Рос он озорным и самовольным. Пищала и негодовала Потаповка от его проделок: то чью-нибудь корову выдоит на рыбалке, то старух в бане поленом подопрет или, забравшись на крышу, воет волком в трубу.
— Не будет из разбойника толку, — возмущались сельчане. — Того и смотри, подожжет.
Почти каждый месяц Глафира присылала сыну конфеты. Сладости в семье Помазуевых не уважали, и Герка отдавал их Зойке — своей неразлучной спутнице по играм и баловству.
— Иголка с ниткой, да и только, — умилялся Данила, любуясь на вольную парочку.
— Не пора ли на ниточке узелок завязать, — делано супил брови Яков. — Совсем от рук отбилась. — И гнал дочку помогать больной матери по хозяйству.
Ни водяного, ни лешего не боялись ребятишки. Незаметно взрослея, бегали на Горячий Ключ за целебной водой, в зимние каникулы носили свежий хлеб на зимовье, где охотились отцы… Так бы и шли по жизни плечом к плечу, да неожиданно разошлись их стежки-дорожки.
В деревне закрыли среднюю школу из-за нехватки учеников. Чтобы Потаповка не опустела окончательно, оставили начальную. Пришла беда — открывай ворота! С отлетом стрижей на юг скончалась у Зойки мать. Похоронив жену, Яков отправил дочку к родне в город.
Герка остался работать в умирающем колхозе. Окончил курсы шоферов и стал среди сельчан авторитетным человеком.
Несчастье подкараулило его перед самым уходом в армию. На прощание захотелось прокатиться с ветерком на родном ЗИСе. Насадил в кузов девчат и дружков — айда в соседнюю Крестовку на вечерку. На крутом повороте грохнулась машина под откос. Один только и остался в живых — успел выпрыгнуть из кабины.
Приговорили парня к девяти годам тюрьмы. Когда его под конвоем выводили из клуба, где проходил выездной суд, опухшая от слез приехавшая в гости к отцу Зойка шепнула:
— Буду ждать…
— Забудь, — ответил он.
Год осталось отсидеть — не выдержал, ударился в бега: растревожили пролетевшие над зоной осенние журавли, заныло сердце по таежной воле. Отвел душеньку на хвойных лежанках у костра и добровольно сдался. За побег к оставшемуся сроку пристегнули свежий прицеп. И пошло и поехало!
Нынче Герка прокрался в обросшую зеленым мхом Потаповку на исходе сентября. Деревня еще сильнее прогнула спины крыш. Тихо, как на погосте. Единственная связь с цивилизованным миром — телефон у Якова Березовского на дому.
Председатель сельсовета с утра опять позвонил из Крестовки:
— Не появился беглец?
— Нарисуется — сообщу, — пообещал Яков.
— Будьте осторожны, — поддал страху председатель сельсовета. — Как бы врасплох не застал, в заложники кого-нибудь не захватил. Заломит выкуп «зелеными», а где их в нашей глуши возьмешь?
— Ясное дело, преступник, — согласился Яков. — Ружья наготове держим.
И подхватился к Помазуевым — сообщить, что Геркой из Крестовки интересовались, а заодно и опохмелиться простоквашей.
Тошно Герке до першоты в горле: ни семьи, ни покоя. Не снять горькую накипь с души ни водкой, ни куревом. Не развеять в чистом поле истонченных до паутины невеселых дум. Промелькнула бесплодно молодость. Живет он подобно надломленному кедру, у которого на сросте не совпали кольца. Сколько раз приезжала Зойка к нему на свидание в зону, и всегда он отделывался коротенькой запиской: «Забудь». Грех ломать судьбу любимой…
Тетка Федора завтракать кликнула, отказался. Одевшись, потопал на берег Лены.
— Кланяйся каждому, — рассердилась старуха, — сама исповадила. Поделом дуре. Звала Глафира к себе, зря не поехала. Жила бы у Христа за пазухой, не копалась в навозе.
— Горбачу своему черкни, в шелка оденет, — усмехнулся Данила, подцепив вилкой из сковороды кусок баранины.
— Нравится тебе Зиновию кости перемывать, ревнивец. Уже в яму смотришь и все не угомонишься.
Старик швырнул вилку на стол и выскочил в ограду. Потоптался около поленницы и принялся колоть дрова. Зло ухал колуном по ядреным лиственничным плащинам — в сердцах нахряпал гору, сел на чурбан перекурить. Табачный дым, свиваясь голубыми кольцами, медленно поднимался к погожему небу и бесследно растворялся в солнечной глубине. Размышляя о прожитом, о несложившихся отношениях с Федорой, о непутевой судьбе сына, Данила печально следил за ним и шептал:
— Дым, дым, дым…
А ведь могло быть иначе, сорвись он, как другие, на производство. Сейчас бы получал солидную пенсию и нянчил внучат. Поздно спохватился… Не повернуть время вспять. Убыло здоровье, как вода в лесном урочище, беспощадно вырубленном под комель. Дров поколол — и запыхался.
Вышла Федора, бросила собакам по ломтю хлеба, набрала беремя поленьев и понесла в избу варить поросятам мелкую картошку.
Старик глянул на ее скрюченные ревматизмом руки, когда-то кормившие страну, — нахлынули жалость и раскаяние. Вспомнилось, как его отец дрался со своим братом из-за клочка земли. Их матерные крики до сих пор отдаются в памяти. И тот и другой лежат теперь рядом в этой пропитанной кровью, слезами и потом земле, убаюканные дождями и вьюгами.
Герка спустился к реке. Березовский поил коня, держа за уповод.
— Ты когда, Герман, за ум возьмешься? Не мальчик уже. Отсидел бы свое — и гуляй, — начал было совестить беглеца Яков. — Снег на висках…
— Не твое, дядя Яша, дело, — раздраженно взвился Герка. — Своего мерина учи, куда копыта ставить!
Яков смутился, но тут же осадил острослова:
— Не чужой тебе, поди? Крестным отцом прихожусь. Хватит зеленую тоску на себя нагонять, в тайгу пора завозиться. Сучонку мою возьмешь — ничего что молоденькая. Толк будет! На той неделе соболишку на стожок загнала, до потемок тявкала. Ваши-то собаки остарели: белку в упор не видят.
— Я им очки привез, — похвастался Герка.
— Правда?! — искренне удивился Яков. — Вот бы мне…
— Приходи, померь, — даже не улыбнулся Герка и пошел вдоль берега к перевернутой кверху днищем лодке, на которой с Березовским позапрошлую осень лучили налимов. Она была заботливо просмолена. Перевернул — на носу прибита новая металлическая петля для козы{4}, на бортах белеют свежие кокорины. Молодцы старики, технику содержат в порядке! У дяди Яши под завозней наверняка заготовлена целая куча смолевых пеньков и острога отточена.
Эх, столкнуть бы лодку и уплыть в неведомые края, затеряться в дремучем диколесье хмельному от воли. Да куда уплывешь от себя, от этих стариков, которых, если помрут, и похоронить-то некому будет.
Не успели Помазуевы сесть обедать, в окне замаячил Яков. Уши на потертой шапчонке болтаются, словно крылья у подбитой вороны. Герка схватил валявшиеся на подоконнике очки без стекол, пристроил их на морду кобелю, развалившемуся в прихожей.
Вошедший Яков изумленно ахнул:
— Много повидал на своем веку, а такое вижу впервые! Далеко шагнула наука!
— Может, и тебе подойдут? — Герка проворно напялил пустые очки на соседа. — Ну как?
— Никакой разницы, — откровенно признался тот.
— Значит, зрение у тебя соколиное! Раз так, поплывем сегодня лучить.
Стемнело — отправились пытать рыбачье счастье. Яков стоял в корме лодки и тихонько шестался против течения. Герка, закинув ружье за спину, расположился с острогой в носу. Горящее на козе смолье высвечивало дно реки, и подошедшая к берегу ночная рыба хорошо проглядывалась в прозрачных струях.
Уже одетые в зимние шубенки зайцы бесстрашно выбегали к самой воде на огонь и, замерев белыми столбиками, с любопытством рассматривали рыбаков. Налимов было полно! Герка метко бил их острогой и стряхивал в лодку. Слава Богу, не впустую вернутся: тетка Федора испечет любимый пирог с максой…{5}
— Не к добру столько сопливых, — забеспокоился опытный Яков. — Давай-ка, паря, оглобли назад повернем.
— Кого испугался? Пройдем хотя бы до мыса, — закуражился Герка. — Может, жигаленка вылучим?
Огибая косу, натолкнулись на утопленника, севшего на мель. Отпрянули под медвежий рев дальше в реку, покатились вниз, роняя с козы пылающие головешки смолья.
Герка, брезгливо морщась, выкинул из лодки заколотых налимов и обиженно буркнул:
— Порыбачили, елкина мать…
— Легко отделались, — перекрестился Яков. — Старый зверь-то: Покров на пороге, а он у реки трется. Ты вот что, переднюй завтра на смолокурне. Прибрать несчастного надо, человек все-таки. — И позвонил спозаранку председателю сельсовета.
Примчалась из района милиция на глиссере. Изрешетила из автомата всплывшего на дыбы огромного дряхлого медведя. Обыскала уже изрядно тронутого зверем утопленника, документов при нем не оказалось. Наспех закопала на взгорье и растаяла в отблесках широченного плеса.
Данила и Яков поставили на могиле крест, Федора сварила кисель. Помянули безымянную душу и стали собирать Герку на промысел, гадая: почему милиция даже словом не обмолвилась о нем?!
Отец с завистью следил за взбудораженным сборами сыном и печалился о себе: уже никогда не побывать ему на заветных релках и аранцах{6}, не мять лыжню по снежным зыбоям, прикрываясь мохнашкой от ветра. Отбегали ноженьки.
— Никак захворал, Данила? — спросил обеспокоенно Яков.
— Ослаб что-то, — признался тот.
— Я тоже, кажись, ослаб, — пожаловался никогда не унывающий сосед. — Раньше одной рукой свою линию гнул, теперь — двумя не могу. — Развеселил Данилу и пообещал: — Погоди, из Горячего Ключа молодильной микстуры начерпаю, вприсядку пойдешь.
Завез он Герку в тайгу еще по чернотропу. Будет охотнику время оглядеться, а собакам обвыкнуть.
Снимая у зимовья вьюшну с коня, Герка повинился:
— Прости, дядя Яша, за то, что на берегу тебе нахамил.
Старик, помолчав, устало ответил:
— Не бери в голову, живые люди.
Скороспелкой сварили на костре суп из рябчиков, похлебали и расстались.
На обратном пути Яков завернул на Горячий Ключ. Набрал воды в бутылки — для Федоры и Данилы, попил сам. Искупался во вкопанном в землю срубе и, по-молодому вскочив на коня, отправился дальше. Ехал, а над ним, потенькивая, вилась синица.