убу и завели мотор. Когда же он потерял сознание от ожогов и боли, его тело облили бензином и подожгли. Выжившие солдаты утверждают, что многие из них были подвергнуты в том числе и сексуальному насилию. Причем групповому. Самых молодых солдат раздевали донага и насиловали в извращенной форме. Некоторые теряли сознание уже после второго или третьего полового акта. При этом насиловавшие смеялись и заставляли насилуемых то кукарекать, то блеять. Практически все уцелевшие в этой бойне солдаты являются недееспособными. Двое от увиденных ужасов сошли с ума, трое искалечены в физическом плане настолько, что вряд ли когда-либо смогут встать в строй. Еще пятеро находятся в крайне тяжелом психологическом состоянии. Фельдфебель Шнайдер – единственный, чье состояние не вызывает опасений. Он, как и лейтенант Фляйшауэр, был взят в плен и не тронут, поскольку как офицер представлял интерес для вражеской разведки. По его свидетельству, лейтенант Фляйшауэр, вызванный на допрос к человеку под странной фамилией Schnyr (возможно, еврей), мужественно отказался отвечать на вопросы касательно расположения немецких войск, после чего был насмерть забит стулом. Тело его повесили вверх ногами на телеграфном столбе посреди деревни. Сам же Шнайдер успел спастись, воспользовавшись потайным ходом через чердак дома, где находился в качестве пленного.
Считаю целесообразным передать сведения об этой кровавой и беспрецедентной бойне во все международные правовые и прочие гуманитарные организации, включая Красный крест, и потребовать от противника немедленно прекратить практику подобного садизма. Германия ведет войну гуманными цивилизованными средствами и вправе требовать того же и от других, пусть даже они и находятся на пещерно-варварском уровне развития. Подобный садизм шокирует немецких солдат и мешает им воевать. Повторяю: международные правовые организации не имеют права закрывать на подобное глаза.
Смею также заметить, что та ярость, если не сказать, животная жестокость, с которой эти элитные советские войска отбивали никому не известную деревню, а также бессмысленность операции (поскольку деревня находится на данный момент фактически в нашем тылу), наводят на определенные мысли, а именно: либо деревня Newidowo имеет важнейшее стратегическое значение, либо в ней находится нечто, что Красная армия любыми средствами пытается спасти и защитить, либо первое и второе одновременно. В связи с чем считаю необходимым бросить наши силы на ответную операцию по захвату деревни. Как знать, не окажется ли этот захват в будущем переломным пунктом во всей Восточной кампании.
P.S. Предлагаю представить фельдфебеля Вольфганга Шнайдера к награде, а также доверить ему командование заново сформированным отделением. Для этого предлагаю выделить необходимое число солдат из 11-й пехотной дивизии.
Полковник Гюнтер Штубе.
Глава 28
Шнырь сидел за тем самым столом, за которым еще недавно сидел лейтенант Фляйшауэр, и, разложив на газете хлеб и яйца, ел. Ел неторопливо, сосредоточенно. Тщательно разжевывал каждый кусок и за новым тянулся не раньше, чем проглатывал предыдущий. Его небритый кадык ходил вверх-вниз и был похож на лифт, доставлявший жизненно необходимые продукты в желудок. Чувствовалось, что в лагере Шнырь не жировал, но и не голодал. Он скрупулезно подбирал упавшие крошки, но ел без свойственного доходягам жадного, почти животного блеска в глазах. За спиной Шныря висел «шмайсер» лейтенанта Фляйшауэра, на столе рядом с газетой лежал пистолет «Вальтер». За окном было раннее утро, поскольку вся операция заняла от силы полчаса. С улицы еще доносились отдельные стоны, но и они становились все реже и глуше.
– Кулема, – негромко позвал Шнырь, продолжая ритмично работать челюстями.
Кулема тут же возник в дверном проходе.
– Звал, Шнырь?
Шнырь неторопливо дожевал хлеб, проглотил его и аккуратно свернул газетку с яичной скорлупой.
– Нарисуется Шаборевич, сразу ко мне плетуй. А пока кинь кого-нибудь на шухер. Надо принять майора, как полагается, усек?
– Усек.
Шнырь поелозил языком по деснам и зубам, выцепляя остатки застрявшей еды. Затем продолжил.
– Местных не давить. Кто шмару какую силком тронет, пойдет кукарекать. За общак кто у нас отвечает?
– Помидор.
– Скажи ему, что если местные в чем нуждаться будут, пусть не гоношится, поделится. И мне пусть курева подбросит. И вот еще что. Слыхал я, от лейтенанта немецкого, тут два левых мазурика отираются, пришли их ко мне побалакать, усек?
– Усек, – кивнул Кулема и исчез.
Шнырь облизал губы и встал, чтобы затворить окно – после многолетней лагерной жизни его все время знобило, – но не успел, поскольку, едва тронул ставни, как сзади раздались какие-то шаркающие шаги. Шнырь обернулся и увидел в двери темную фигуру. Осторожно переступив порог, фигура, ничего не замечая вокруг, двинулась петляющей походкой к дивану в дальнем углу комнаты.
– Э-эй, – окликнул посетителя Шнырь и покосился на стол с оружием, а заодно поправил левый рукав бушлата, где находилось припрятанное бритвенное лезвие. – Ты что за крендель?
– Я? – удивилась фигура и замерла.
– Головка от хуя. По-русски не ботаешь, что ли?
– Я – Клим, – снова как-то удивленно сказала фигура. – А ты кто?
– А я – Шнырь.
– А лейтенант где?
– Лейтенант вверх тормашками на столбе висит, ворон кормит.
– Аа, – совершенно равнодушно произнес Клим, как будто это было излюбленным занятием лейтенанта – висеть вверх ногами на столбе и кормить ворон.
– А зачем тебе лейтенант? – спросил Шнырь. – Обращайся ко мне, я теперь здесь за него.
– Хорошо, херр Шнырь, – кивнул Клим, мысленно удивившись, что так хорошо понимает нового лейтенанта.
«Ну, дела, – подумал он. – Кажись, я уже немецкий выучил. Даже не заметил. Хороший язык. Простой. А Михась говорил, сложный. Вечно он так – намолотит чепухи с три пуда, а все верят».
– Да какой я тебе на хер херр? – рассмеялся Шнырь, блеснув фиксой.
Смущенный количеством слова «хер», Клим ничего не сказал.
– Я не херр, я – Шнырь. И не немец, а русский.
– Значит, теперь снова русские за главных? – догадался Клим.
– Долго ж до тебя доходит. Как паровозом до Воркуты.
– Понял, – кивнул Клим. – Паровоз. Воркута. А мне диван нужен.
– Диван? – удивился Шнырь и покосился на протертый диван в углу. – Ну, бери, коли так нужен.
Клим покачнулся и задумался.
– Нет, – наконец, сообразил он, – мне брать его без надобности. Мне на нем спать надо. Кровати у меня отродясь не было. А диван вещь ценная – всей деревней на себе волокли из Подгорок.
– Ну, ты, Клим, меру-то знай, – хмыкнул Шнырь. – Ты что ж, бездомный, что ли? Иди домой и спи там, сколько влезет.
– Я не бездомный, я живу здесь, – серьезно ответил Клим и качнулся.
Шнырь рассмеялся.
– Что ж ты мне заливал про лейтенанта? Так бы сразу и сказал.
– А я и сказал, – пожал плечами Клим. – Хочу на диван.
– Ну ложись. Чего ж спрашивать, раз я у тебя в гостях?
Клим скинул пиджак и ботинки и прилег на диван, свернувшись калачиком.
– А скажи мне, Клим, что за народ тут живет? Так себе или правильный?
– Так себе, – кивнул Клим и заснул.
Шнырь хотел еще что-то спросить, но, поняв, что собеседник спит, усмехнулся и, достав из кармана «трофейную» пачку немецких сигарет, закурил. После первой затяжки, однако, зашелся в таком сотрясающем нутро кашле, что с минуту стоял, дергаясь из сторону в сторону, как будто его расстреливали из автомата. Лицо его посинело, и на глазах выступили слезы. Наконец, кашель отпустил. Шнырь несколько раз глубоко вздохнул и, отерев рукавом мокрые глаза, подошел к окну. За стеклом рваным одеялом висел зыбкий утренний туман. Сквозь него бессвязными фрагментами, как на уцелевшей древней мозаике, проступали отдельные куски общей картины: часть изгороди, угол сруба соседского дома, купол церкви вдалеке, чей-то рваный сапог у калитки. Людей видно не было – лагерники разбрелись кто куда, а невидовцы, соблюдая комендантский час, послушно спали и, похоже, даже не заметили, что произошла смена власти, хотя не заметить это было трудно – возможно, просто боялись из дома выходить.
Глядя на этот рваный утренний пейзаж, Шнырь мучительно думал, что делать дальше. Ни одному слову об обещанной свободе он не верил, а это значит, надо отрываться от Шаборевича с его кодлой. Вокруг немцы. Тут майор не врал. Остается либо к ним перебегать, либо в лес уходить. Ну, или прорываться через линию фронта. Ни один из вариантов не нравился Шнырю. Немцам служить не хотелось. Никогда ни под кем не ходил, а тут на тебе. Да и после резни, которую они тут устроили, вряд ли немцы примут его с распростертыми объятиями. Хотя как узнают? Но все равно. Немец – это немец. Западло под ним ходить. В леса уходить – значит, партизанить. Читай: грабить мирное население или на немцев нападать. Пока лето-осень, это еще куда ни шло, а как война затянется? Тогда придется по морозу бегать и землянки рыть. А возраст уже не тот. Да и здоровье за столько лет в лагерях крепче не стало. К тому же если в леса уходить, то не одному же – надо всех остальных брать. А управлять такими уголовниками – это тебе не пионервожатым работать. Сегодня ты – авторитет, а завтра какой-нибудь обидчивый «пионер» сунет тебе заточку под ребро, и «в далекий край товарищ улетает». Рецидивисты, да еще с такими убойными статьями УК – народ ненадежный, стаями ходить не привыкли. Нет, можно было бы бросить всех и с Кулемой через линию фронта рвануть. Но, во-первых, сто раз по дороге попадешься. Но даже если нет. Ну, добредут они до тыла. А дальше-то к кому идти, если общая мобилизация? Надо ксивы липовые делать… А пока старые связи искать будешь, где-нибудь на чекистов нарвешься. Судьба – индейка. Но главное, при всех раскладах надо было начинать жизнь в бегах: от немцев бегать, от своих бегать. А бегать Шнырь не любил. Впрочем, оставался еще один вариант, самый простой: не рыпаться и залечь на дно прямо здесь. Ну, или в другую деревню податься. В общем, как-то влиться в стройные ряды гражданского населения. Но опять же: рано или поздно придется объяснять, кто такой, как сюда попал, почему не в Красной армии. Значит, обратно документы делать… И снова: бегать, бегать…