– У вас нарушения в сердце. Шумы прослушиваются. Характерное шипение в крови.
«Немец есть немец», – подумал Ник. Никаких успокоительных слов для смягчения удара. Никакого ободряющего похлопывания по плечу. Бьет прямо по голове и не промахивается. Беззаботность, которой Ник загораживался от уродств окружающего мира, подвела его. «Боже мой, это уже и до сердца добралось! До моего сердца».
– Ваше заболевание прогрессирует, мистер Сомс, – продолжал врач. – Болезнь всегда ищет любую зацепку. Если вы хотите замедлить это продвижение, нужно внимательнее относиться к своему здоровью. Вам необходим отдых. Хорошая диета. И никаких нагрузок.
Ник ошеломленно кивал. Сначала сердце. А потом? Легкие? Мозг? Он живо представил, как болезнь, словно армия варваров, вторгается в его мозг и начинает пожирать участки мозга. Кусочек за кусочком, лишая его интеллекта и способностей, пока у него не останется ничего, кроме умения собирать одуванчики и распевать детские песенки. Этого он не позволит. Если дело зайдет далеко, он просто повесится.
Врач продолжал бубнить. Ник вдруг затосковал по Фионе. Эх, была бы она сейчас рядом: добрая, отзывчивая, верная! Взяла бы его за руку и сказала, что все будет хорошо, как не раз говорила на корабле. А если бы не взяла? Эта мысль встревожила Ника. Даже у такого доброго сердца, как Фионино, есть пределы. Узнай она, чем на самом деле вызваны его утомление и вялость, и он наверняка ее потеряет. Его дражайшую Фи, единственного друга. Она пополнит список тех, кого он уже потерял.
– Мистер Сомс, вы меня слушаете? – спросил Экхарт, пристально поглядев на него. – Я не шучу. Для вас предельно важно спать как можно больше. Ночной сон не менее десяти часов. И обязательно несколько раз спать днем…
– Я вас слушаю, доктор Эк, – прервал врача Ник. – Я буду больше отдыхать, но я не могу превращаться в инвалида. Мне нужно открывать галерею. Валяясь на диване, я этого не сделаю. Что скажете насчет курса лечения ртутью?
– Бесполезная затея, – отмахнулся Экхарт. – Ртуть чернит зубы и вызывает бесконтрольное слюноотделение.
– Очаровательные подробности. А что еще есть в вашей волшебной шкатулке?
– Тонизирующий состав по моему собственному рецепту. Делает организм бодрее и повышает сопротивляемость.
– Что ж, давайте попробуем, – согласился Ник.
Пока он одевался, Экхарт наполнил стеклянную бутылочку темной вязкой жидкостью, заткнул пробкой и назвал дозу приема. Затем сказал, что просит Ника показаться через месяц, а сейчас должен заняться другим пациентом. Ник подошел к стенному зеркалу. Завязывая галстук свободным виндзорским узлом, он осмотрел лицо. «Внешне я по-прежнему выгляжу здоровым, – подумал он. – Может, бледноват, и только». Экхарт преувеличивает. Этим грешат все доктора, иначе они лишатся пациентов. Ник надел пиджак и сунул бутылочку в карман. Проходя мимо столика секретарши, он попросил прислать счет в отель.
Мартовское утро было солнечным и бодрящим. Ник выглядел настоящим щеголем в сером костюме-тройке с коричневым галстуком, который он предпочитал традиционному черному. Наряд дополняли теплое пальто и броги. Засунув руки в карманы, он шел по Парк-авеню, рассчитывая поймать кеб. Он двигался с небрежным изяществом. Прохладный ветер добавил его щекам румянца. Неплохое дополнение к высоким скулам и завораживающим бирюзовым глазам. На него восхищенно оглядывались, однако Ник этого не замечал, погруженный в свои мысли.
Наконец ему попался свободный кеб. Ник уселся, велев кучеру ехать к Грамерси-парку. По пути туда его внимание привлекла художественная галерея на Сороковой улице. Белые с золотой каймой навесы над окнами, сверкающие двери с латунными ручками и бронзовыми урнами по обеим сторонам. Судя по всему, эта галерея процветала. Вид чужой галереи пробудил в нем решимость. У него будет своя галерея, и тоже процветающая. Он не позволит болезни его одолеть. Он сделан из более крепкого теста и докажет это. Экхарту. Самому себе. Но прежде всего – отцу, который назвал его недоразумением и посоветовал поскорее умереть, избавив семью от дальнейшего позора. Перед мысленным взором появилась фигура отца: внушительного, с энергичными движениями и никогда не улыбающегося. Невероятно богатого. Могущественного. Чудовищного.
Ник передернул плечами, прогоняя картину, но она не исчезала. Отец выглядел как в тот вечер, когда узнал о болезни Ника. Лицо перекосила ярость. Схватив сына за лацканы пиджака, отец что есть силы ударил его о стену. Ник упал и потом лежал на полу, ловя ртом воздух и глядя на носки отцовских оксфордских туфель. Отец мерил шагами кабинет. Его туфли от «Лобба» начищены до умопомрачительного блеска. Брюки от «Пула» отглажены с безупречной стрелкой. Внешний вид для этого человека значил все. Говори и одевайся как джентльмен, и тебя будут считать джентльменом независимо от того, что ты хлещешь лошадей, избиваешь слуг и даже своего сына.
Ник прогнал зловещую картину и потянулся за часами. В одиннадцать он должен встретиться с агентом по недвижимости и осмотреть места для галереи. По ошибке он открыл не переднюю, а заднюю крышку. На колени выпала небольшая, аккуратно обрезанная фотография. Ник поднял снимок. При виде улыбающегося молодого человека у него сжалось сердце. Молодой человек стоял на фоне стены с надписью «Chat Noir»[6]. Ник прекрасно помнил это место. Он почти ощущал вкус абсента и запах вечернего воздуха – невообразимую смесь сигаретного дыма, духов, чеснока и масляной краски. Он увидел своих друзей: их лица, далеко не модную одежду и руки в пятнах краски. Ник прижал руку к сердцу. Оно билось. Нарушения? Если минувшей осенью его сердце перенесло невосполнимую утрату и не разорвалось, такой ли уж сильный вред нанесут сердцу несколько поврежденных участков? Ник продолжал смотреть на фотографию, и вдруг Нью-Йорк исчез. Он снова был в Париже. Они сидели в кафе, Анри – напротив него, в своей любимой куртке цвета красного вина. И было это не в марте, а в мае. Тогда они впервые встретились. Ник вновь был на Монмартре…
– Двести пятьдесят франков за эту… эту афишу?! – воскликнул Поль Гоген, чей характерный французский говор намекал на достаточное количество выпитого вина. – По-моему, такое вешать только на фонарном столбе или на щите у магазина!
– Лучше афиша, чем детская мазня… вроде твоих бретонцев! – немедленно отозвался Анри Тулуз-Лотрек, вызвав взрыв хохота собравшихся.
В тот день Ник продал одну из работ Тулуз-Лотрека – красочный портрет танцовщицы Луизы Вебер по прозвищу Ла Гулю. Его работодатель, известный торговец предметами искусства Поль Дюран-Рюэль, поначалу не хотел выставлять картины Тулуз-Лотрека, однако Ник сумел настоять на своем. Дюран-Рюэль разрешил выставить несколько полотен. Сам Ник получил с этой продажи лишь скромные комиссионные, но успех измерялся не деньгами. Это была победа нового искусства, которому он проложил дорогу.
Продавать произведения художников нового поколения было делом нелегким. Мане, Ренуар и Моризо – те, с кого началось новое направление в искусстве, – не торопились потесниться. Однако Ник верил в успех. В 1874 году, когда авангардисты впервые выставились, они тоже не смогли продать ни одной картины. Художественный критик, взяв название полотна Моне «Впечатление. Восход солнца», презрительно окрестил их импрессионистами, приравняв к дилетантам, балующимся искусством. Бунтуя против исторической и жанровой живописи, признаваемой тогдашним обществом, импрессионисты стремились уйти от идеальных сцен, изображая реальную жизнь. Швея, склонившаяся над тканью, считалась ими столь же достойным сюжетом, как император или бог. Техника, в которой творили эти художники, была далека от академических штудий и порой выглядела нарочито небрежной. Это делалось с целью пробудить зрительские эмоции. Публика презрительно морщилась, но Ник обожал этих художников. Реализм изображаемых ими сцен жизни был созвучен его настойчивому стремлению внести хотя бы крупицу честности в собственную жизнь.
В Кембридже Ник, по настоянию отца, изучал экономику. Как же иначе? Ведь он наследник семейного банка «Альбион». К тому времени, когда управление банком перейдет в его руки, Ник должен хорошо разбираться во всех финансовых тонкостях. Однако самого Ника такая перспектива не вдохновляла, и все свободное время он тратил на изучение искусства. Полотна импрессионистов он впервые увидел в Национальной галерее. Тогда ему было девятнадцать. Лето он проводил в конторе «Альбиона», ненавидя каждую секунду рабочего дня. После встречи с творчеством импрессионистов он вышел из музея, сел в первый попавшийся кеб и велел кучеру целый час ездить по городу, самостоятельно выбирая маршрут. Весь этот час Ник проплакал в наемном экипаже, где этого никто не видел и не слышал. Вернувшись домой, он знал, что больше не пойдет в «Альбион» и не продолжит учебу в Кембридже. Он пойдет против воли отца и отправится в Париж. Ник ненавидел свою жизнь: удушающие дни, семейные обеды, во время которых отец мучил его вопросами о финансах и ругал, если не получал удовлетворительных ответов. Ника сводили с ума отвратительные званые вечера, где друзья матери, словно сутенеры, подсовывали ему своих дочерей. Единственный сын богатого, именитого отца, он считался завидной добычей. Вся его жизнь была сплошной игрой по чужим правилам. Нику претило то, кем и чем он был. А на полотнах Моне, Писсарро, Дега он видел мир без прикрас, не подчиняющийся канонам общества, и эти картины становились для него живительными глотками воздуха.
Слушая продолжавшуюся перебранку Гогена с Тулуз-Лотреком, Ник потягивал вино. Он был невероятно доволен собой, находился в приподнятом настроении и чувствовал себя победителем. Под аплодисменты и приветственные крики в зале появилась Ла Гулю. Оглядевшись, Ник увидел Поля Синьяка, ожесточенно спорящего с Жоржем Сёра. Официантка Эмилия Бернар заигрывала с обаятельным молодым человеком с длинными темно-каштановыми волосами. Художник, с которым Ник еще не успел познакомиться и к которому Эмилия явно питала безответную любовь. В кафе пришли коллеги Ника по галерее. Были здесь и братья Ван Гог: всклокоченный, дерзкий Винсент и рассудительный Тео, директор конкурирующей галереи Гупиля на Монмартре. И торжество, и сам этот вечер были просто замечательными, пока не случилось досадное происшествие.