Ник ел вареные мидии с чесночной подливой, подбирая ее корочкой хлеба. Ник потянулся за новым ломтем к варварски разломанной буханке, лежавшей возле Гогена, как вдруг об его голову ударился большой кочан сгнившей капусты, брошенный неизвестно откуда. Очумевший Ник плюхнулся обратно на стул и на какое-то время утратил дар речи, моргая и пытаясь стереть с глаз капустную слизь. Кто-то закричал, и участники торжества быстро выявили и схватили того, кто бросил кочан. Злоумышленником оказался мелкий почтовый чиновник, возмущенный живописью Гогена. Этот человек не только отказался извиняться, но еще и отругал Ника, чья дурацкая голова загородила цель.
Вонь от гнилого кочана была просто невыносимая. Ник встал и объявил, что вынужден пойти домой переодеться. И тогда молодой человек, с которым любезничала официантка, предложил зайти к нему, пообещав одолжить рубашку.
– Меня зовут Анри… Анри Бессон, – представился он. – Я живу неподалеку, на соседней улице.
– Идемте, – согласился Ник.
Они поднялись на пятый этаж в крошечную комнату Анри. По дороге Ник сорвал с себя рубашку. Оказавшись в жилище Анри, он сразу прошел к раковине, заляпанной пятнами краски, налил кувшин воды и опрокинул себе на голову. Хозяин дал ему мыло и полотенце, а когда Ник вымылся, вытерся и облачился в новую рубашку, протянул бокал красного вина. Ник так спешил умыться, что толком не разглядел жилище Анри. Но теперь, глядя по сторонам, он чуть не поперхнулся от изумления. На стенах, у нетопленого камина, прислоненные к мебели, его окружали потрясающие, сочные, пронизанные светом картины… Танцующая девушка, чьи щеки цвета слоновой кости слегка тронуты мастерски изображенным румянцем. Прачка в мокрой юбке, подвернутой выше крепких колен. Грузчики с рынка Чрево Парижа в блузах, забрызганных кровью мясных туш. Еще одно полотно заставило Ника вновь потерять дар речи. Это был портрет двух завтракающих молодых людей. Один сидел за столом с ломтиком поджаренного хлеба и газетой. Второй стоял у окна, потягивая кофе. Оба хорошо одетые, они даже не смотрели друг на друга, но что-то сразу выдавало в них влюбленных. Картина была вполне невинной и в то же время бьющей по общественным нравам.
– Черт побери! – пробормотал Ник. – Анри, почему вы это не выставляете?
Увидев, о какой картине идет речь, француз покачал головой:
– Николас, наши друзья изображают правду, и за это в них бросают капусту. Точнее, по их представителям, – со смехом добавил Анри и коснулся полотна; улыбка сразу погасла. – Они обнажают нас и нам же показывают. Но публика этого не выносит. Кто примет правду моей жизни?
Ник и Анри уже не вернулись в кафе. Распив одну бутылку вина, принялись за вторую и до поздней ночи проговорили о своих друзьях-художниках, о Золя, Рембо и Уайльде, о Малере и Дебюсси, а также о себе. Проснувшись поутру, Ник увидел, как первые солнечные лучи ласкают спящего Анри. Он лежал, смотрел, как ровно дышит во сне Анри, но сам едва дышал, ощущая новую, доселе незнакомую наполненность в сердце…
Резкий стук по стенке кеба вернул Ника к нью-йоркской действительности. Рядом стоял полицейский.
– Впереди опрокинулась телега! – крикнул кучеру полицейский. – Там нет проезда. Сворачивай на Пятую!
Ник смотрел на фотографию, по-прежнему лежащую у него на ладони. Глядя на куртку Анри, Ник улыбнулся, вспомнив, как сам покупал ее. Он убрал снимок и защелкнул заднюю крышку часов. Анри считал его слишком щедрым и говорил, что не стоит таких щедрот. Он ошибался. Любовь, смех, мужество, которое Анри дарил Нику, стоили несравненно дороже. Это он убедил Ника противостоять отцу и жить дальше так, как ему хочется. У них с Анри произошло несколько словесных перепалок, включая и довольно шумную сцену в Лувре. Там они говорили по-английски. Анри настоял на этом по двум причинам: желая попрактиковаться и сделать содержание их разговора недоступным для большинства посетителей. И все равно зрелище было достаточно вызывающим.
– Анри, прошу тебя! Говори потише…
– Скажи, что я прав! Признай мою правоту!
– Рад бы признать, но…
– Но – что? Тебе не нужны его деньги. Ты прекрасно зарабатываешь в галерее.
– Я бы не сказал, что прекрасно.
– О чем ты говоришь? Мы платим за жилье, покупаем еду и вино, ни в чем не нуждаемся…
– Черт бы тебя подрал, Анри! На тебя уже смотрят.
– И пусть смотрят! Quest-ce-que vous regardez, eh? Mêlez-vous de vos affaires![7] – рявкнул он на двух любопытных пожилых теток, затем снова перевел взгляд на Ника. – Николас, скажи отцу, пусть убирается в преисподнюю. Пусть лишает тебя денег. Ты сам добьешься успеха. У Дюран-Рюэля ты считаешься лучшим торговцем. Любая парижская галерея мечтает тебя отнять.
– Ты хотел сказать, нанять…
– Ты можешь открыть собственную галерею с отделениями в Лондоне, Амстердаме, Риме…
– Анри, ты не понимаешь. Открыть галерею не так-то просто.
– Messieurs, s’il vous plait…[8] – вмешался смотритель.
Установилась гнетущая тишина. Анри сделал вид, что увлечен полотном Вермеера. Ник исподволь наблюдал за ним. Хмурое лицо, руки, скрещенные на груди, темные волосы, разметавшиеся по плечам. Какой прекрасный человек. Добросердечный, отзывчивый. Талантливый. Смышленый. Чертовски упрямый. «И я люблю его так, как никогда никого не любил», – подумал Ник.
Анри наградил смотрителя сердитым взглядом, затем прошипел, обращаясь к Нику:
– Ты просто хочешь вернуться домой. Скучаешь по жуткому Лондону. По дождю и облакам. Холодный англиец, ты совсем меня не любишь.
– Англичанин, Анри. Ты ошибаешься. Я очень тебя люблю. До безумия. Но я…
– Тогда ты себя не любишь, – перебил его Анри. – Если ты вернешься домой, это будет равнозначно смерти. Ты сам знаешь. Николас, ты не обязан жертвовать своим счастьем ради отца. И своей жизнью тоже.
– Похоже, что обязан.
– Mon Dieu… почему?
– Чувство долга. Я единственный сын. Наши предки основали «Альбион» более двухсот лет назад. Шесть поколений управляли им. Седьмым должно быть мое.
– Но ты же терпеть не можешь банки! Ты плюешь на свои счета… ты даже не откладываешь свои комиссионные. Это приходится делать мне.
– Да знаю, знаю…
– И ты бы смог бросить Париж ради какого-то банка? Свою здешнюю жизнь? Свою работу? Меня?
– В том-то и вся закавыка, Анри, что тебя я бросить не могу.
Ник полюбил Анри в первый же вечер их встречи, и Анри откликнулся на его любовь. У Ника уже были интимные отношения с мужчинами: скрытные, торопливые, оставлявшие ощущение чего-то грязного и постыдного, но они даже отдаленно не напоминали любовь. Любовь он познал, только встретив Анри. Чудо любви! Самые обыденные, повседневные занятия вдруг наполнились магией. Он с неописуемой радостью покупал курицу, зная, что принесет ее Анри, а тот приготовит на ужин изумительное блюдо, приправленное травами и вином. А каким восторгом наполнилась душа Ника, когда он нашел на рынке белые розы редкого оттенка, который любил Анри. Эта удача затмила шесть проданных полотен. Бывало, в субботу Ник отправлялся в магазин «Тассе и Лот» и выбирал лучшие краски и кисти, о которых Анри не мог и мечтать. Вернувшись, он украдкой выкладывал сокровища возле мольберта, чтобы потом насладиться восторгом Анри… Через месяц после знакомства они сняли квартиру, где счастливо прожили целый год. Ник дважды получал повышение по службе. Дюран-Рюэль говорил, что еще не встречал молодых людей, обладающих столь безошибочным художественным чутьем. После работы Ник уже не засиживался в кафе. Он спешил домой, где его ждал Анри, жаждавший узнать, как прошел день.
Но их счастье было не совсем безоблачным. На горизонте постоянно висела черная туча – отец Ника. Его отъезд в Париж взбесил отца. Поначалу отец не донимал Ника, считая увлечение искусством проходящей юношеской блажью. Убедившись, что это не блажь и что сын не думает возвращаться, отец стал настаивать на возвращении. Он напомнил Нику, что тому исполнился двадцать один год. Возраст, когда пора принимать на себя обязательства перед семьей. Отец намеревался расширить влияние банка, открыв филиалы по всей Англии и в Европе. В письме Нику он писал, что деловой мир стремительно меняется. Время требует превратить «Альбион» из частного банка в общественный, и потому он хочет, чтобы сын сейчас находился рядом и они вместе управляли бы семейным детищем.
Ник отказался возвращаться, и отец лишил его ежемесячных выплат. Когда и это не помогло, отец пригрозил лишить его наследства. Нику было что́ терять: миллионы фунтов наличными и в ценных бумагах, дом в Лондоне, поместье в Оксфордшире, подчиненные «Альбиону» компании в Девоне и Корнуолле, а также место в палате лордов. Ник решил быть дипломатичным и в ответном письме попросил отца дать ему время до сентября, после чего он приедет в Лондон и они продолжат разговор. Отец согласился. На календаре было начало июля. Через пару дней они с Анри уезжали в Арль. Ник рассчитывал, что там он спокойно все обдумает и найдет приемлемое решение.
Из щелей в окошке кеба подуло холодным ветром. Ник этого даже не почувствовал; он снова погрузился в воспоминания… В Арле они сняли красивый каменный дом. Они бродили по окрестностям, вечером засыпали, едва донеся голову до подушки, а утром просыпались отдохнувшими и клялись, что никогда не вернутся в грязный и шумный Париж. Анри целыми днями простаивал за мольбертом. Ник переписывался с художниками и заказчиками или читал. Иногда они выходили в город, чтобы поужинать в кафе, но Анри предпочитал готовить сам. В тот вечер, когда Ник сообщил Анри о своем решении, Анри приготовил луковый пирог. Нику это лакомство не лезло в рот…
– Знаешь, Николас, меня очень тревожит состояние Винсента. Он не в себе, – сказал Анри, наливая себе белого вина.
Ужинали они в саду.
– Все вы не в себе, – ответил Ник.
– Нечего шутить. Это серьезно.
Анри продолжал рассказывать о состоянии Винсента Ван Гога, который тоже проводил лето в Арле, но Ник почти не слушал. Все лето они говорили об искусстве, друзьях, пище, вине, старательно избегая одной темы. А она никуда не исчезала, продолжая висеть у них над головой. Но сегодня у них должен состояться серьезный разговор. Ник сделал выбор. Днем, пока Анри был поглощен живописью, Ник сходил на почту и отправил отцу письмо, где сообщал о принятом решении. Выйдя с почты, он остался сидеть поблизости, дожидаясь ее закрытия. Ник видел, как оттуда вышел почтмейстер с мешком писем и направился к станции, чтобы успеть к парижскому поезду. Вплоть до этого момента он еще мог сказать, что передумал, и попросить письмо назад. Теперь оно было вне его досягаемости. Когда Ник вернулся в их дом, Анри доставал из духовки пирог. Ник попытался начать разговор, но Анри отмахнулся, попросив накрыть на стол.