лучшего друга. Но было ясно, что это всего лишь повод. Даже Миша Сухомятов, хлопнув Тихомирова по плечу, сказал: «Ты, Юр, не на того обиделся. Ты на себя обижайся». Но тем только усугубил разрыв. Теперь Юре было вдвойне обидно. Он не только проиграл, но еще и не сумел скрыть свою досаду по поводу проигрыша. Однако признать свою неправоту не мог, а потому и на мировую идти отказался. Фролов переживал, хотя и не знал, как исправить положение.
Услышав о беде своего ученика, студент-педагог только пожал плечами:
– Творя, художник зачастую обрекает себя на непонимание и одиночество.
Возможно, он намекал на самого себя, хотя никаких творческих амбиций не проявлял, предпочитая кропотливой работе за мольбертом попойки в сомнительных компаниях. Впрочем, непонимание он все-таки обрел в лице Сашиной мамы, которая, заметив однажды, что педагог слегка подшофе, указала ему на дверь. Но это было позже. А тогда Саша спросил:
– А как же слава? Разве это похоже на одиночество?
– Слава… – задумчиво поскреб небритый подбородок студент. – Слава только усугубляет одиночество, ибо создает иллюзию интереса к личности художника. Иллюзию, которая рано или поздно рассыпается в прах. А вообще, может, даже и хорошо, что художник никому не нужен. Это единственный путь к подлинной свободе. Свободе творчества.
– А разве талант не обязывает, а значит, и ограничивает свободу?
Студент хмыкнул и с уважением посмотрел на Сашу.
– В этом и парадокс. Поскольку нет ничего хуже невостребованного таланта. А востребованный талант крадет свободу. Но второе все-таки лучше. От влияния восторженных глаз извне можно закрыться, а от невостребованности не спрячешься.
Саша ничего не понял, но спорить дальше не стал. Тем более что педагог к тому моменту уже явно принял на грудь и в таком состоянии был бессвязно болтлив.
И все-таки конфликт с Юрой не давал Саше покоя. За день до приезда высоких гостей, дождавшись, когда в актовом зале не будет ни души, он тайком вынес свою картину из гимназии. Придя домой, забросил ее в платяной шкаф и закрыл на ключ.
На следующий день разразился скандал – с минуты на минуту должна была приехать великая княгиня, а картина-победитель пропала. Всех учеников собрали в актовом зале и попросили рассказать о пропаже. Саша не стал темнить – честно признался, что сам снял свою картину. Его тут же попросили выйти вперед и встать перед гимназистами. После чего потребовали объяснений.
– Как автор имею право, – пробормотал он не очень уверенным тоном.
Это прозвучало как откровенный вызов, и его стали всячески стыдить, а затем пообещали, что так это дело не оставят. После чего повесили на место снятой картины полотно Тихомирова. Саша был уверен, что дружба с Юрой мгновенно восстановится, но этого почему-то не произошло. Юра же посчитал, что Саша снял картину из-за заносчивости – мол, она слишком хороша, чтобы висеть в какой-то гимназии, пусть даже и в актовом зале, – а потому на примирение не пошел. Остальные однокашники посчитали Сашин поступок глупым и смотрели на него, как на дурачка. А педагоги же грозились отчислить Фролова за бунтарские настроения (тогда любой проступок воспринимался как потенциальное «революционерство», то есть преступление). Так Саша остался без друга, окруженный непониманием. Все вышло совсем не так, как хотел Саша, а так, как пророчествовал студент. Картину пару недель спустя он вынес во двор, а рисование забросил. Тем более что мама все равно дала расчет студенту, а замену искать не стала. А после Юры Фролов так ни с кем и не сошелся. Все больше какие-то знакомые. И он уже сам не знал, хорошо это или плохо. Он смирился с этим как с данностью. Но еще долгое время после того случая в гимназии потеря лучшего друга волновала его. Он все пытался понять, что же он сделал не так. И не зря ли он забросил рисование.
Глава 22
Утром Никитин с Фроловым явились в комендатуру. Никитин, как ни странно, выглядел совершенно выспавшимся, несмотря на то что пил целую ночь. Фролов же, наоборот, выглядел помятым и сонным. Он сбивчиво пересказал свою заявку про утонувшего мальчика и замер в ожидании решения. Фляйшауэр терпеливо выслушал рассказ в переводе Шнайдера. После чего задумался.
– Ну, что? – спросил Фролов, пытаясь угадать по выражению лица лейтенанта его реакцию.
– Все очень мило, – сказал тот, – но… как-то… абстрактно, что ли.
– В каком смысле? – поинтересовался Фролов, которого претензии вроде «абстрактно» сильно раздражали. В Советской России очень популярно было бить интеллигенцию за «абстрактный гуманизм», например.
«Черт бы вас всех побрал, – подумал Фролов. – А может, абстрактное и есть то самое вечное и надмирное. Может, ваше «конкретное» потомки забудут как страшный сон».
Но Фляйшауэр был явно солидарен с советскими представлениями о роли искусства.
– В том смысле, что не хватает, знаете ли, чего-то актуального, острого, важного… Ведь это русская деревня?
– Может быть и белорусской, и немецкой. Это в общем непринципиально.
– О нет! – покачал головой лейтенант. – Принципиально, и еще как! Если это русская деревня, то я бы предложил заострить тему. Например, мальчик тонет, а потом обнаруживается, что его убили, и убийца – большевик. Возмущенное население хочет его убить, но власти мешают. И тогда приходят немцы, то есть мы, и они наказывают и убийцу, и власти, которые попустительствовали подобным убийцам. А потом изгоняют большевиков и устанавливают такой порядок, при котором никакие мальчики больше не тонут, а, наоборот, вступают в гитлерюгенд, где их учат правильно плавать, чтобы они не тонули. А также могли оказать сопротивление всяким преступникам, убийцам и прочим еврейско-большевистским элементам.
Лейтенант с довольной улыбкой посмотрел на Фролова. Фролов несколько раз удивленно хлопнул ресницами.
– Подождите, – выдавил он каким-то чужим голосом. – Но дело происходит до революции!
– Понимаю, – кивнул лейтенант. – Но разве до революции не было большевиков? Они же были подпольщиками, так? Видите, я тоже знаю историю. Ну вот, пусть они и убили мальчика. А еще лучше, если мальчика убили евреи. Точнее, евреи-большевики. Все равно это одно и то же. Чтобы все свалить на… эээ…
Лейтенант задумался – в деревне валить было не на кого.
– На местные власти, – выкрутился он. – Потому что они бездействуют. И тогда большевики начинают призывать народ идти свергать власть. А в конце будет суд, где всех их приговорят к виселице. А потом пусть будет титр…
Фляйшауэр на секунду закрыл глаза, словно ожидая вдохновения. И оно пришло.
– Титр такой: А через тридцать лет в Россию пришли национал-социалисты и навсегда освободили землю от еврейско-коммунистической заразы. Ну, как?
– Я подумаю, – хрипло сказал Фролов, но эти слова были пустыми, как и глаза Шнайдера, который совершенно равнодушно переводил туда-сюда весь этот безумный диалог.
– Подумайте, – сухо сказал Фляйшауэр, видимо, недовольный отсутствием восторга со стороны Фролова или хотя бы элементарной благодарности. Он демонстративно занялся своими бумагами, отодвинув листок с сюжетом в сторону, как будто Фролова больше не существовало, а было только пустое пространство. Фролов выждал несколько почтительных секунд, затем взял листок и двинулся к двери. Неожиданно Фляйшауэр его окликнул.
– Послушайте, а вы можете мне объяснить, где бродит этот…
Тут лейтенант защелкал пальцами, вспоминая имя хозяина дома.
– Klim, – подсказал Шнайдер.
– Да, этот Клим. Он не ночует дома и все время бродит где-то пьяный. Откуда у него деньги на водку или на что там?
– Это загадка, – пожал плечами Фролов.
– Это не загадка, – раздраженно сказал лейтенант. – Это непорядок. А вдруг он партизан?
Лейтенант, казалось, сам же и испугался собственного предположения. В первые дни войны слово «партизан» еще не было тем словом, от которого позже немцы будут впадать в истерический ступор, но Фляйшауэр знал, что некоторые народы в силу менталитета не жалуют общую дисциплину и любят воевать, прячась в лесах. Русских он относил именно к этой категории.
– Ну какой из Клима партизан? – удивился Фролов. – Тем более он все время пьяный.
– А может, он притворяется. Откуда мне знать?
Фролов подумал, что если Клим притворяется пьяным, то тогда в нем погибает великий актер.
– В общем, если вы его встретите, – продолжил лейтенант, – скажите ему, что после комендантского часа его просто пристрелят. И потом, столько пить вредно.
– Хорошо, – кивнул Фролов, – хотя для начала мне придется объяснить ему, что такое «непорядок», «комендантский час» и «вредно пить».
– Но что такое «пристрелят», он, надеюсь, понимает, – парировал лейтенант. – Пуф! И его нет. Был и нет. Это он понимает?
– Это не всякий образованный и трезвый понимает, – философски заметил Фролов.
– Но вы-то понимаете.
– Был и нету? Понимаю.
Фролов вздохнул и добавил:
– Хотя это все лучше, чем, например, «не был и нету». Такое тоже случается…
– Слушайте, герр Фролов, – нахмурился лейтенант. – А вы не еврей, часом? Как-то вы туманно изъясняетесь.
– Не еврей, – испугался Фролов. – Я обещаю объяснить Климу новые порядки.
– Сделайте одолжение, – усмехнулся лейтенант и погрузился в свои бумаги.
Глава 23
Вообще-то Фролов был даже где-то рад идиотским замечаниям лейтенанта, ибо прими Фляйшауэр сценарную заявку безоговорочно, пришлось бы думать, что делать дальше. Теперь же выбора просто не было. В голове с каким-то тупым и злорадным остервенением крутилась только одна мысль – «Побег!» И это остервенение радовало Фролова – в состоянии раздражения он был способен на многое – улетучивалась привычная рефлексия, исчезали мягкотелость и нерешительность, оставалась только трезвая злость. И пару дней после той утренней беседы Фролов тщательно оберегал это состояние, стараясь не вступать ни с кем в ненужные разговоры, словно боялся расплескать драгоценный напиток. На вопросы отвечал скупо и хмуро, лишил Тузика и Валета привычного почесывания по брюху и даже во время обсуждения плана побега с Никитиным держался сухо и делово. Но что толку, если в итоге все пошло наперекосяк.