ься – немец вмиг определит по дыму. Надо будет думать, как обогреваться…
– А вы складно говорите, Абрам, – сказал Фролов. – Учились где-то?
– В институте народного образования в Киеве. В 1925-м сюда вернулся.
– Почему?
– Ну как почему? Я же здесь вырос.
– В институте учились, а в бога верите, – с укоризной сказал Кучник.
– Без веры нельзя. Если Бога нет, нехай Гитлер верх берет. А если есть, то вот мы за Бога и воюем. Богу надо помогать.
Логика была не очень внятной, но Фролов неожиданно понял разницу между Михалюком и абрамовцами. Для первых Родина была Советский Союз. Что-то большое и расплывчатое. То ли березовая чаща, то ли грядущий коммунизм, то ли власть, а то ли просто красное пятно на карте. Его они и защищали. Потому что так принято. Патриархальные абрамовцы защищали свою Родину – свой уклад, свой Гурток, вот этот лес, эту реку. Шире они не брали. СССР был для них абстракцией.
Но кое-что Фролову все-таки хотелось уточнить.
– Вы, Абрам, простите, за дурацкий вопрос, но вот вы сейчас так убедительно и гладко говорили, а до этого… «расстрелять – не расстрелять – расстрелять» и все как-то без резона… хаотично, что ли…
– Моими устами говорит Бог. Иногда Бог бывает хаотичным. Как вы выразились, без резона. На то он и Бог.
На это было трудно что-то возразить.
Абрам некоторое время помолчал, затем зевнул и вышел, оставив Кучника с Фроловым в темноте. Те почти сразу провалились в сон.
Проснулись от какого-то шума, выкриков и звуков баяна.
– Что это? – привстал Фролов, сослепу оперевшись рукой на лицо Кучника.
Тот недовольно сбросил руку.
– Танк подбили – теперь торгуются.
– Пойдем глянем.
Согнувшись в три погибели, они выкарабкались наружу. Прошло часа два. Солнце поднималось из-за леса, и, ослепленные его ярким светом, они некоторое время стояли, потягиваясь и жмурясь. Затем направились к поляне, где совсем недавно их собирались расстреливать.
Там сидели человек двадцать пять бойцов – видимо, весь отряд в сборе. Они слушали Мотю из Биробиджана. Тот самозабвенно растягивал меха, явно наслаждаясь своей славой.
Заметив Яшу, Кучник с Фроловым присели рядом.
– Что празднуем? – спросил Семен.
– Натан Гершберг два мешка картошки с немецкого обоза свистнул.
Кучник заметил рыжебородого Гада, который сидел рядом с Абрамом, и настроение у него сразу испортилось.
– Слушай, а чего этот ваш Гад все время с Абрамом ходит?
– Ну так Гад – сын самого уважаемого у нас в селе человека – Соломона Гершвица. Мир праху его. Из уважения к его отцу, Абрам вынужден советоваться с ним.
– Это он у вас, выходит, вроде политрука?
– Кого?
– Который политически руководит.
– Аа… да… наверное.
Тут Мотя доиграл композицию, и кто-то крикнул:
– Давай нашу, еврейскую!
Раздались одобрительные хлопки и свист.
Мотя смущенно поправил ремешки, натянул поглубже ушанку со звездой и стал играть маршеобразное вступление. Бойцы ухватили ритм и затянули нестройным хором:
– Ан дем гренец зэйен ди регенволкн дюстер…
Кучник с Фроловым переглянулись, ибо уже по первым тактам разгадали песню. Заметив их вытянутые лица, Яша расплылся в гордой улыбке:
– Мотя – талант! Какая музыка! Что не песня, то шедевр.
– Так это, по-вашему, Мотина песня, что ли? – осторожно спросил Фролов.
– А то чья же.
В этот момент хор грянул:
– Дрэй танкистн, дрэй йидише фройнде!
– Ага, – хмыкнул Семен. – Три танкиста, три жида веселых, броневой кошерный батальон… Да это, простите, не Мотина песня, а братьев Покрассов.
– Ха! – отозвался Яша. – Так это он сам отдал им свою песню. Они попросили, он и отдал. А что тут такого?
От столь наглого объяснения Кучник на секунду опешил.
– Так там же про Амур поется. А при чем тут Амур?
– Ну Мотя же из Биробиджана. Вот и пишет иногда про родные места…
– И о чем же тогда песня?
– Очень мрачные на границе облака, угрюмая область тишиной охвачена… эээ… на крутых берегах реки Амур… охраняют наш покой еврейские солдаты… Ну и там дальше про трех еврейских друзей, которые убили японцев…
– Да где Мотя, а где Покрассы?! – взорвался Кучник. – Как они могли у него что-то попросить?! Да кто он такой?!
Тут отзвучал последний аккорд, и раздались новые выкрики:
– Давай нашу, Мотя! Про партизана!
– Кто такой, интересуетесь, – усмехнулся Яша. – А следующую песню кто, по-вашему, написал?
Тем временем Мотя вдарил следующую. Это был «Партизан Железняк». И, естественно, тоже на идиш.
– Здрасьте! – встрял молчавший до этого Фролов. – Так это-то вообще Матвея Блантера песня!
Яша рассмеялся.
– Ну тогда знакомьтесь. Матвей Блантер.
– Где? – удивился Фролов и стал вертеть головой, ища Блантера, которого пару раз встречал на студии «Белгоскино».
– Да вот же! Перед вами!
– Мотя?!? – изумился Кучник.
– Мотя Блантер. То есть Матвей Блантер. Я, кстати, с его отцом – Соломоном Блантером дружил. Ну как дружил… Одалживал пару раз… А он, гад, так и не отдал, мир праху его. Хороший человек был.
Фролов было дернулся, чтобы прояснить недоразу-мение, но Кучник удержал его, схватив за рукав – видимо, ему стало любопытно.
– А Покрассы, значит, у него песню попросили?
– Ну да. Те еще поцы. Нам Мотя рассказывал – у них же только Самоша был талантливый. Но он и уехал в Германию или куда там. А эти двое, ну, Даня с Димой, остались. А без него они как дети малые. Стали его старые песни все время переделывать – кушать-то хочется. Самоша из Америки сначала возмущался, возмущался, а потом плюнул… Ну а как старые песни закончились, так они стали у других просить. Где куплет, где припев. С миру по нитке. Оно и понятно: их же двое, а гонорар один – вот и крутятся. А имя уже есть. Вот Мотя, щедрая душа, им и отдал парочку. Ну за небольшой процент. Да и не он один. Этим Покрассам многие так помогают. Да и бог с ними. Пусть живут долго. Мы не жадные. Разве евреи бывают жадными? У Моти-то много замечательных песен. Их по радио часто передают. Мотя – наша гордость. Из маленького местечка и такая знаменитость. Правда, зачем-то в Биробиджан поехал… Но ведь вернулся! Не забыл родные места.
– Ну и про что же эта песня? – с некоторой издевкой спросил Кучник.
– Про Исаака Железняка, – серьезно ответил Яша. – Партизана, который шел домой в Одессу, но заблудился и попал в Херсон… А там казаки погром делали… Он и вскипел. Бросился защищать… Зарубили в общем.
Тут Яша шмыгнул носом, и глаза его увлажнились.
– М-да, – покачал головой Кучник. – Ты понял, Георгич, какое батальное полотно нам тут нарисовали? Их послушать, так у них евреи от Амура до Херсона страну защищают. А скажи-ка мне, Яша… Если вы ее по радио слышали, то не могли не заметить, что в русском тексте нет никакого погрома.
– Еще бы! – фыркнул Яша. – Советская власть про погромы не любит вспоминать.
– Так Железняк этот до революции, что ли, в Одессу шел?
– Ну да. Да Мотины тексты всегда отдают другим переправлять. Он жалуется, а что толку?
– Бедный, – сочувственно покачал головой Кучник.
Потом была песня про девушку Ривку, которая выходила на берег крутой и слала письма на «дальний пограничный» своему Изе, чтоб он Родину берег. Потом про Абрама Щорса, который до последней капли крови защищал свою еврейскую деревушку. Потом еще что-то.
Была только одна песня про Биробиджан, которую ни Фролов, ни Кучник не смогли опознать, но ее и принимали как-то вяло – музыка была не ахти. После каждой песни благодарные слушатели подносили Моте: кто папироску, кто патрон, кто яйцо. Фролову эта щедрость понравилась. Она означала, что любой труд, включая творческий, должен быть оплачен. На гребне успеха Мотя вошел в такой раж, что бросил баян и пустился в пляс, выкрикивая частушки на идиш:
Мир хобн кэйн рабоним кит Мир глойбн нит ин Гот Штарк из ундзер армие Штарк из ундзер флот!
Но его неудержимая веселость произвела обратный эффект. Бойцы вдруг приуныли и стали переглядываться, сочувственно косясь на Мотю. Даже Яша поморщился.
– О чем частушка-то? – спросил Кучник.
– Нет у нас раввинов, мы не верим в Бога, наша армия сильна, и силен наш флот! Всегда под конец все испортит… Понахватался в своем Биробиджане… Спрашивается, чего ж ты домой вернулся, если там все так хорошо было…
Советская антирелигиозность Моти огорчала не одного Яшу. Бойцы стали вставать, отряхивая брюки. Кто-то закурил.
– Мотя – талант, но Михалюк его крепко по голове приложил, – продолжил Яша.
– За что это?
– Угодил он к ним как-то да и стал частушки свои дурацкие петь – баяна-то под рукой не было. «Их бин а ройт армейер, ун башит майн тайер ланд, фар дем гройсер фирер Сталин хвел фарнихт але хайнт…»
– Что это еще за «фирер Сталин»?
– Так в том-то и дело. Фирер – это ж вождь. Они ему говорят: переведи. Он и перевел: «Я теперь красноармеец, берегу свою страну, и за фюрера родного всех врагов теперь убью». Ну, они, конечно, взвились. Это за какого такого фюрера ты воюешь?! Это каких таких врагов?! Ну и поколотили. Он ночью от них убег, но, видно, немножечно того стал… Сыграл бы им свои песни, они бы не поколотили.
– Не факт, – заметил Кучник и глянул на Фролова. – Могли и убить.
Абрам тем временем подошел к пляшущему Моте и положил руку на плечо. Тот сразу как-то сник, замолчал и побрел обратно к оставленному баяну. Концерт был окончен.
После завтрака, который состоял преимущественно из украденной картошки (правда, с добавлением укропа и чеснока, что придало банальному корнеплоду флер настоящего блюда), Кучник сказал Фролову, что надо двигать дальше.
– День впереди длинный, а лишние рты здесь кормить никто не будет. Вишь, как косятся.
Они спросили дорогу у Яши. Тот охотно объяснил, как побыстрее выйти к железнодорожному узлу, через который следуют немецкие эшелоны с техникой. Фролов поинтересовался, долго ли идти.