая «Онегину» «скорое и вечное забвение», получилась настолько пристрастной, что ее можно назвать клеветнической[163].
Консерваторская постановка «Онегина» была желанием Чайковского, боявшегося постановки столь лирического, столь тонкого произведения на казенной сцене, где внутренний мир героев не был бы раскрыт. «Я никогда не отдам этой оперы в Дирекцию театров, прежде чем она не пойдет в Консерватории. Я ее писал для Консерватории потому, что мне нужна здесь не Большая сцена с ее рутиной, условностью, с ее бездарными режиссерами, бессмысленной, хотя и роскошной постановкой, с ее махальными машинами вместо капельмейстера и т. д., и т. д. Для “Онегина” мне нужно вот что: 1) певцы средней руки, но хорошо промуштрованные и твердые, 2) певцы, которые вместе с тем будут просто, но хорошо играть, 3) нужна постановка не роскошная, но соответствующая времени очень строго; костюмы должны быть непременно того времени, в которое происходит действие оперы (20-е годы), 4) хоры должны быть не стадом овец, как на императорской сцене, а людьми, принимающими участие в действии оперы, 5) капельмейстер должен быть не машиной и даже не музыкантом… а настоящим вождем оркестра… Я не отдам “Онегина” ни за какие блага ни Петербургской, ни Московской Дирекции, и если ей [опере] не суждено итти в Консерватории, то она не пойдет нигде»[164].
Но вернемся в март 1879 года, когда, кроме очень приятного события (постановка «Евгения Онегина»), произошло и крайне неприятное – в Петербурге состоялась нежданная встреча с Антониной Ивановной, которая хитростью проникла в квартиру Анатолия Ильича в то время, когда там был Петр Ильич. На мольбы жены он ответил, что их воссоединение невозможно, и написал Надежде Филаретовне, что только за границей и в деревне может быть избавлен от приставаний Антонины Ивановны. Та не сдавалась: сняла квартиру в том же доме, где жил Анатолий, и продолжала преследовать Петра Ильича. Ее вера в неотвратимость их воссоединения носила явно нездоровый характер. «Ничто в мире не может искоренить из нее заблуждения, что в сущности я влюблен в нее и что рано или поздно я должен с ней сойтись», – писал баронессе Петр Ильич. Однако не стоит объяснять его длительные заграничные вояжи, а также частые пребывания в Каменке и Браилове стремлением укрыться от жены. Чайковский старался находиться там, где была благоприятная для творчества обстановка, – в Петербурге или Москве работалось ему плохо.
К написанию либретто «Орлеанской девы» Петр Ильич отнесся очень ответственно: изучил не только варианты либретто к прежним постановкам истории о Жанне д’Арк, но и некоторые исторические труды. В результате получился добротный сплав лирической драмы с большой классической оперой. От монументальной «Орлеанской девы» Чайковский ожидал гораздо большего, чем от камерного «Онегина», но вышло наоборот.
Партитура «Девы» была окончена в августе 1879 года, а 13 (25) февраля 1881 года на сцене Мариинского театра состоялась премьера. Премьера прошла успешно, но дальнейшие представления не пользовались популярностью у зрителей. «Орлеанская дева» стала популярной лишь в советский период, но не столько за счет своих достоинств, сколько из-за положительного отношения коммунистических идеологов к образу Жанны, крестьянской девушки, возглавившей борьбу народа с интервентами. Сам Петр Ильич впоследствии признавал, что «Орлеанская дева» не была «лучшим и наиболее почувствованным» из его сочинений.
9 января 1880 года скончался Илья Петрович Чайковский. Петр Ильич в то время был в Риме. О смерти отца его известил Анатолий.
В конце 1881 года Петр Ильич разорвал отношения с Иосифом Котеком. Причина была веской. Еще в 1878 году Чайковский написал в Кларане концерт для скрипки с оркестром ре мажор (Соч. 35). В создании этого произведения ему помогал Котек, и он же первым его исполнил под фортепианный аккомпанемент Петра Ильича. Этот концерт, считающийся одним из шедевров русского музыкального искусства и одним из лучших сочинений Чайковского в концертном жанре, некоторые современники композитора (в частности, профессор Санкт-Петербургской консерватории Леопольд Ауэр) считали неудобным для исполнения. Ауэр сумел внушить это предубеждение Котеку, который собирался исполнить концерт в Петербурге в ноябре 1881 года. Собирался, но не исполнил… «Я от него, Котика, должен был ожидать большего самопожертвования ради меня, большей смелости и гражданского мужества, одним словом, что мне не хотелось разочароваться в нем, но пришлось… Да! грустно сказать, а Котик сплоховал и выказался с довольно мизерной стороны».
4 декабря того же года «концерт преткновения» исполнил в Вене скрипач-виртуоз Адольф Давидович Бродский, которому Чайковский в благодарность перепосвятил этот концерт, первоначально посвященный Ауэру. Большинство европейских музыкальных критиков были неспособны оценить по достоинству новаторскую музыку русского композитора, поэтому отзывы преимущественно были отрицательными. Дошло до того, что австриец Эдуард Ганслик назвал музыку Чайковского «вонючей». «Недавно… попалась мне в руки “Neue Freie Presse” со статьей Ганслика о венских концертах, – писал Петр Ильич Юргенсону. – Между прочим, он отзывается о моем концерте скрипичном и столь курьезно, что советую тебе достать… Ганслик говорит, что моя музыка вонючая – eine stinkende Musik!.. Если ты знаешь адрес Бродского, то, пожалуйста, напиши ему, что я глубоко тронут тем мужеством, которое он выказал, взявшись перед предубежденной публикой играть вещь столь трудную и, по-видимому, неблагодарную. Когда Котек, мой ближайший друг, струсил и малодушно отменил свое намерение познакомить Петербург с моим концертом (а между тем это была его прямая обязанность…), когда Ауэр, которому концерт посвящен, делает мне всякие пакости, – как не быть тронутым и благодарным милому Бродскому, терпящему теперь из-за меня ругательства венских газет. Не везет мне в критике… Ах, чтоб их черти заели!»
Последняя фраза просто замечательная. Именно так гениям нужно относиться к предвзятым критикам – чтоб их черти заели!
Впоследствии Петр Ильич откликнулся на просьбу Котека, лечившего туберкулез в Давосе, и навестил его в конце ноября 1884 года. А 4 января 1885 года Котек умер. Ему было двадцать девять лет. Чайковский написал Надежде Филаретовне, что известие о смерти Котека «поразило и сильно опечалило» его, но затем добавил: «На меня все это произвело бы подавляющее впечатле