Нью-Йорк был совсем не похож на Лондон. Это Фиона почувствовала с первых мгновений. Он был молод и дерзок. Новый город, где каждая улица, каждый дом говорили о скорости и современности. Ей вспомнилось, как вел себя Ник, когда корабль причалил к пристани. Он задержал пассажиров первого класса, остановившись на сходнях и зачарованно глядя по сторонам.
– Нью-Йорк! – восклицал он. – Фи, ты только посмотри на это! Город коммерции и промышленности. Город будущего. Взгляни на все эти здания! Стремительность в архитектуре, устремленность ввысь. Это же воплощение идеалов искусства. Храмы честолюбия. Настоящие поэмы мощи и прогресса!
Вспомнив его слова, Фиона улыбнулась. В этом был весь Ник. Разглагольствовал об идеалах искусства, тогда как ей и тысяче остальных пассажиров хотелось поскорее сойти с надоевшего корабля.
– Фи, а мы им понравимся? – вдруг спросил Шейми. – Я про тетю Молли и дядю Майкла.
– Конечно, дорогой. Иначе и быть не может, – ответила Фиона, желая, чтобы ее внутренняя уверенность соответствовала произнесенным словам.
Но внутренний голос напомнил ей: дядя и тетка и не подозревают, что она и младший брат вскоре свалятся им на голову. «А если вы придетесь им не ко двору?» – спрашивал все тот же внутренний голос.
Фиона цыкнула на него. Их встретят радушно. Иначе и быть не может. Майкл – родной брат их отца. Они его ближайшая родня, и он только обрадуется их появлению. Возможно, поначалу немного удивится. Да и кто бы не удивился? Но встретят их радушно и приютят. Желая произвести благоприятное впечатление, Фиона надела темно-синюю юбку и белую блузку; Шейми был в твидовой курточке и коротких штанишках, купленных в Саутгемптоне. Она мысленно твердила, что им с братом повезло. У них в Нью-Йорке есть близкие люди, а бедняга Ник – один как перст.
За время плавания она узнала о причине, заставившей Ника покинуть Лондон. У них с отцом произошла крупная ссора. Отец владел банком и рассчитывал, что сын пойдет по его стопам. Но у Ника были совсем другие интересы. Он страстно увлекался новым искусством. Так он называл творчество группы парижских художников. Некоторое время Ник жил в Париже и торговал произведениями искусства. В Нью-Йорке он собирался открыть галерею и выставить полотна новых художников. Импрессионисты – вот как он их называл. С собой он вез около десятка их картин. Поначалу эти вещи показались Фионе весьма странными. Ничего подобного она не видела ни в витринах магазинов, ни на стенах пабов. На картинах были изображены дети, собаки, влюбленные пары, сцены охоты. Но чем больше Ник рассказывал ей об идеях, вдохновлявших этих художников, и о них самих, тем больше она проникалась симпатией к произведениям и их создателям.
Один небольшой натюрморт – белые розы, яблоки, хлеб и бутылка вина – постоянно находился у Ника на ночном столике, который стоял между их кроватями. Ник подолгу смотрел на это полотно. В нижнем правом углу стояла подпись: «А. Бессон». Фионе эта картина напоминала о Джо. Да, она до сих пор тосковала по Джо. Удивительно, как незатейливый сюжет мог вызывать столько чувств. Ник объяснил: потому что художник писал натюрморт своим сердцем.
Они расстались каких-то полчаса назад, но Фиона уже скучала по Нику. Ужасно. Сегодня был четверг. Они договорились встретиться в следующий четверг у него в отеле. Всего неделя, однако Фионе она представлялась вечностью. Ей недоставало энтузиазма и оптимизма Ника, его неукротимого духа приключений и смешной непрактичности. Она вспомнила их первый ужин на корабле. Когда они вошли в столовую, ее охватила паника. Фиона не представляла, как себя вести и что говорить. Сможет ли она сойти за жену Ника, даму из высшего общества?
– Это проще, чем ты думаешь, – успокоил ее Ник. – Держи себя грубо с прислугой. Презрительно усмехайся, услышав любую новую идею. И постоянно говори о своих собаках.
Фионе было не до шуток. Ей хотелось услышать по-настоящему полезные советы. Например, куда наливать воду и куда – вино. Первый обед стал для нее сущей бедой. Она растерялась от обилия столовых приборов, тарелок, рюмок и бокалов. Когда она наконец-то разобралась, какая ложка предназначена для супа, Шейми пил консоме прямо из бульонной чашки.
– Какой жуткий чай! – заявил брат, шумно опуская чашку на стол и корча гримасу.
Фиона вручила ему ложку, объяснив, что это не чай и что булку нельзя уплетать целиком, а надо отламывать по кусочку и намазывать маслом, как делает Ник. Требовать от мальчишки большего она не могла. Шейми упрямился, капризничал и не мог понять, с чего это вдруг он должен называть сестру мамой, а незнакомого мужчину – папой. Салат из омара Шейми не понравился. Есть перепелку он тоже отказался, поскольку ее принесли с головой.
Стараясь завязать разговор, Ник спросил Фиону о семье. Пока она подбирала слова, стараясь не сказать лишнего, Шейми ответил за нее.
– Наша ма умерла, – сообщил он. – Ее убил ножом страшный человек Джек. И наш па тоже умер. Упал на складе прямо из окна. Он не сразу умер. Сначала ему ногу отрезали. А еще у нас были брат Чарли и сестра Айлин. И они умерли. За нами гнались плохие люди. Хотели отнять наши деньги. Мы за матрасом прятались. В нем было полным-полно крыс. Я испугался. Не люблю крыс.
Когда Шейми умолк, Ник от удивления разинул рот. После нескольких минут тягостного молчания он спросил, правда ли это. Фиона ответила, что да. Не поднимая глаз от тарелки, она рассказала о бедах, постигших ее семью, умолчав о причастности Уильяма Бертона. Шейми ничего не знал об этом, и Фиона хотела сохранить страшную правду в тайне. Другим знать об этом незачем. Это ее жуткая, черная тайна. Закончив рассказ, она подняла глаза, ожидая, что увидит на тонком аристократическом лице Ника брезгливую гримасу. Но в его глазах стояли слезы.
За почти три недели плавания, живя с Ником в одной каюте, ходя с ним в столовую, гуляя по палубам и участвуя в корабельных развлечениях, Фиона очень сблизилась с этим обаятельным, непредсказуемым, добрым человеком. Она не понимала, как такое случилось. Наверное, потому, что они оба были одиноки в мире. Она потеряла семью и была вынуждена покинуть родину. Ник – тоже, хотя в его семье никто не умер. Фиона и представить не могла, что они станут добрыми друзьями. В слишком разных семьях они родились и выросли и слишком далеко отстояли друг от друга на социальной лестнице. Но это случилось само собой; задолго до того, как ненастные вечера и отчаянная качка заставляли их оставаться в каюте, пить чай и делиться своими мечтами и планами под негромкий храп Шейми. Это случилось раньше, чем Ник взялся выправлять их уайтчепельскую привычку проглатывать в словах начальный звук «h» и заставил ее и Шейми до одури повторять фразу: «Hello, Harold, I hear Havana’s hellishly hot»[5]. Раньше, чем Фиона стала готовить ему имбирный чай и читать из его любимых томиков стихи Байрона и Браунинга, когда Ника одолевали странные моменты полного упадка сил. Раньше, чем он присаживался на край ее кровати и успокаивал после очередного кошмарного сна с криком и слезами.
Это было раньше, чем Фиона случайно увидела фотографию, явно не предназначенную для ее глаз.
Как-то утром, когда Ник отправился на прогулку по палубе – утром он гулял один, – Фиона увидела, что он забыл на ночном столике часы. Они лежали с открытой крышкой. Часы были золотые, искусно сделанные и наверняка очень дорогие. Решив, что их лучше убрать в надежное место, Фиона взяла часы со столика. Оттуда выпала небольшая фотография. Фиона подняла снимок и увидела симпатичного черноволосого молодого человека, улыбавшегося ей. Его лицо было полно любви к тому, кто делал фото. Фиона знала: фотографом был Ник, а этот человек – его возлюбленный.
Кем еще он мог быть? Мужчины не хранили под крышкой часов фотографии друзей. Теперь понятно, почему Ник никогда не рассказывал ей о любимой женщине, хотя она и рассказала ему про Джо. В его глазах ни разу не появлялось чисто мужского интереса к ней или к кому-нибудь из пассажирок. Фионе так хотелось попасть на корабль и поскорее покинуть Англию, что других мыслей у нее поначалу не было. Только оказавшись в одной каюте с Ником, она впервые подумала: а вдруг его предложение вызвано не только душевной щедростью? Ее напряженность усилилась, когда они впервые легли спать и она оказалась в нескольких футах от чужого мужчины. Как ей себя вести, если он начнет приставать? Капитану не пожалуешься – они же выдавали себя за семью с ребенком. Но Ник не дал ей ни малейших поводов для беспокойства… Она смотрела на фото черноволосого мужчины, пытаясь представить, каков он в жизни и собирается ли приехать в Америку. Она еще ни разу не встречала мужчину, которому бы нравились другие мужчины. Потом она отчитала себя за излишнее любопытство и убрала часы.
Кеб резко остановился. Фиона ударилась о жесткую деревянную дверцу, забыв про Ника и их путешествие. Кучер вновь кричал и ругался, пробираясь через перекресток Восьмой авеню и Четырнадцатой улицы. Двуколка имела скверные рессоры и подпрыгивала на каждом ухабе и рытвине. Фиона заметила, что фабрики остались позади и теперь по обе стороны тянулись опрятные дома и магазины. Кеб набрал скорость и через четыре квартала остановился перед приплюснутым кирпичным трехэтажным домом на восточной стороне авеню, между Восемнадцатой и Девятнадцатой улицами.
Дрожа от нетерпения, вся в предвкушении встречи с родственниками, Фиона выпрыгнула из двуколки, затем вытащила Шейми и сумки. Она расплатилась за проезд. Кеб со скрипом умчался, оставив облако пыли. Держа в одной руке сумки, а в другой – руку брата, Фиона подняла голову и увидела на стене табличку с номером 164.
Она ожидала увидеть совсем не это.
Вывеска над магазином была ей знакома по фотографии: «М. ФИННЕГАН. БАКАЛЕЙНЫЕ ТОВАРЫ». Те же часы работы, но магазин не работал. На двери висел замок. Витрину густо покрывала пыль. Такая же пыль вперемешку с дохлыми насекомыми и мышиным пометом лежала и на товарах. От солнечных лучей коробки и пакеты выцвели и сморщились.