Лил дождь. Ходил ходуном Байкал. Ветер с грохотом трепал жестяную крышу дровяника. Лисенок метался туда-сюда под раскаты грома, ненавистная цепь, связанная посередине вязочкой, глухо звякала. Много раз он пытался вырваться на волю. Разве перегрызешь железо? Вот опять вцепился — и попал на вязочку…
Волоча по щепью обрывок цепи, тщательно обследовал дровяник. Выхода на улицу не оказалось. Взялся за подкоп.
Вылез наружу еще до рассвета. Дождь кончился. Ветер бессильно свесил с умытых деревьев свои мокрые зеленые крылья. Убаюканный тишиной, Байкал едва шевелил плавниками волн. Деревня Ангарские Хутора крепко спала, лишь кое-где, нарушая обманчивый вселенский покой, вскрикивали петухи. Волоча обрывок цепи, беглец прокрался по огороду к изгороди, проскользнул между жердинами и шмыгнул через шоссе к темнеющему лесу.
Полкаша вырос перед ним как из-под земли. В мгновение ока подмял под себя, изорвал в клочья ухо и схватил за горло, но жесткий ошейник и обрывок цепи мешали мстительному кобелю сомкнуть челюсти. Лежа на спине, лисенок инстинктивно подобрал к груди задние лапки и чиркнул врага — острые когти правой вспороли Полкашке брюхо, как осиный пузырь.
Душераздирающий визг будто ветром сдул хозяина с постели. Спросонья цапнул фонарик с тумбочки, кинулся, в чем был, на шум. Увидев набитую рыжей шерстью пасть умирающего Полкашки, догадался, что к чему.
— Тихоня культяпый… Угробил собаку…
Ухватил кобеля за хвост и уволок в ограду. Заглянул в дровяник, удостоверился — пусто.
Кое-как оправдался перед женой, что он тут ни при чем — лисовин сбежал по воле случая.
Хоть и был потрясен охотник бесславной кончиной Полкашки, его так и подмывало облегченно улыбнуться: не надо больше ловить мышей и стрелять воробьев, извиняться перед соседями за разбитые окна.
Беглец скакал и скакал на трех лапках встречь заре, волоча за собой обрывок цепи. Вскоре уткнулся в речку. Торопливо утолив жажду, переплавился на другой берег и затаился под раскидистой пихтой.
Тут же прилетела вездесущая пепельно-оранжевая кукша, села на соседнюю березу — кровь почуяла. Прыг-скок по веткам, вертит головенкой, высматривает: кто под пихтой прячется?
— Пиу, пиу…
Лисенок недовольно рыкнул: убирайся, предательница, не ворожи беду!
Вспорхнула, полетела — поняла, что нечем здесь поживиться.
Отдышавшись, беглец обильно наслюнил переднюю лапку и старательно смазал кровоточащее ухо. Передохнул и бережно зализал разбитую вдребезги культю. Протяжно зевнул и задремал.
На дальнем покосе раздается веселый говор косарей. Охая, падают навзничь скошенные травы. Это старый лесник с родней готовит сено на зиму стельной телке, купленной в складчину. Солнце уже взошло, мужики торопятся: коси, коса, пока роса! Не обращая внимания на людей, на плешивом взлобке завтракает муравьями медведь — кряхтит от удовольствия, жмурится. С виду — смирный… Еще задаст косарям жару-пару. Смечут стог, а он его ночью развалит. Они поправят, он — снова… Страсть любит на сене покувыркаться!
Как и тысячи лет назад, то воркуя, то всхлипывая, катятся по валунам прозрачные клубочки живой воды, разматывая пряжу бесконечного времени. Мудрый мир природы, в котором ничего нет лишнего и ничто не пропадает даром, полон обыденных потрясений. Вон — черноголовый сорокопут поймал хилого слетка желтой трясогузки и наколол трепещущим сердечком на прогонистый шип боярышника, вон — выпрыгнул из крутящегося улова радужный хариус, изогнувшись, схватил на лету зазевавшуюся букашку и плюхнулся обратно в родную стихию…
Отлежавшись и опамятовавшись, лисенок подался на кедровый островок.
Обрывок цепи зарочал то за корни бадана, то за волчье лыко… Хотелось есть, но все, что ползало, бегало и летало вокруг, было калеке недоступно. Подкрепиться бы ягодами и грибами, да неурожай нынче в лесу. Шатаясь из стороны в сторону от слабости, лисенок выбрался на просторную тропу и равнодушно поскакал по ней. Она вывела его на окраину деревни Николы.
Местный киномеханик отправился в лес нарезать поздней черемши на засолку. Распахнул на задворках калитку и чуть не запнулся о лисенка. Вытаращился изумленно: «Что за чучело лежит?!»
Крикнул дочери, копавшейся в теплице:
— У нас гость!
Та, внимательно приглядевшись, ахнула:
— Лиса?! Господи, на ней живого места нет! Отыскались же нелюди сотворить такое! Разрежь скорее ошейник-то, задохнулась, поди, бедняжка…
Устроили калеку в тень под забором. Рядом поставили чашку супа и ушли в ограду, тихо прикрыв калитку.
По черемшу киномеханик не пошел. Подглядывал в щелку между досок: жив ли гость? А когда увидел, как тот жадно накинулся на еду, чуть в пляс не пустился от радости:
— Метет!
Лисенок облюбовал себе место под сараем. Сухо, уютно, тихо. Воля и лес в двух шагах от лаза. Ел все подряд, даже морковку. По ночам забавлялся охотой на мышей или наблюдал за падающими звездами. Они мерещились ему сияющими голубыми кузнечиками, прыгающими через далекий кедровый островок туманного детства. Мерещились мать и сестрица: скорбно сидят около милой норы, ждут не дождутся его возвращения; тинькает проворный ключик, в струящемся зеркальце воды дрожит и ломается отражение смеющегося маленького лисенка…
Однажды не выдержал и, как по нитке, поскакал на родную сторонку. Прискакал, а там, вместо матери и сестрицы, невесть откуда взявшийся матерый лисовин — его отец. Погнал сыночка в три шеи. Так уж в природе устроено: дали жизнь — иди на все четыре стороны.
Вернулся обратно рыжий хитрован под утро. Лег у лаза, как ни в чем не бывало, и задремал. Из домашних никто не догадался и не догадается никогда о прощальном поклоне лисенка кедровому островку — земле своих диких предков.
После гибели Полкашки охотник недолго жил. Караулил на солонце изюбрей, снял с одежды клеща и раздавил. Вернувшись домой, занедужил. Жена пичкала его таблетками от простуды. Когда спохватилась и подняла тревогу, было поздно: голова у несчастного свалилась на плечо — шея не держала.
Клещ-то оказался энцефалитным, а на указательном пальце у охотника была трещинка.
АКАДЕМИКРассказ
Побывал Юра однажды на подледном лове, вывернул из лунки окунька — и безнадежно заразился рыбалкой. За пытливый ум и бесконечные рыбачьи опыты удильщики в шутку прозвали его Академиком.
Забавно было наблюдать за ним. Приметит Юра, кто ловчее всех рыбу ловит, подкрадется, высмотрит устройство снасти и назавтра с такой же припрется. Старался бедняга изо всех сил, но махом освоить премудрое рыбачье ремесло никак не удавалось.
Иные, жалея Юру, огорченно вздыхали и подозрительно косились на его руки: не затесаны ли они под клин зазубренным топором?
А иные грубовато подсмеивались:
— Академик, поставь ангарский наплав на удочку, он в лунке заметнее!
— Эй, Академик, в спорттоварах магнитные крючки появились, сами рыб примагничивают!
Юра не обижался, мотал на ус всё, что относилось к рыбалке.
Ох и повеселил он честной народ своими сногсшибательными расспросами! Как-то раз, в тоскливое бесклевье, подсел ко мне и, озираясь, спрашивает:
— Это правда, что чебак здорово берет на маринованного опарыша?
Я сразу догадался, кто выдал ему такую информацию — Витя Мешков, известный озорник, — и решил подыграть:
— Конечно, правда! Но есть кое-что и получше…
— А что? — Юра аж встал на карачки.
Я для блезира огляделся, и ляпнул с потолка:
— Сорожий пузырь. Только, чур, никому…
— Могила! — жарким шепотом заверил Юра и уставился на сорожку, пойманную мной еще утром.
Пришлось отдать рыбку, лишь бы отстал Академик, не крутился около.
Юра мигом распластал ей брюхо перочинником, извлек пузырь и нацепил на крючок.
Каково же было мое изумление, когда этот неумеха стал выбрасывать на лед одного за другим солидных чебаков!
Набежали рыбаки, градом посыпались вопросы: на что ловишь, Академик?
Счастливчик лукаво подмигнул мне, дескать, не волнуйся, секрет не выдам, и давай выколупываться:
— С ума, что ли, все посходили? Рыбу не видели?! Так смотрите, сколько влезет, вот она — перед вами, на льду. Расквакались: на что ловишь, да на что ловишь… На короеда!
Толпа пристыженно разошлась по своим лункам.
Одного только Витю Мешкова совесть не прошибла, упал перед героем на колени и позорно клянчил:
— Академик, удели короедика…
Юра, чуть не рыдая, отказал:
— Милый ты мой, рад бы, да у самого последний на крючке висит.
Ангельским голосом посоветовал попрошайке сходить за короедиком в лес, где сугробов намело — березам по уши.
Сорожий пузырь на крючке держался крепко, и Юра славно порезвился. Чебак как одурел — на лету хватал…
— Спасибо за секрет! — Юра искренне поблагодарил меня на прощание. — Почему сам-то на пузырь не рыбачил?
— Еще нарыбачусь! — ответил я весело, хотя на душе и скребли кошки.
Так, благодаря моему вранью, Юра стал знаменитостью. С ним почтительно здоровались, приглашали наперебой к «шалашу», где он, разрумянившись, вдохновенно вбивал в туманные головы бывалых удильщиков примитивные основы рыбалки. Академик!
На этом бы можно было и закончить рассказ о нем, но…
На днях я и Витя Мешков на Иркутском водохранилище ловили с резиновых лодок хариуса. Чего только не перепробовали — плохо брала рыба.
Глядим, подплывает к нам Юра — тоже на резиновой лодке. И сразу прилип:
— На маринованного опарыша ловите?
Я сразу вспомнил про сорожий пузырь, поморщился от досады, для блезира огляделся и ляпнул:
— На таракана, Академик…
Потряс перед его любопытным носом бутылкой с порыжевшими от срока давности кузнечиками. Злорадно усмехнулся: в арсенале у плутишки наверняка тараканов нет.
— Удели таракашечку… — жарко зашептал он.
Я отрубил:
— Своих иметь надо.
А Витя Мешков ехидно добавил:
—