– С Ником все в порядке, – вслух произнесла Фиона. – Все в порядке.
Последние десять лет Фиона очень внимательно следила за здоровьем Ника, настаивая на правильном питании, исключив из него шампанское и черную икру, на обязательном отдыхе днем и на посильных физических упражнениях. Однажды, поддавшись ложному убеждению, будто кто-то где-то способен вылечить сифилис, а не просто поддерживать больных в приемлемом состоянии, она отказалась от услуг Экхарта и пригласила американских и европейских докторов для осмотра Ника.
Ник не сопротивлялся, терпеливо вынося выслушивание и выстукивание первой полудюжины медицинских светил. Он соглашался на дурнопахнущие припарки и лекарства, имевшие варварский вкус. Выдерживал лечебные ванны: сидячие, паровые, воздушные. Массажи. Даже наголо обрил голову. В декабре он жил с открытыми окнами, в июле носил нижнее белье. Терпение Ника лопнуло, когда им занялся седьмой врач. Тот посадил его на диету из вареной цветной капусты и сока сельдерея и к тому же запретил ему слушать граммофон, считая, что новомодная машина дурно действует на нервы. Ник взорвался. Он объявил Фионе, что ее шарлатаны в белых халатах лишь приближают его кончину, и потребовал немедленно вернуть Экхарта.
Фионе не оставалось иного, как смиренно отправиться к немцу, извиниться и попросить о возвращении. Он без лишнего шума и нотаций согласился. Фиона стала благодарить его за великодушие, говоря, что она такого не заслуживает. Врач лишь отмахнулся. Будучи прекрасным кардиологом, Вернер Экхарт глубоко понимал и эмоциональные побуждения сердца.
– Остерегайтесь чрезмерных надежд, – предостерег он Фиону. – Нас губит не отчаяние, а надежды.
Экхарт мог говорить что угодно. Фиона продолжала надеяться. А немец продолжал заботиться о здоровье ее драгоценного Николаса. Если Экхарт не мог остановить болезнь, то мог хотя бы замедлить ее ход. Давнишние страхи врача не подтвердились. Болезнь не атаковала мозг и нервную систему Ника, но укоренилась в сердце. Фионе хотелось верить, что болезнь не слишком обострилась с тех пор, как в доме миссис Мэкки с ним случился серьезный приступ. Тогда Фиона практически спасла его. Но это было давно. Ник перестал небрежно относиться к своему здоровью. «С ним ничего не случится». Эту фразу Фиона твердила постоянно, убеждая себя. До сих пор все было нормально, и дальше тоже будет нормально. Ник должен жить. Потерять лучшего друга и мужа… она этого не выдержит.
Фиона улыбалась, вспоминая первые годы их сумасбродного брака. Тогда они жили в квартире Ника, над его галереей и ее «Чайной розой». Фиона неутомимо открывала новые чайные салоны и магазины, выстраивая компанию «Тэс-Ти». Ник столь же неутомимо создавал себе репутацию ведущего нью-йоркского галерейщика, специализирующегося на творчестве импрессионистов. Оба уходили из дому на целый день, занимаясь множеством дел, зарабатывая деньги. Оба были целиком преданы работе. Возвращались только вечером, забрав Шейми из квартиры Мэри. Открывали бутылочку вина, ели то, что могли найти на кухне «Чайной розы», слушали, как Шейми готовит уроки, рассказывали о событиях дня, давали друг другу советы. Если требовалось – ободряли друг друга.
Фиона и Ник в равной степени не любили домашнее хозяйство. «В нашем браке никто не хочет быть женой», – шутили они. И тогда в доме появился Фостер. Отныне он решал, что подать супругам на ужин, какими цветами украсить столовую и хорошо ли выстирано постельное белье.
– Куда поедем, миссус? – крикнул кучер, прервав ее раздумья.
Фиона уже хотела согласиться, когда вдруг сообразила, что находится на Гансвурт-стрит, где по пятницам допоздна шумел и бурлил рынок. Там светились огни десятков переносных печек и жаровен. Их жаркое оранжевое пламя влекло вечерних покупателей. Одним хотелось жареных каштанов или печеной картошки, а другим – горячего супа. До ушей Фионы долетел разговор двух женщин. Обе держали в руках массивные коричневые кружки. Рукавицы одинаково защищали их от холода и жара. От кружек валил пар, поднимаясь в холодный вечерний воздух. Мясник помахивал связкой сосисок. Откуда-то пахло жарящимися пончиками.
– Спасибо, я не поеду, – сказала кучеру Фиона и устремилась на рынок.
Рынки всегда доставляли ей неописуемое удовольствие.
Фиона влилась в поток покупателей, наслаждаясь возможностью смотреть и слушать. Она с неподдельным интересом вглядывалась в деревянные тележки, на которых было разложено все мыслимое и немыслимое: от зимних фруктов и овощей до поношенной одежды, подержанной посуды, дешевых леденцов, тонизирующих напитков и пятновыводителей. Уличные торговцы расхваливали свои товары. Фиона зачарованно слушала.
Она вдоволь набродилась между лотками и тележками. Ее торговое любопытство проявлялось и здесь, а сердце восторженно замирало, как в детстве. Посмотрев и потрогав все, что привлекло ее внимание, Фиона собралась уходить, когда увидела его. Высокого, светловолосого симпатичного парня с дьявольской улыбкой. Он стоял к ней спиной, но она видела его профиль. На парне была потертая куртка, темная шапочка и красный шейный платок. Посиневшие пальцы торчали из перчаток. Фиона невольно поежилась, но продолжала смотреть. Парень подмигнул покупательнице и церемонно подал женщине бумажный кулек с жареными каштанами.
Затем он повернулся к Фионе, и она сразу же поняла, что обозналась. Не та улыбка, не те скулы, не тот нос. Глаза торговца были карими, а не синими. И лет ему было от силы семнадцать. Парню, о котором она думала, приближалось к тридцати, и он не торговал на улице каштанами, а заправлял у Петерсона в Ковент-Гардене.
– Глупая ты корова! У тебя уже галлюцинации начались, – сказала себе Фиона.
Она даже знала причину: темнота и пустой желудок. Фиона отвернулась, сделав вид, что заинтересовалась потрепанным экземпляром «Грозового перевала» на ближайшем книжном лотке. Она попыталась посмеяться над собственной глупостью, однако смех не шел.
В день их вынужденной женитьбы Фиона с предельной ясностью поняла, что никогда не перестанет любить Джо Бристоу. Однажды она попыталась убедить себя в обратном. Последствия были катастрофическими. Ей было тяжело принять горькую правду жизни, но она приложила все силы, чтобы сделать это и жить дальше. Фиона старалась вообще не думать о нем, а когда думала, твердила себе, что давно примирилась с его поступком. По большей части так оно и было. Время шло, расстояние между ее прежней и новой жизнью становилось все больше, и постепенно гнев и печаль сменились пониманием.
Джо был слишком молод. Он совершил чудовищную ошибку, от которой пострадал и сам. Возможно, сейчас он счастлив, но в тот вечер, когда на ступенях Старой лестницы он рассказал ей о случившемся, его горе было искренним. Светлый, любознательный парень, вечно осаживаемый отцом и сдерживаемый жизненными обстоятельствами. Неудивительно, что первый успех вскружил ему голову. За десять лет понимание Фионы изменилось. Джо соблазнила не столько Милли, сколько власть и деньги Томми Петерсона и собственные грандиозные амбиции.
Легкость достижения желаемого и богатство – трудные, почти непреодолимые препятствия, сопротивляться которым практически невозможно. Фиона познала это на своем опыте, поддавшись соблазну Уильяма Макклейна и привилегированной жизни, которую он ей предлагал.
В первые недели и месяцы ее жизни с Ником для Фионы стало предельно важным найти в себе силы и простить Джо. Прежде она считала главной пострадавшей себя и не понимала, какую боль испытывает Джо, раскаиваясь в содеянном, но не получив ее прощения. Теперь она как бы побывала в его шкуре. Уилл так и не простил ее.
Вспоминая их последнюю встречу в доме Уилла через день после ее свадьбы, Фиона содрогнулась. Скомкав дела, Уилл спешно вернулся в Нью-Йорк, где его ждало печальное известие. Женщина, которую он любил и которая обещала стать его женой, вышла замуж за другого. Уилл был раздавлен ее предательством. Он кричал на нее, говорил, что она сломала его и свою жизнь. Затем, выпустив гнев, сел, обхватив ладонями лицо. Плача от раскаяния, Фиона встала перед ним на колени, пытаясь объяснить, что ей не оставили выбора. Нику грозили тюрьма и высылка, чего он не выдержал бы. Тогда Уилл поднял голову и тихо сказал:
– Очевидно, Николас Сомс значит для тебя гораздо больше, чем я.
Фиона выдержала его взгляд и тихо ответила:
– Да. Так оно и есть.
Говорить больше было не о чем. Она встала и ушла. Это стало их последней встречей наедине. Потом они мельком виделись в театрах и ресторанах, сдержанно кивали друг другу; в лучшем случае – обменивались несколькими вежливыми словами. И только. Пять лет назад он женился на овдовевшей женщине из его круга, почти ровеснице. По сведениям, доходившим до Фионы, нынче Уилл жил преимущественно в загородном поместье, передав все дела своим сыновьям Джеймсу и Эдмунду. Светские хроникеры сообщали, что он с женой зачастили в Вашингтон, к его старшему сыну Уиллу-младшему, который сначала стал конгрессменом, а потом сенатором. Поговаривали, что в один прекрасный день он будет баллотироваться в президенты.
Фиона тяжело переживала, что причинила боль Уиллу, однако знала: если бы ее снова поставили перед выбором, она не колеблясь выбрала бы Ника. Ник был для нее всем, и она боялась даже подумать, что может его потерять. И хотя их совместная жизнь только называлась супружеской, вряд ли какая женщина смогла бы похвастаться более преданным мужем. Он дал ей все, чего она могла желать от мужчины: доброту, юмор, острый ум, уважение, мудрый совет. «Почти все», – с грустью думала она, глядя на иллюстрацию, изображающую Хитклиффа на фоне буйных вересковых зарослей Йоркшира.
Бывали ночи, когда она ворочалась без сна в просторной пустой кровати. В голову лезли мысли о работе, об ужасных оценках Шейми по латыни или тревога за здоровье Ника. В такие ночи ей до боли хотелось, чтобы кто-нибудь обнял ее и занялся с ней любовью. Став старше, Фиона познала и боль другого рода, таящуюся глубоко внутри. Эта боль возникала у нее всякий раз, когда она видела младенца. Пару недель назад она подержала на руках красавицу Клару – недавно родившегося четвертого ребенка Мэдди и Нейта. Фионе отчаянно хотелось своих детей. Когда-то они с Ником говорили на эту тему. Он признался, что тоже хочет настоящую семью и приложил бы все усилия, чтобы Фиона забеременела… если бы не его болезнь и отчаянный страх заразить ее.