Полинка, стыдливо пряча синие раскосые глаза, принялась раскладывать по вымытым полкам немудреную посуду и продукты.
Емельян объехал и осмотрел заросшие таволгой и шиповником брошенные на произвол судьбы покосы. Разнотравье — коню по холку. Хватит кормиться скоту до поздней осени.
— Эх, пожить бы здесь! — мечтательно воскликнул Емельян. — Даже баня есть. Рай… — Спрыгнул с коня, попросил Георгия: — Оснасти, Гоша, удочку, давненько я не мушкарил.
Хайрюза брали «мушку», сделанную под паута, влет. За считаные минуты, не сходя с места, Москвитин накидал их на берег, заросший диким луком, сколько надо, и крикнул повелительно:
— Вари, дочка, уху!
За обедом наставлял на ум-разум:
— Повадится зверь в гости ходить, кулемку насторожите, — ложкой ткнул вверх по течению. — Вон в том распадочке. Из листвяга рублена — крепка! С огнем будьте поаккуратней. Тайга — порох: спичку чиркни, взорвется. Ну ладно. Ученых учить — только портить. Ружья есть, кони есть. Собаки — ни черту, ни лешему спуску не дадут. Через неделю свежего хлебушка привезу.
— За хлебушком — сами с усами, — рассмеялся Георгий. — Тут кого ехать-то: полтора часа рысцой.
— Опасно стадо без присмотра бросать, — остудил Емельян. — Полинку не оставляй одну. Всякое может случиться. — И погрозил пальцем на прощание: — В папу-маму не вздумайте играть. Узнаю, шкуру спущу. Вот свадьбу сыграете, тогда и целуйтесь на здоровье.
Полинка поперхнулась от грубых слов отца, а Георгий уткнулся в чашку с ухой по самые, ставшие малиновыми, уши.
Уехал отец, и на Полинку нахлынула горючая печаль, как будто видела его в последний раз.
Остались пастух и пастушка одни, а вместе сними сто голов скота, два резвых коня да свирепые медвежатники — Ермак и Кучум.
Был среди молодняка главарь — четырехгодовалый бык Рыжик, с белыми кудряшками на лбу. Присядистый и широкогрудый. Рога толстые, прямые — острые, как пешня. Грозный на вид Рыжик имел добрый характер.
— И зачем только такую громадину на откорм прислали? — боязливо глядя на быка, удивилась Полинка. — Он и так весь лоснится, будто радуга.
— Для охраны стада, — догадался Георгий. — Такой богатырь навряд ли даст своих подчиненных в обиду зверю.
Кормадонов отрезал ломоть от пшеничной буханки, подсолил и поднес Рыжику.
Тот съел угощение и ласково облизал шершавым языком ладонь пастуху.
— Теперь на улице ничего не оставь, — улыбнулась Полинка.
Засиделись пастух и пастушка этим погожим вечером у костра.
Больше молчали, чем говорили. Ермак и Кучум вылезли из-под крыльца косарни и подались вверх по Ледянке делать обход своих обширных владений. Вернулись уже с понизовья — мокрые от росы, жарко дыша, улеглись вразнобой под соседними елями, чтобы не мешать друг другу слушать тишину.
Высоко-высоко над пастбищем, оставляя за собой розовую полосу, серебристым шмелем прогудел самолет.
— Не тоскуешь по летной работе? — спросила Полинка, любуясь на оставленный самолетом шелковистый след.
— Нет, — честно ответил Георгий. — Мне и на земле хватает синего небушка.
Девчонка поняла: на ее синие глаза намекнул. Смутилась и подумала радостно: «Любит!»
Посидели еще, помолчали и разошлись спать по своим углам.
Ворочались, долго не могли уснуть, вздыхали протяжно. Где-то далеко-далеко стонала солнечная иволга — ворожила пастуху и пастушке то ли горе, то ли счастье. Попробуй, разгадай. Один Бог ведает о судьбах смертных. Тихо и звездно. Мелькают над травами светлячки, да по круглым камешкам поет песню жизни быстрая Ледянка.
Солнышко еще не встало, а Георгия и Полинку разбудило требовательное мычание за дверью.
— Вот и Рыжик твой явился, не запылился, — хихикнула девчонка. — За хлебцем и солью пожаловал.
Вышли на крыльцо и ахнули: стоит перед ними корова с раздутым выменем, молоко из сосков струйками течет на землю. Подоиться пришла. Смотрит жалобно. Отелилась она еще на барже, когда везли в Недобитки. Теленочка в тесноте скот затоптал.
Пошел Георгий по лесу бересту драть, туески делать, чтобы было в чем в леднике хранить молоко. Удойной оказалась коровушка.
…Отощавший в дороге молодняк кормился больше вечерами и утрами, а днем спасался от зноя и овода под просторным тесовым навесом, где когда-то колхоз прессовал сено.
Подъехал к деревне Емельян Москвитин и своим глазам не поверил. Напротив его избы причалил мощный буксир. С понтонов по откидным мосткам самоходом съезжали на сушу трактора, лесовозы. Разноязыкая артель человек в сорок носила на бугор ящики с бензопилами и прочий груз. Три цистерны стоят на берегу, полнехонькие бензином и соляркой…
Емельян спешился и, взяв коня под уздцы, подошел ближе.
— Местный? — спросил чернявый мужчина в светлом костюме, отбиваясь веником полыни от наседавших комаров.
— Тутошний… недобиток… — хохотнул стоявший рядом карлик в соломенной шляпе. Его Москвитин знал как облупленного — депутат районной думы Спартак Феофанович Мышкин, внук легендарного председателя комбеда, разогнавшего когда-то по белому свету лучших хлебопашцев основанной еще казаками деревни Еловки.
— Зачем же так грубо? — осадил депутата чернявый мужчина и протянул руку Емельяну: — Руслан Грач.
— Очень приятно. А я, как уже слышали, местный недобиток, — ухмыльнулся тот.
— На квартиру бригаду не пустите? На месяц, не больше. Хорошо заплатим.
— Самим тесно, — отказал Емельян. И поинтересовался: — Экспедитчики? — Хотя сразу понял, что геологами тут и не пахнет.
— Бери выше, — надулся важно Мышкин. — Лесорубы! — Махнул вороньей лапкой в сторону березового распадка: — Вон куда наша дорожка лежит.
— Как так?! — чуть ли не подпрыгнул от неожиданности Емельян. — Там у нас охотничьи угодья, и акт есть.
— Ну и промышляйте на здоровье свою пушнину. Мы же не белку стрелять будем, а сосну брать, — ехидно поблескивая глазками, успокоил депутат и добавил издевательски: — Через сто лет новый лес нарастет, краше прежнего. На каждой сосне будет по соболю сидеть…
— Не зуди мужика! — повелительным тоном оборвал болтуна Грач. Похлопал дружески Емельяна по плечу. — Не обижайтесь. Всем тайги хватит. Кстати, могу на работу взять. Местные люди нужны. Ни мошки, ни комара не боятся.
Насупил брови Москвитин и так посмотрел на Грача, что у бывалого бизнесмена мурашки по спине пробежали…
— С этим кашу не сваришь, — злобно прошипел Грач вслед тунгусу. — Ликвидировать придется…
Шатаясь, как пьяный, зашел Емельян в родную избу. Сел на скамейку и сказал Пелагее обреченно:
— Всё, мать! Пришел каюк нашей мирной жизни.
Пелагея завыла, заметалась раненой медведицей по избе.
— Хватит зепать прежде времени! — рявкнул муж. — Найдется, поди, управа на упырей. Поеду в Еловку, позвоню главе района — разберется.
— Какая управа?! — пуще прежнего взвыла Пелагея. — Если технику привезли, не отступятся.
— Посмотрим… — Всегда доброе лицо тунгуса исказил хищный оскал.
Прибывшие переночевали в палатках и с утра подались пробивать дорогу на будущую лесосеку.
Береза, на которой висело гнездо иволги с начавшими оперяться птенцами, упала под гусеницы трактора-трелевщика, тянувшего бревенчатые сани с грузом.
— Яр-рь, яр-рь, яр-рь… — металась солнечная парочка, бесстрашно пикируя на металлических дьяволов, не знающих ни боли, ни милосердия.
Поднявшись на перевал, караван остановился. Грач и Мышкин вышли из кабины лесовоза и залюбовались на боровые сосны: свечи!
— Лакомый кусочек ты мне выбил, — похвалил депутата Грач. — Будет тебе джип.
Карлик хвастливо и угодливо поклонился:
— Старый волк знает толк!
Шумит бор, сверкают блескучей чешуей ядреные лесины, истекают горючей смолой. Ударит по живому топор — и поплывет-поедет это хвойное золото по дешевке в дальние страны.
На берегу у Грача остались караульщики: не кто-нибудь, а сыновья депутата Мышкина. Стерегут оставшийся груз и три цистерны с топливом, пьяные хайлают в палатке в три глотки похабные песни, отпевают свою поганую родову.
Собираясь в Еловку, осунувшийся за ночь Емельян перед самым отъездом строго наставил перепуганную Пелагею:
— В избу никого не впущай. Полезут — бей из ружья.
— Может, за Георгием съездить на Ледянку?
— Ну да, чтобы дров наломал, тюрьму себе заработал… — Емельян перекрестился на древнюю икону Божьей Матери, оседлал коня и поскакал в Еловку.
Братья Мышкины не заставили себя ждать. Долго клянчили у Пелагеи через кондовую дверь выпивку. А когда ворвались в избу, выхлестнув кухонную раму, Пелагея упала на пол от разрыва сердца. Не обращая на нее внимания, карлики обшарили избу и нашли за курятником бутылку настоянной на спирту ядовитой сон-травы, которой Емельян лечил радикулит. Быстро сообразив застолье, братья разлили поровну дармовуху по граненым стаканам и, чокнувшись, выпили. Отдали они свои души черту, даже не успев выскочить из-за стола…
До главы администрации района Емельян Москвитин дозвонился сразу. Объяснил ситуацию и добавил в конце:
— Мы за вас голосовали, вот и помогите своим избирателям.
Тот помолчал и ответил сухо:
— Ничем, к сожалению, помочь не могу. Открыть леспромхоз в Недобитках — инициатива районной думы. Разбирайтесь с депутатом Спартаком Феофановичем Мышкиным, он у нас заправляет экологией.
И положил телефонную трубку.
— От того… свинья чужим голосом запела, что чужого хлеба поела, — выругался Москвитин.
Вернулся он в Недобитки уже в сумерках. У ворот выли собаки, на задворках мычали недоеные коровы; испуганно сжавшись в комочек, на столбике заплота жутко мяукал кот. Емельян через полое окно ворвался в избу…
— А-а-а-а… — Нечеловеческий вопль заставил вздрогнуть даже Божью Матерь на полочке. Покатились из Ее печальных глаз огненные слезинки и застыли на лике.
Не помня себя, Емельян метнулся в тайгу. Бросая горящие спички в просохший до звона хворост, обежал по кольцу стоянку лесорубов и замкнул его последней спичкой. Выбраться из пылающей тайги Емельян не смог. Куда ни повернет, огонь обгонял его и радостно смеялся. Тяжелые колодины, подхвачен