Прищеголяли братья Лапкины — в солдатских рукавицах. Вытаращились на красноперого, потеряли дар речи.
— Ну и махина! — опомнился наконец Тимоха.
Сема приподнял окуня.
— К маме не ходи, три кило с гаком! И как ты этакого жеребца обуздал?
Огородников бесшабашно сдвинул шапку набекрень:
— В солдатских рукавицах можно и черта обуздать. Ой, да вы сегодня в обновках?! Ну, берегись, рыба!
Братья хвастливо повертели зелеными клешнями и зарделись от удовольствия. На льду показалась орава рыбаков. Костя-Борода плелся в хвосте. «Припух герой, — мстительно улыбнулся Гоша. — Погоди, задам тебе жару-пару. А то в культ личности обрядился, как папуас в шубу».
Громадный окунь поразил воображение, как говорится, и старого, и удалого.
— Неужели такие полосатики в Ангаре еще водятся?
— Гоша — гений!
— Хоть в президенты выдвигай!
От похвалы у Гоши перехватило дыхание. Он забыл напрочь о культе личности, об издевательствах братьев Лапкиных, о сварливой жене, которая в любую минуту может хватиться окуня… Ослепительные крылья рыбачьей славы вознесли его к небесам.
Братья Лапкины сновали в жужжащей толпе, сбивая с панталыку рыбаков.
— Это событие не грех отметить, — хвастливо хлопал в ладоши солдатскими рукавицами Тимоха.
— У нас и огурчики есть, — подзадоривал Сема.
Гриша Пустых неожиданно обнаружил под полушубком в кожаной кобуре… фотоаппарат. Щелкнуться с Гошей Огородниковым в обнимку и окунем в ногах сразу же выстроилась очередь.
Вдруг среди праздничного шума раздался отчаянный вопль Кости-Бороды:
— Мужики, опомнитесь! На льду — авантюрист!
Развеселая куча-мала, разинув рот, остолбенела.
Прожигая насквозь пылающими глазами уже ставшего в героическую позу перед объективом Гошу Огородникова, экс-кумир учинил допрос с пристрастием — намеренно играл свирепо желваками…
— Откуда окунь?
— Из лунки, вестимо, — вызывающе прищурился Гоша, лихорадочно соображая, где же он допустил ошибку, ибо в наивном вопросе соперника явно чувствовался подвох.
— Слышали? — В голосе Кости-Бороды зазвенели стальные нотки.
— Не тетери, — зашебутились рыбаки. — Объясни толком.
Костя-Борода ухватил солдатскими рукавицами окуня и попытался протолкнуть в Гошину лунку. Увы… Красноперому и в трех таких лунках тесно будет.
— Обман! — Лицо допросчика сияло от радости. Он резко повернулся к растерявшемуся от внезапного разоблачения Огородникову:
— Где взял окуня?
— Жена с Байкала привезла… — залепетал тот и осекся. И с треском, ломая ослепительные крылья рыбачьей славы о сучья зимнего солнца, шмякнулся на грешный лед.
По русскому обычаю лежачего не бьют, и Костя-Борода, покосившись на Гришу Пустых, благородно не стал ворошить историю с тихоокеанской селедкой.
В гробовой тишине Гриша Пустых вразвалку, не предвещая ничего доброго, подошел к затравленно озирающемуся недотепе.
— Знаешь, Гошарик, что за такие проделки полагается? — и сделал пальцы в клеточку.
— Сеть, что ли? — недоуменно захлопал телячьими ресницами Огородников.
— Ага, сеть, — согласился санитар и одарил братьев Лапкиных широкой улыбкой.
— Кто же тут огурчиками угостить грозился?
Посыпались шутки-прибаутки. Прилетевшие из города воробьишки подчирикивали и подплясывали, обирая вокруг лунок хлебные крошки.
Гоша Огородников деликатно разглагольствовал с Костей-Бородой о культе личности, о влиянии его на процессы мировой рыбалки. Пришли к печальному выводу: дважды в одну и ту же воду удочку не макнешь.
— Как ты догадался про селедку? — поинтересовался Гоша.
— Пять лет на Тихом океане служил! — расхохотался Костя-Борода. — Столько ее переел, тебе и не снилось.
Отведав соленых огурцов, Гриша Пустых озверел: в упор безжалостно расстрелял из фотоаппарата развеселую кучу-малу — на переднем плане братья Лапкины в солдатских рукавицах, с красноперым великаном посередине. Редчайший снимок был удостоен конкурсной премии!
В мареве зимних зорь взошли сразу две новых звезды рыбачьей славы! А как же иначе? Природа не терпит пустоты.
Юное поколение рыбаков ходило за Тимохой и Семой буквально по пятам, клянча автограф. Они бы похрустывали солеными огурцами и расписывались прямо на льду, не снимая солдатских рукавиц, и до сих пор, если бы не подлый Гриша Пустых… Взял и охарактеризовал братьев Лапкиных в городской психиатрической больнице как демократически подкованных товарищей. И всю рыбачью славу заграбастал себе.
МЕСТЬРассказ
— Ты куда, Тереха, поскакал? — окликнула сына бабка Секлетинья, резво постукивая березовой клюкой о накатанную до блеска конскими санями дорогу. Она возвращалась домой не солоно хлебавши от старинной товарки — ходила занять деньжат на бутылочку, а та не дала: верни, дескать, сначала старые долги, которых набежало на целый ящик спирта.
— На встречины! — крикнул на бегу Терентий. — Капитан приехал…
— Учуял, упырь, выпивку. — Секлетинья торопливо заковыляла вслед, догоняя зимний закат.
Вася Зуб приехал в гости к матери, как всегда, после навигации. В морской форме — тельняшка, подсиненная рубашка, китель с капитанскими нашивками, шапка с «крабом». Нынче он нарисовался в родное Заборье жениться. Инга, дочь Терентия, заждалась жениха. Неразлучная подружка ее Нина Хромова тоже волновалась: тайно обожала Васю.
С невысокой завалинки они смотрели в окно на хмельное застолье, шутливо толкались локтями и хихикали. До петухов бы любовались на Зуба, если бы их не огрела своей березовой клюкой бабка Секлетинья:
— Кш, бесстыдницы! — Нину Хромову ударила пошибче, уж больно та нарядно одета была: собольи шапка и воротник, унтики из сохатиною камуса, осыпанные цветастым бисером…
Вася Зуб не пил. Важно сидел за столом, подробно рассказывал о своих дальних плаваниях, местами так накалял страсти-мордасти, что, кажется, вот-вот лопнет электрическая лампочка. Хотя мужики и знали, что дальнее плавание всего-то по реке Лене от Осетрово до поселка Витим, мимо родной деревни, и что он ходит шкипером на наливной баржонке, возит ГСМ, но удивленно ахали:
— Даешь, Капитан, стране угля!
— Сорвиголова…
Васина мать Ксения Игнатьевна, а по-деревенски просто Зубиха, высокомерно взглядывала на гостей, источала мед:
— Ешьте, пейте, дорогие гости! Эй, Терентий Кузьмич, пошто не закусываешь? Закусывай, закусывай…
Поднесла ковш крепленого вина бабке Секлетинье:
— Это тебе, голубушка, штрафной, за опоздание! Без передышки пей, без передышки…
Зубиха купила в сельпо пару ящиков спирта — на грядущую свадьбу — и тройку ящиков портвейна — на встречины. Спирт спрятала в ларь из-под муки, заперла на хитрый висячий замок, чтобы Терентий не дотянулся.
Вино кончилось, а у гостей — ни в одном глазу. Разве это встречины?! Жалостливо вздохнув, Ксения Игнатьевна достала из подполья два лагуна бражки и давай щедро потчевать гостей. Бражка та была — ух, крепка и пениста! Била, как поленом по затылку. Под один лагун — самосад, под другой — куриный помет клала хозяйка. Две недели созревал напиток богов, втягивал в себя через деревянное днище «табачную» и «куриную» силу. После двух-трех кружек мало кто из мужиков стоял на ногах: кого в беспамятстве уронило на пол, кого на улице выворачивало наизнанку зеленью. Гармонист перебирал ватными пальцами лады и ухмылялся.
Щуплый и низкорослый Терентии пил кружку за кружкой. Ухлебистая бабка Секлетинья не отставала — шла ухо в ухо с ошалевшим сынком.
Терентий, озорно подмигивая своей ненасытной матушке, жарко спорил с Васей о китах и, не глядя на Зубиху, повелительно протягивал пустую кружку: плесни еще…
Процеживая через марлю гущу, Ксения Игнатьевна изумлялась и сожалела: «Железные они, что ли?! Ой, маловато положила самосада и куриного помета, маловато!»
— Сын-то у тя, Ксена, орел! — перекрикивая Терентия, взвизгнула наконец-то охмелевшая бабка Секлетинья. — Породнимся скоро. Эхма! — ловко вращая пропеллером березовую клюку, поплыла по горнице павой под скрипучую гармонь.
На горе ящик,
Под горой ящик!
Дед бабку валил
И сломал хрящик…
Прошлась резво туда-сюда и замельтешила перед Васей:
— Зять, выходи на круг, покажь свою флотскую удаль! — дыхнула парню в лицо мерзким запахом выпитой браги. — Эй, гармонист, выдай-ка «Яблочко»!
Вася брезгливо оттолкнул ее от себя. Бабка Секлетинья освирепела:
— Выходи, щенок! Кому говорят? А… Зазнался, сопливый шкипер… — и с размаху смела березовой клюкой со стола все, что было.
Зубиха гневно сверкнула глазами:
— Вон отсюда, алкашка!
Закрыла лицо ладонями и запричитала:
— Последнюю посуденку, халда, разбила…
Одуревшая от ядерной бражки бабка Секлетинья налетела на хозяйку разъяренной медведицей, схватила за волосы и давай таскать — волочить по избе, приговаривая:
— Вот те за алкашку, вот те за халду…
Вася кинулся к матери на выручку, но Терентий вцепился клещом:
— Две собаки дерутся, третья не лезь.
Гармонист юркнул под стол — береженого Бог бережет. Пьяные мужики в испуге отдирали от пола свинцовые головы, бессмысленно всматривались в суматоху и со стуком роняли их обратно на матерые половицы.
Неизвестно, чем бы закончилась драка, если бы на шум не прибежал непьющий сосед и не вышиб пинками бабку Секлетинью и ее сынка на улицу. На расцарапанном лице хозяйки живого места не было. Глаза заплыли. На полу валялись клочья волос.
Славно отметило Заборье приезд Капитана! Давно так весело не гуляла деревня.
После устроенного в избе будущими родственничками погрома Ксения Игнатьевна отрезала Васе:
— Не пара тебе Инга, плоха родова.
Только проговорила, а бабка Секлетинья и Терентий — в дверях: мириться пришли. Зубиха схватила ухват и поперла гостей со двора. Оскорбленная бабка Секлетинья орала на всю улицу:
— Ельцину напишу, пусть знает, как тут демократию «алкашкой» да «халдой» обзывают, ухватом ребра ломают!