ные горячим воздушным потоком, взлетали высоко в небо, как перышки. На восходе ветер переменился, огненный вал окатил и несчастные Недобитки. Взорвались цистерны с топливом, изба Москвитиных тут же превратилась в пепел.
Стоявшая на отшибе пятистенка Кормадоновых осталась целой, лишь картофельную ботву в огороде жаром сварило, да местами гниловатое прясло обуглилось.
Оседланный конь с оборванным поводом, коровы и овцы сгрудились на песчаной косе, спасаясь от смерти. Как будто ничего не случилось страшного — в закурейках весело пересвистываются поручейники, а над широкой, вьющей водяные воронки Росью плавающий кругами коршун просит дождя:
— Пить, пить, пить…
Поднял на ноги заспавшихся Георгия и Полинку гам на пастбище: ревел бык, лаяли собаки, всхрапывали кони.
Выскочили пастух и пастушка с ружьями, прислушались. Чуть ниже косарни, с утеса с грохотом катились в Ледянку глыбы камней. Сталкивая их с утеса, кто-то явно старался напустить страху на живущих внизу.
— Зверь приперся. — Георгий выстрелил наугад по ночному бродяге. Медведь рявкнул и ломанулся обратным следом в чащу.
— Жди теперь неприятностей, — расстроилась Полинка.
— Скот резать начнет, если волю дадим, — хмуро согласился Георгий.
Днем достал из-под крыши косарни ржавое ботало, надел на дойную коровенку: с малолетства знал — боится медведь металлического бряканья. Наловил на «мушку» хайрюзов для приманки и насторожил кулемку, найденную в распадочке Емельяном. Рыба за день протухла, издавала такой аппетитный запах, что медведь, не выдержав, отправился угоститься еще с вечера. Только зашел в кулемку, западня — толстая лиственничная плаха позади него — тут же захлопнулась.
Ермак и Кучум метнулись на медвежье рявканье, как молнии.
— Пусть до утра побесится, кобелей посердит, а там… видно будет, — решил осчастливленный удачей Георгий.
— Грех убивать, — пожалела приговоренного к смерти зверя Полинка. — Он же хозяин здесь…
— Ага, хозяин… того и гляди оставит от стада рожки да ножки. Век не расплатимся, — хмыкнул Георгий, проверяя пулевые заряды в патронташе.
Как ни крепка была кулемка, разворотил-таки ее медведь и задал куда глаза глядят такого стрекача — Ермак и Кучум едва успевали хватать его за гачи. Понял смекалистый зверь: чем дальше отсюда будешь, тем дольше проживешь.
Следующая ночь прошла спокойно. Досыта выспавшись, пастух и пастушка поехали искупаться на соседнее озеро, где вода была намного теплее, чем в Ледянке. Привязав коней к береговой иве, разделись. С раскосыми синими глазами, в синем купальнике Полинка была обворожительна! Забыв про все на свете, Георгий рывком притянул ее к себе, обжег поцелуем упругие девичьи губы. Она, дрожа, прильнула к нему.
— Гошенька… миленький… — и затрепетала раненой ласточкой на небесном шелке незабудок.
Ходит по пастбищу Рыжик, рокочет грозно, зорко оглядывая все вокруг. Принюхивается к посторонним запахам, прислушивается к посторонним звукам.
Увидел Ермака и Кучума, бегущих ленивой рысцой по берегу Ледянки, налились глаза кровью. Ударил в гневе передним копытом по березке, как топором срубил. Прижали уши удалые медвежатники и юркнули под крыльцо косарни: свяжись с дураком, отхватишь хозяйского бича. Недавно ради забавы кобели чуть не загрызли телку, до сих пор бока побаливают от плетенной в елочку сыромятины.
Рыжик подошел к обедавшим под открытым небом пастуху и пастушке. Выклянчил сдобренную сольцой корочку хлеба и, обмахиваясь хвостом, скороходью отправился к стаду, спрятавшемуся от набозульного овода под навесом.
Со стороны бесконечных зыбких болот нанесло дым. Луговых пташек охватила тревога — засвистели испуганно, запорхали с кустика на кустик.
— Отцу пора бы наведаться, — заволновалась Полинка. — Хлебушка на зубок осталось.
— Сенокос держит, — успокоил Георгий. — Не пропадем, полмешка муки на лабазе.
Из-за утеса неожиданно вынырнул вертолет. Сделал круг и сел. Из кабины вышел майор милиции, вежливо представился и попросил предъявить документы. Внимательно изучил их и, косясь на растерянную Полинку, отозвал Георгия в сторонку.
— Сгорели Недобитки, а вместе с ними и база леспромхоза. Один ваш дом остался цел.
— Родители-то девушки хоть живы? — прошептал ошарашенный черной вестью Георгии, пропустив мимо ушей слова о загадочной базе.
— Вероятней всего, погибли. Лошадь, скот пасутся, а хозяева как в воду канули… — обрисовал обстановку майор милиции и, не прощаясь, направился к вертолету.
Георгий обнял любимую:
— Крепись, ненаглядушка…
И, ничего не скрывая, поведал о постигшем горе. Полинка побледнела, прижалась к нему осиротевшим птенчиком и беззвучно заплакала.
Ни свет, ни заря оседлали коней и поскакали в Недобитки. Охранять стадо остались бык Рыжик да Кучум с Ермаком. Умные лайки голодными не останутся. Мышей — вдоволь. Черника в бору поспела — тоже подспорье.
В дороге заморосил дождь, а при подъезде к Недобиткам разошелся всерьез.
Услышав о беде в родном гнездовье, потянулись кулацкие недобитки — Кормадоновы и Москвитины — на свою историческую родину, как дикие гуси в повесенье на милый север. Понаехало — притулиться негде, но всем нашлось место под крышей, никто не остался обделенным сердечным теплом.
Дождь лил, не переставая, огонь в тайге приседал все ниже и ниже и, наконец, бессильно распластался по земле горючим дымом.
Пождали, пождали родные Пелагею и Емельяна и справили по ним тризну.
Бывшая учительница начальных классов Анфиса Ивановна Кормадонова, недавно вышедшая на пенсию, спросила у Георгия и Полинки:
— Не выгоните, если к вам переберусь жить? Одна как перст. Никто в городе не держит.
— Только рады будем, тетя Анфиса, — первый раз за все время улыбнулась Полинка.
— А я чем хуже? — обиженно пробасил Евлампий Федорович Москвитин. — Жена померла. Дети в Чечне лежат. В панельном бараке радиацию хлебаю, того и гляди переработают на ракетное топливо.
Молодые и пожилые кулацкие недобитки оживились, заговорили о новой деревне.
— Попустимся, заселят отчину пришлые: вода чистая, земля не отравлена…
— Чем заниматься будем?
— Жить!
Порешили после будущего реколома строиться за Росью, на месте когда-то съевшей себя коммуны, где земля жирна и лес богат. Полинка предложила назвать новую деревню Иволгами — в память о солнечных птицах, разоренных в березовом распадке.
Не успели пастух и пастушка нарадоваться дорогим гостям — мокрец под забором распахнул свои белые глазки и небо распогодилось. Разлетелись кулацкие недобитки в разные края до загаданного весеннего половодья. Остались тетка Анфиса и дядя Евлампий приглядывать за хозяйством, пока Георгий и Полинка заняты стадом. Дел — куча. Тут еще сенокос на пятки наступает. Хорошо, что под завозней наготове конные сенокосилка и грабли.
— Стара мельница, да не бездельница, — подшучивает над бывшей учительницей седой чалдон, любуясь, как та ловко управляется с коровами и русской печью.
— Ты и сам кого хошь за пояс заткнешь, — не остается в долгу тетка Анфиса. — Зорька еще в росе купается, а у тебя уже полная лодка рыбы…
Утром пастух и пастушка приезжали помогать старикам готовить сено. Возвращались на косарню поздно вечером, когда над пастбищем, задевая верхушки деревьев, повисали на невидимых ниточках крупные голубые звезды. Сметали копны в стога и взялись городить загон. Навозили жердья из не тронутого пожаром ближнего перелеска, переплетают прогонистые пряслины прутьями краснотала, ведут разговоры.
Дядя Евлампий, ездивший недавно на почту в Еловку, возмущается:
— Обесхлебили мужики. Колхозную технику по ветру пустили. Манны небесной ждут. Ни малых, ни пожилых мир не берет. Возле памятника председателю комбеда товарищу Мышкину табунятся, допросы с пристрастием друг другу чинят: кто ему руки по локти алой краской вымазал? Хоть бы лицо идолу от птичьего помета водой из лужи ополоснули.
— Митингуют, глотки рвут, — перекрестилась тетка Анфиса. — А поля пустуют. Вот скупят их слуги народа за бесценок и крепостное право узаконят.
— Ну, хватила, девка, через край, — подозрительно огляделся по сторонам дядя Евлампий.
Дни бежали вприпрыжку навстречу северной стуже, как молодые крохали вниз по быстрой Ледянке, напуганные ястребом. Все громче и громче жужжат в пропахшей можжевельником тишине медные веретешки листопада, наматывая на себя прозрачную паутину.
Георгий и Полинка в назначенный по договору срок перегнали стадо в Недобитки. Кобели и бык Рыжик оказались старательными караульщиками. Ни одной головы не пропало! Скот за лето отъелся — заматерел и лоснился.
Представитель с Угрюма остался доволен:
— Будет зимой на столе у приискателей добрая говядинка!
Рассчитался честь по чести и уплыл на груженной скотом и сеном барже за дремучие туманы, чтобы вернуться на следующее лето уже с другим стадом молодняка во главе с быком Рыжиком, так невзлюбившим Ермака и Кучума за опасную выходку с телкой.
Вечером пастух и пастушка вышли на крутой берег проводить тихо падающее за далекие хребты солнце. Она, зардевшись от смущения, прошептала:
— Я ведь понесла, Гоша…
Пролетавший мимо ветерок услышал ее тайные слова и мелкой золотой рябью рассыпался по стремнине:
— С недобитком тебя, Рось, — с хлебопашцем, рыбаком и охотником!
Счастливый Георгий жарко обнял юную жену, оба замерли, пристально вглядываясь за реку, где мерещились им поющие иволги.
Широка, глубока Рось. Нет ей, кажется ни конца, ни начала. Сколько раз уходили и возвращались на ее берега русы, знают Господь, да нашедшие последний приют в вечной мерзлоте могучие мамонты.
Однажды, ведомые непонятным властным зовом, Георгий и Полинка пошли на пожарище Москвитиных — вдруг найдут какую-нибудь вещицу на память о сгоревших. Копаясь в пепле, наткнулись на икону Божьей Матери. Была она целехонька и чиста! Смотрит жалостливо. На лике застыли две огненные слезинки. И как ее не заметили работники милиции?! Всё тут перерыли на сто рядов, так и не разгадав причину трагедии.