Лестрейд подался вперед. Мысль — а инспектора Скотленд-Ярда мысли посещали не всегда — прочертила резкую вертикальную морщину по лбу Лестрейда.
— Какие же изюминки приходилось выковыривать затем? — рассуждал Мегре вслух. — Ну, например, меня удивило, что советский русский полковник НКВД пишет работы по отнюдь не целомудренной любовной лирике Байрона. Это ведь странно, не так ли? Нетипично для советского человека восторгаться аморальными связями. Но если речь идет о потомке князя Курбского, ставшего польским шляхтичем, то такая вольность приемлема. И тут я подумал о том, как много в НКВД польских фамилий: Дзержинский, Менжинский, Курбатский… И я спросил себя: если это агент Пилсудского, если это тот, кто разваливает Европу проектом «Межморье», то ему естественно было бы взорвать отношения между Россией и Германией, не так ли? Делать вид, что укрепляет союз, а на самом деле его уничтожить. Прошу вас, сидите спокойно, мсье Курбатский, я ведь еще не закончил. Вы еще успеете пострелять.
Мегре посмотрел на Бенджамена Рассела.
— Видите ли, перед войной всегда много вранья. Многие упрекают Сталина и Гитлера в том, что те ловят шпионов. Но, скажу вам откровенно, и мы во Франции охотимся за шпионами постоянно. И причем со времен Филиппа Красивого, которого тут поминали за столом. Как же без шпионов, господа? И вредители, и шпионы, и саботажники, конечно же, есть. Но им так положено, это у них работа такая. Это правда логики их профессиональной деятельности. Летает там чайник или не летает, а работать-то надо. Иное дело, когда логика вранья становится общей — когда вранье становится идеологией общества. А это неумолимо происходит — и бритвой Оккама не обойдешься. Врут все. Понимаете? Врут абсолютно все.
В последние годы я растерялся: говорю с коммунистом, а он не коммунист. Говорю с социалистом, а он не социалист. Вранье — и есть наша правда.
Врут философы — потому что они не философы, и никаких идей у них нет. Они даже не аккуратные историки философии, потому что они идут на любые махинации ради своей диссертации. Врут оппозиционеры, потому что у них нет никаких оппозиционных идей — они точно так же пользуются привилегиями подлой власти и вовсе не хотят ни равенства, ни справедливого распределения. Врут социалисты — потому что они скорее застрелятся, чем будут помогать клошару, они просто хотят переиграть в дебатах капиталиста. Врут марксисты — потому что не хотят объединения тружеников, а желают присвоить капиталы собственников. Врут националисты — потому что никто из них не хочет остаться наедине с убогим сельским хозяйством своей страны, а хочет присвоить продукт страны чужой. Врут левые — потому что они давно объединились с правыми. Вы заметили эту феноменальную особенность нашего времени — национал-социализм. Некоторые называют этот союз «национал-большевизмом». Странно, да? Одновременно и за равенство, и за превосходство одной нации над другой. Это же нонсенс, дикость! Но нет, это и есть правда. Позовите Оккама, отрежьте бритвой национализм от социализма. Но не получается! И самым оглушительным враньем стало то, что нет уже разницы между преступниками и сторонниками порядка, поскольку общий порядок — и есть самое вопиющее преступление. Вы хотите от полицейского, чтобы он установил справедливость. Но если нет справедливости в принципе, что именно вы хотите защитить?
— А почему вы обращаетесь ко мне, господин комиссар? — тонким голосом крикнул Розенталь. — Я здесь единственный, кто не солгал!
— Вот об этом вам уже расскажет Холмс, совсем не я. Шерлок, вы ведь уже здесь? Вы слушаете нас?
— И давно, Мегре.
Холмс, как всегда, говорил негромко.
— И мне есть что добавить.
Глава 9
— Мы с комиссаром шли разными путями, но пришли к схожим выводам, — сказал Холмс. — Впрочем, не стану отрицать: нахожусь под влиянием французского коллеги. Придерживаюсь собственных методов, Мегре, однако продолжаю обдумывать вашу мысль. Помните, вы сказали, что все причины возникают одновременно? И привели любопытный пример с катастрофой Европы в 18-м году. Мы редко думаем системно, сознаюсь. Я сам, хоть и называю свой метод дедуктивным, дедукцию частенько строю на кропотливой индукции. Но мне не стыдно учиться — только глупцы стыдятся сидеть за партой до старости! — и вот, вы показали мне пример, когда дедукция не работает. Как прикажете анализировать беду 18-го года? Революция, война и испанская инфлюэнца — тут Оккам растерялся бы: что именно есть причина общей катастрофы. А люди гибнут, вот это однозначно. Но что именно лечить, с чего начать? Мне было важно это услышать. Обычно детектив и номиналист ищут одну причину, а прочее убирают как несущественное. Но ваш пример и мой опыт говорят, что причин у события много, даже если суть событий — одна. Суть убийства в том, что живого человека умертвили, суть войны — в массовом убийстве. Но сколько же причин?
Вместе с Холмсом в зал вошли Сильвио Маркони с расцарапанным лицом, рабочий Том Трумп, державший в руках деревянные обломки, в коих сведущие люди признали части кресла.
— Сперва я на диване сидел, — растерянно говорил специалист по Данте, — а потом разволновался, вскочил. Упал на кресло, и вот… Сотрясение мозга, не иначе…
— Не виноват я, — причитал честный Том, — без клея разве склеишь?
— Прецедент несомненно имеется, Том, — сказал Холмс, — до профессора Маркони точно так же пострадал и профессор Розенталь. Но не все можно объяснить прецедентом. Беда нашей юриспруденции в том, что закон находится в плену номинализма — в плену у правила прецедента. В точности как история, которая находится в плену фактографии. И вот судьи ищут формально похожий случай. А историки располагают факты, хотя метод расположения фактов не относится к фактографии.
Шерлок Холмс отвесил поклон ученым; к числу неприятных манер детектива с Бейкер-стрит относился этакий преувеличенно церемонный поклон, хорошо известный Лестрейду. Именно так Холмс кланялся королю Богемии в том памятном деле с фотографией Ирен Адлер. Поклон этот мог, разумеется, быть истолкован как знак вежливости, но презрения в нем было значительно больше.
— Мы здесь имеем дело с феноменами и ноуменами, с позитивистами и платониками, — сведения по натуральной истории не входят в сферу интересов собравшихся. Не так ли? Вероятно, я — единственный, кто обратил внимание на то, что имя Анна Малокарис есть не что иное, как название хищника Кембрийского периода.
О, животное аномалокарис относится к самому началу палеозоя, пятьсот сорок миллионов лет назад, отнюдь не эпоха Филиппа Красивого… — новый поклон в сторону собрания. — Аномалокарис — гигантский ортопод, к этому отряду принадлежат сороконожки. В течение долгого времени аномалокариса ученые принимали сразу за два разных существа: находили то один фрагмент останков океанского персонажа, то другой. То считали гигантской креветкой, то предком китовых. Лишь недавно поняли, что два неизвестных субъекта — одно целое; поняли, кто это такой. Теперь установлено, что это крупнейший хищник кембрийского периода; своего рода Юпитер среди прочей фауны кембрия. Какая элегантная мысль: внедрить персонаж кембрия — в Оксфорд! Не находите?
Анна Малокарис сделала широкий шаг по направлению к двери, но инспектор Лестрейд цепкой рукой удержал даму. Лестрейд был человеком апатичным и немногословным, но когда охота приближалась к стадии травли зверя, в инспекторе пробуждался темперамент отнюдь не британский, но свойственный скорее колониальным владениям империи. Движение полицейского было стремительным, хватка железной. Тем примечательнее, что Анна Малокарис стряхнула с локтя руку инспектора одним, сугубо тренированным движением. Инспектор ахнул, потирая ушибленную руку. На помощь Лестрейду пришел Мегре.
— Ну, что вы право, — добродушно сказал комиссар. — Что уж теперь. Ну, сами посудите.
Холмс между тем продолжал:
— Кодовое имя Юпитер и роль агента Юпитера в мире Оксфорда соответствуют положению аномалокариса в мире кембрия. Скрытый, но бесспорный владыка ситуации. Загадочное двуполое существо, находящееся под покровительством философов-позитивистов — это не гипотеза, тут и доказывать не надо, что чайник летает, вот в чем штука! Помните, я говорил, что в колледже заговор? А мне рассказали про «правило чайника». Скажу откровенно, этот убогий силлогизм не стоит брать в расчет. Рассуждение Рассела не выдерживает критики, поскольку самой вопиющей конспирологией является та гипотеза, что предположение о наличии заговора имеет отношение к летающим чайникам. Как связан чайник с тем, что в колледже Святого Христофора — заговор? Какой именно чайник надо найти в случае массовой гибели людей в 18-м году? Большевиков ли искать, вирус ли испанки, или винить разлад в королевских семействах? А все эти явления связаны, господа, но, чтобы понять происходящее, не следует отказываться ни от одной из версий! Понимаете? Заговор — это сплетение всех обстоятельств. Заговор — это и есть история. Стоит сказать, что во всем, что случилось в 18-м году, виноват Ленин, и мы оскорбим Вильгельма, Ллойд Джорджа, Клемансо и огромную армию вирусологов. Но уместный вопрос: какие именно факты выбрать? Их много! Вот, господа позитивисты, случай проявить умение: попробуйте узнать, что именно внутри летающего по орбите чайника — чай или кофе? Искатели истины, придерживающиеся теории летающего чайника и волшебной бритвы! Умеете ли вы, например, произвести эксперимент с фактической стороной вопроса — и отличить мужчину от женщины. Вы, профессор Берримор, любовник данной дамы и отец ее ребенка — вы насколько твердо знаете пол своего партнера?
Хьюго Берримор остолбенел — вот как следует определить состояние позитивиста. Профессор застыл в неестественной позе, подобно жене Лота, обернувшейся на город Содом и превратившейся в соляной столб. Правда, в случае Берримора он должен был бы остаться внутри города. Безмолвный, недвижный, он лишь беззвучно трепетал серыми губами.
— Не расстраивайтесь, Берримор, — сказал великодушный Холмс. — Не вы первый. Ваш учитель Уильям Оккам прожил в браке двадцать лет и не п