Или, может, дело не в Давыдовых, а в самом Чайковском? Вот что пишет в своих воспоминаниях Анна Львовна фон Мекк: «Перемены в жизни Петра Ильича сначала не повлияли на его отношения с моей свекровью, но понемногу, к концу восьмидесятых годов, он стал все менее и менее нуждаться в ее опоре, в постоянном обмене мыслями с ней. Иной раз она чувствовала, что его письмо было написано с усилием, что что-то уходило… Но и в ее жизни происходили перемены. Она стала сильно хворать, безумные головные боли по нескольку дней делали ее совершенно неспособной принимать участие в жизни, она сильно оглохла, не могла посещать концерты, у нее сделалась сухотка правой руки, и писать дяде она могла только ведя правую руку левой или она диктовала нам письма. Туберкулезный процесс в легких усиливался, а в 1889–1890 году она заболела тяжелым нервным заболеванием, глубоко взволновавшим нашу семью. Причиной этого заболевания были в очень большой мере неудачи в жизни младших членов семьи, неудачи материальные и нравственные. Состояние, созданное ее трудами, очень сильно пошатнулось, пришлось сократиться в расходах, она принуждена была лишать своей поддержки всех тех, кто мог прожить без ее помощи. Но самое тяжелое – это было заболевание ее старшего, любимого сына. Он умирал на ее глазах от длительной, мучительной болезни[236]. В ней что-то надорвалось, она оглянулась на свою жизнь, и ей показалось, что все эти невзгоды – наказание за то, что она слишком долго и интенсивно жила своей (личной) жизнью; дружба ее с Петром Ильичом отнимала ее от семьи и дома, и, может быть, она виновата, что так ужасно гаснет ее талантливый сын. «Мой грех, – сказала она себе, – я должна его искупить». Она вернулась к вере и стала молиться, просила меня заказывать молебны и разные другие обряды»[237].
Конечно же, Анна Львовна – свидетель весьма пристрастный. Но пассаж «мой грех – я должна его искупить», не приносит ей никакой выгоды, так что придумывать его незачем.
Читаем воспоминания Анны Львовны дальше: «Такое настроение, конечно, влияло на переписку с Петром Ильичом, в ней не чувствовалось насущной потребности, как прежде. Она замирала. Для мамы [Надежды Филаретовны] уже не было опасений за материальную необеспеченность дяди, она знала, что он прекрасно зарабатывает, – зачем же тянуть и превращать во что-то для него обязательное и скучное их дивную сказочную переписку.
Малодушия и нерешительности в характере Надежды Филаретовны не было. Она надеялась, что Петр Ильич поймет ее.
Но он не понял и, как мне ни больно признаться, не так отнесся к ее прощальному письму, как должен был. Он обиделся, придал такое большое значение материальной стороне, преувеличивая свою материальную потерю, и отнесся с недоверием к сообщению о пошатнувшихся делах Надежды Филаретовны.
Это последнее письмо Надежды Филаретовны не сохранилось; кроме Петра Ильича, никто никогда его не читал; что было в нем, – действительно никто не знает»[238].
Известно, что Петр Ильич был обидчив, а при его тратах шесть тысяч в год были весомым подспорьем даже при высоких заработках. Далее Анна Львовна пишет о том, что после прекращения переписки ее отношения и отношения ее мужа с Чайковским, которого она по-свойски называет «дядей Петей», остались прежними. Петр Ильич бывал в Копылове, навещал семью племянницы в Москве, но при этом никогда не упоминал о Надежде Филаретовне. Тут уж явно проступает обида, причем немалая.
Анна Львовна приводит следующие слова свекрови: «Я знала, что я ему больше не нужна и не могу больше ничего дать, я не хотела, чтобы наша переписка стала для него обузой, тогда как для меня она всегда была радостью. Но на радость для себя я не имела права. Если он понял меня и я ему была еще нужна, зачем он мне никогда больше не писал? Ведь он обещал! Правда, я отказала ему в материальной помощи, но разве это могло иметь значение?»[239].
С одной стороны, «за чем же тянуть и превращать во что-то для него обязательное и скучное их дивную сказочную переписку», а с другой – «Зачем он мне никогда больше не писал?» В первом случае инициатором прекращения переписки предстает Надежда Филаретовна, а во втором – Петр Ильич. Как-то непонятно…
Многие биографы Чайковского считают, что разрыв был вызван информацией о сексуальной ориентации Петра Ильича. Баронесса узнала о пристрастиях ее дорогого друга, ужаснулась-вознегодовала – и разорвала отношения. А Анна Львовна, как и другие родственники Петра Ильича, пытается объяснить произошедшее иначе, поскольку не хочет чернить память своего великого родственника. Ладно, оставим родственникам их мотивы и подумаем о том, могла ли баронесса, тесно связанная с московским музыкальным бомондом, не знать об обстоятельствах личной жизни Петра Ильича? Навряд ли. Скорее всего, она знала о них с самого начала знакомства, но не придавала им особого значения. На вопрос: «А как же ее любовь к Чайковскому?» можно ответить вопросом: «А при чем тут обстоятельства?». Во-первых, сердцу не прикажешь, а во-вторых, при сложившихся отношениях ориентация Петра Ильича никакого значения не имела.
Кстати говоря, тут мы наталкиваемся на еще на одну версию разрыва – нежелание Чайковского развивать отношения. Да, они сразу же договорились о том, что не станут встречаться, и это условие было выдвинуто Надеждой Филаретовной. Но в глубине души она могла надеяться на то, что Петр Ильич сделает шаг навстречу… (Вспомним, что баронесса была не чужда «души прекрасным порывам», и порукой тому – Милочка, рожденная от любовника, который впоследствии стал зятем своей любовницы). Что бывает с любовью, которая не находит отклика? Нередко она превращается в ненависть. А порой любовь и ненависть могут уживаться вместе. Амбивалентность чувств – это не патологический симптом, свидетельствующий о расщепленном сознании, а одно из свойств человека как разумного существа (так, во всяком случае, считал Зигмунд Фрейд). В какой-то момент в душе баронессы ненависть взяла верх над любовью… Или она просто разочаровалась… А тут еще болезнь – Надежда Филаретовна болела туберкулезом, который в то время лечить не умели, ибо было нечем.
Вот еще одна версия, весьма складная. Обратимся к письму Надежды Филаретовны от 24 июля (5 августа) 1889 года, в котором она по собственной инициативе (обычно это делалось по просьбе Петра Ильича) предлагает выплатить очередную субсидию раньше срока и не хочет, как это было заведено, высылать чек почтой: «Милый, дорогой друг мой, я хочу просить Вас, не позволите ли Вы мне послать Вам теперь чек на бюджетную сумму от 1 октября 1889 г. до 1 июля 1890 г., т. е. четыре тысячи пятьсот рублей, потому что мне было бы удобнее перейти к сроку посылки Вам на 1 июля, так как в это время я обыкновенно бываю в России. Если Вы мне это разрешите, дорогой мой, то нельзя ли Вам, будучи в Москве, зайти ко мне в дом и получить от Ивана Васильева пакет с чеком, который я бы ему и дала для передачи Вам?» Баронесса фон Мекк была женщиной педантичной, не любившей отступать от установленного порядка («настоящая немка», сказали бы некоторые, несмотря на то что Надежда Филаретовна была русской с примесью то ли польской, то ли литвинской крови)[240]. С чего бы вдруг она решила отступить от установленного порядка?
Идем дальше, к письму баронессы от 28 мая (9 июня) 1890 года. «Про свою жизнь в настоящее время вообще не могу сказать ничего хорошего и потому не буду про нее совсем говорить. [!] Дорогой мой, у меня есть к Вам просьба. Срок высылки бюджетной суммы есть 1 июля, а я приеду в Москву только 1 июля, то не позволите ли Вы мне несколько дней опоздать с высылкою чека, так как мне не хочется поручать этого кому-либо в Москве и предпочитаю сделать сама, когда вернусь. Не откажите, мой милый друг, сообщить мне Ваш ответ, и [если] моя просьба доставит Вам хотя малейшее денежное затруднение, то усердно прошу нисколько не стесняться сказать мне этого, и я тогда прикажу из Москвы сейчас выслать».
Чаще всего два этих отрывка объясняют тем, что дети Надежды Филаретовны начали высказывать недовольство по поводу ежегодных субсидий Чайковскому. Мол, у самих почти ничего не осталось, так зачем шесть тысяч на ветер швырять? Эта версия подкрепляется тем, что пишет Петр Ильич 2 (14) июля 1890 года: «Согласно Вашему совету, я отдам две трети бюджетной суммы на текущий счет в банк. Я твердо решился с этого года откладывать часть получаемых мной денег и со временем приобресть все-таки какую-нибудь недвижимость, весьма может быть, Фроловское, которое мне, несмотря на вырубку леса, очень нравится». С чего бы вдруг баронесса посоветовала Чайковскому положить две трети субсидии на банковский счет? Это же неспроста – она явно боялась того, что выплаты будут прекращены по настоянию детей.
По настоянию детей? А других вариантов быть не может? Мы же знаем, что Надежда Филаретовна тяжело болела и дела ее шли не самым лучшим образом (давайте уж скажем прямо: никто из фон Мекков, кроме покойного Карла Федоровича, активно прибиравшего к рукам казенные средства, вести дела не умел). Понимая, что финансирование скоро закончится по независящим от нее причинам, Надежда Филаретовна платила раньше и приучала Петра Ильича к мысли о необходимости бережного отношения к деньгам – именно так можно истолковать просьбу положить бо́льшую часть суммы в банк. Вероятнее всего, Надежда Филаретовна была озабочена состоянием своего здоровья. Как бы ни пошатнулись финансовые дела семейства фон Мекков, сумма в шесть тысяч рублей ничего не меняла, и об этом Петру Ильичу писала сама баронесса.
Но тут возникает новый вопрос – что же все-таки произошло между 13 и 18 или 19 сентября 1890 года[241]? Кроме внезапного и значительного ухудшения состояния ничего больше предположить нельзя. Или же врачи, наблюдавшие Надежду Филаретовну, ознакомили ее с реальным, весьма неутешительным, прогнозом. Ни о каких порочащих сведениях или внезапных обидах речи быть не может, поскольку обиженные или оскорбленные не просят «не забывать» или «хотя бы иногда вспоминать». У баронессы не было негативного отношения к Чайковскому.