«Должно быть, дочка наведается в гости, — заволновался он. — Давно не виделись!»
Сердце не ошиблось! В самый ледостав прилетела на вертолете. Навезла подарков, особенно тетке Федоре — за то, что она годы напролет обстирывала отца и не брала за это ни копейки.
Яков Березовский, любуясь на сияющую дочку, осуждающе уронил:
— Девонька без деточек — что дерево без веточек…
Зойка так и не вышла замуж, зато сделала солидную карьеру и деньги. Наняла лучших адвокатов и выхлопотала для Герки амнистию, несмотря на то, что он числился в бегах.
Повязав материнские косынку и фартук, статная и проворная банкирша мигом навела в запущенной избе порядок. Вдоволь нахлестала себя в бане березовым веником — в наказание за все ошибки, сделанные в жизни. Испекла пирог из максы пойманных Данилой налимов, собрала поняжку, ружье на плечо — и понеслась по знакомой с детства тропе на охотничье зимовье, озаряя светом любви угрюмые дали.
ПТИЧЬИ СЛЕЗЫРассказ
Смотрю на плавающего в небе коршуна и улыбаюсь. Перед глазами встает детство.
Рыбачили мы с дружком Шуркой на Лене, чуть пониже деревни. Рыбы в те годы кишмя кишело в реке. Пароходов было мало, и вода была чистой.
Стоял июнь. Отцветала черемуха. Ерши, красноглазая сорога, окуни жадно хватали наживу. Особенно гольяны. Мы не успевали закидывать удочки и проверять закидушки.
Пойманную рыбу нанизывали через жабры деревянной иглой на прочную конопляную нить и спускали в воду, а иглу втыкали в грунт и придавливали камнем. В чистой проточной воде пойманная рыба почти до самого вечера остается живой. В туесе-то или ведерке поплещется, поплещется — да кверху брюхом.
Над нашими головами неподвижно висел в знойном небе коршун. Озорства ради мы кидали в него камешками, орали, свистели — со стороны можно было, вероятно, предположить, что на берегу Лены остановилось племя дикарей. Коршун не обращал на нас внимания, но на всякий случай поднялся все-таки повыше. В конце концов потеряли к нему интерес. И стали искать другие забавы, проверяя изредка рыболовные снасти.
Мы удивлялись, когда рыба, выскользнув из рук, падала на берег и прыгала к воде. Шурка рассуждал, что у нее тоже есть ум, и в доказательство относил живого гольяна подальше от воды. Гольян прыгал по берегу к реке и проворно удирал в глубину.
Наш насдевок уже наполовину огруз от пойманной рыбы, мы решили отправиться домой и стали сматывать закидушки. На одну из закидушек попался жигаленок — так называют на Лене небольшого тайменя. Кое-как мы выволокли его на берег: килограммов пять был! По рыбачьему закону добычу надо было разделить пополам, но Шурка схватил жигаленка и задал стрекача домой. Я вдогонку. Только пятки сверкали, и ветер свистел в ушах. Почти настиг приятеля, но Шурка успел юркнуть в свою ограду. Преследовать его дальше я не осмелился: у крыльца привязана злая Жучка, не раз меня за гачи хватала.
Прихрамывая на разбитые во время погони босые ноги, подался я обратно и вдруг вижу: коршун камнем упал на наше уловистое место и, тяжело поднимаясь, полетел через реку. В когтях у него был насдевок с рыбой.
Вечером в нашу избу наведалась Шуркина мать, принесла половину жигаленка. Шурка прокричал с повети Тарзаном, я вышел, и мы помирились. Обида на коршуна тоже забылась.
Летними погожими вечерами мы, босоногая деревенская вольница, любили собираться на сельповском крыльце около сторожа Огаркова. Звали его в деревне Дед Сто Лет. Сторож из него был никудышный — глухой и подслеповатый. А рассказчик замечательный, но с причудами. Умышленно останавливался на самых захватывающих моментах, заставлял нас терзаться неизвестностью дальнейшего и хором упрашивать: «Ну а дальше-то, Дед Сто Лет, дальше-то что было?»
Он хитро улыбался, расстилал на крыльце ветхий полушубок, сбрасывал с ног ичиги, клал в изголовье ржавое ружье без бойка, на ружье — ичиги, ложился и, почесывая ступню о ступню, говорил:
— Марш, команда, по домам, вон матери с крапивой идут. — И обещал: — Завтрева доскажу…
По домам мы не расходились. Привязывали на шест белую тряпку и бегали по деревне, надеясь поймать летучую мышь.
В деревне жило предание: если привязать к шесту белую материю и выйти ночью на улицу, летучая мышь непременно вцепится в нее. Сколько мы ни охотились, поймать летучую мышь не удавалось. Для чего она была нужна? Мы и сами не знали.
Как-то Шурка изловил на гумне совенка и принес на сельповское крыльцо. Старик Огарков поморщился и сказал:
— Зря, оголец, божью тварь мучишь. Любая божья тварь полезна. Даже комары. — И прихлопнул ладонью у себя на плешине напившегося крови комара.
— Ха-ха-ха! Комары пользу приносят!
— Не верите? — Сторож, укоризненно покачав головой, стал объяснять: — Комаров не будет — птахи помрут; птахи помрут — разведутся гусеницы; гусеницы разведутся — хлеб в поле пожрут; хлеба не будет — мы помрем. Так-то!
Он помолчал и обратился к Шурке:
— Молочко пить любишь? Любишь. Пореши-ка всех филинов и сов, про молочко забудешь. Кроты да полевки луга перекопают — где твой тятька корове сено на зиму накосит? С искони завещано стариками — сов да филинов не истреблять. Лупоглазые, — кивнул на совенка, — завсегда парами живут: женка и мужичок. Убьешь — беда приключится.
Мы слушали сторожа, разинув рты. В глазах у Шурки был испуг.
А рассказчик нагонял страху пуще прежнего.
— Живал в нашей деревне мужик. Охотник — так себе. Что под руку подвернется — стрелял. Однажды, потехи ради, убил филинку, да принес в деревню. И зачал филин каждую ночь ему под окна летать да плакать. Мужики говорят: «Ну, Серафим, держи теперь ухо востро, жди беду». И точно! Собрался он белковать — собаки околели. Серафим — к мужикам. Разве добрую собаку найдешь в деревне, когда пороша на целую ладонь выпала? От мала до велика белковать ударились, лишнюю копейку приобрести. Ну, выменял Серафим у одной вдовы щенка-первоосенка за мешок ячменя и в тайгу отправился счастья пытать. Первоосенок и есть первоосенок, что с него толку? Со старой, опытной собакой пустить — глядишь, и натаскался бы… К тому же щенок трусливым и ленивым оказался: белку не ищет, каждого шороха боится. Серафим от досады давай щенка пинать. Тот и удрал в деревню. Задумался мужик: что делать? Думай не думай, выбегать домой надо. До Игнатьевского зимовья дошел, почаевал и дальше засобирался. Игнат ему: «Куда ты, Серафим, снег-то, гляди, валом валит. Убродно, сгинешь. Ночуй. Утречком уйдешь». «Ерунда, — говорит Серафим, — не впервой». И ушел. Пока мало-мало светленько было, по затесам шел. А стемнело — заблудился. Стрельбу открыл, авось Игнат услышит. Да разве услышишь в такой снег! Остался у Серафима один патрон на всякий случай. Начал охотник кричать: может, кто отзовется? Тихо кругом, только снег валом валит. Кричал, кричал, вдруг слышит, вроде недалеко откликнулись. Идет Серафим на голос, перекликается, а дойти не может. Так и не вернулся он домой. В апреле мужики сохатить пошли, собаки наткнулись на Серафима. Сидит под елью на корточках. Замерз. Рядом филин убитый. Это, оказывается, филин ему откликался. Откликнется и отлетит, откликнется и отлетит. Завел мужика в трущобу. Отомстил, значит, за то, что Серафим убил его лупоглазую подружку.
Шурка в этот же вечер отнес совенка обратно. А назавтра упал с конной водовозки и порвал новые штаны. Мать его отдула крапивой, а затем принялась сводить Шурке с ног цыпки. Сводить с ног цыпки для каждого из нас было пострашнее любой кары.
Когда мы сообщили Огаркову о Шуркиных несчастьях, он ухмыльнулся в бороду, многозначительно поднял палец вверх и произнес:
— Так-то!
Некоторые сельские жители считают вредным козодоя — небольшую, пеструю, с плосковатой головой и широким ртом ночную птицу. Называют его в народе «ведьмин глаз» и приписывают разную чушь. Вроде сосет он коз, а если сядет на спину корове, у той пропадет молоко. Но коз он не сосет и коров не портит. Держится возле домашнего скота в поисках насекомых, которых поедает в огромном количестве. Основная его пища — ночные бабочки, майские жуки, гусеницы, личинки. Козодой — перелетная птица. Гнезда не вьет. Прямо на земле откладывает два голубоватых яйца и выводит птенцов. Исключительно полезное существо.
Если говорить о вредных птицах, то прежде всего надо сказать о воронах. С одной стороны, они приносят пользу — поедают отбросы, падаль. С другой — разносят по лесам заразу, уничтожают кладки яиц и выводки певчих и промысловых птиц. Действуют крылатые разбойники коллективно. Три-четыре вороны создают в птичьем царстве шумиху, остальные в это время грабят и разоряют гнезда.
Из-за неряшливого отношения человека к окружающей среде за последние годы ворон развелось столько, что впору их отстреливать. А ястребы, соколы, которые стали редкостью, безжалостно уничтожаются. Некоторые охотники считают, что причиной резкого сокращения промысловых птиц являются именно эти пернатые хищники. И при любом благоприятном случае расправляются с ними. Но ястребы выслеживают и нападают только на неполноценную жертву. У коршуна, например, мала скорость полета, слабо развиты когтистые лапы, и поэтому он охотится на грызунов или, плавно кружа над рекой, выслеживает снулую рыбу.
Грубо вмешиваясь в природу, мы нарушаем незримые ее взаимосвязи, ставим под угрозу вымирания тот или иной вид животных. Не гуманность невежды, а естественный отбор определяет равновесие жизни. Когда человек в совершенстве постигнет тайны природы, тончайшим образом научится предугадывать последствия своих мероприятий, лишь тогда, вероятно, он сам будет определять это равновесие.
Дурное отношение к живому прививают детям и сами взрослые. За массовый отлов и продажу лесных животных никто не несет никакой ответственности. Равнодушие, в свою очередь, порождает жестокость и недоверие.
Отловом и продажей певчих птиц занимаются от мала до велика. Как правило, в большинстве случаев руководит этим промыслом опять-таки жажда наживы. Заглянул я зимним днем на птичий рынок и ужаснулся. Грязные и растрепанные сидят в тесных клетках вольные птицы, замерзают на глазах. Вот клетка со снегирями.