Капканы оказались спущенными, приманка съедена. Славно похозяйничала росомаха! Выстораживать их заново не было смысла. Не даст эта пакость покоя. Вечером покормил собак, попил чаю и нацелился с утра пораньше обратно. Займусь рыбалкой! Снег за последние дни заметно подрос, и ходить на охоту без лыж стало тяжеловатенько.
Ночью разбудил тревожный лай Героя. Меня как ветром сдуло с нар. Схватил патронташ и ружье, выскочил на улицу. Сияла луна. Герой стоял посередине чудницы и, ощетинившись, смотрел в сторону деревни. Рядом с Героем, подпрыгивая на одном месте, как мяч, пугливо тявкала Ива. Успокоив их, прислушался и ничего, кроме морозного звона, не уловил. Вернулся в зимовье, подкинул в печку дров и лег, но смутная тревога, охватившая меня, не давала уснуть. Так и промаялся до рассвета. А с восходом солнца, подхватив котомку, заторопился к своим тайменям, ленкам и налимам.
Вдруг перед самым спуском в распаденку Герой и Ива пружинистыми прыжками бросились вперед, залаяли ошалело и смолкли. Осторожно, с ружьем наготове, спустился вниз. Поперек чудницы чернеет непонятная куча, а вокруг нее Герой ходит. Вот он поднял заднюю лапу и помочился на нее. Ива мечется около, пронзительно визжит. Над ними ворон кругами ходит:
— Не тронь, не тронь…
Черной кучей оказался дряхлый медведь с отстреленным носом. Истек кровью зверь и замерз. «Мертвый страшен, а каков живой?» — подумал я, и по спине пробежали мурашки.
Перед самым выходом на поле столкнулся с дедом Семеном: на поясе — патронташ, на плече — двухстволка. Седого кобеля на поводке ведет.
Дед Семен закурил и давай рассказывать:
— Ночью Музгарка заорал лихоматом в ограде. Выскакиваю на крыльцо — шатун в поварку дверь ломает. Жгнул я его пару раз, он и пошел кровянить по твоему следу. Вот я и побежал к тебе на выручку.
— В распаденке лежит твой грабитель, — успокоил я деда Семена. — Будет чем поживиться ворону.
— Неужто шкура совсем никудышняя? — расстроился дед Семен.
— Сплошь в проплешинах…
…Заматерели снега, стало убродно лайкам гнать соболя, искать белку. Высторожили Петровановы ловушки, и на широких, подбитых конским камусом лыжах вышли из тайги.
Первыми прибежали молодые собаки. Увидев их, Пелагея Захаровна кинулась растоплять баню.
Старые собаки прибежали немного погодя, а следом за огородами показались и сами охотники. Обветренные и похудевшие, сбросили в сенях поняжки, поставили в амбар лыжи, ружья и, как были в снегу, так и ввалились в избу.
— Ну, здравствуй, мать!
— Живыми вернулись, слава Богу, — перекрестилась Пелагея Захаровна и заметалась по избе, не зная, куда посадить, чем угостить своих ненаглядных.
Вроде ненароком заглянул в избу сосед, выбежавший из тайги раньше, помялся-помялся у порога и спросил вкрадчиво:
— Сколь, мужики, добыли?
Мужики переглянулись хитро.
— Справляйся у охотоведа… — Выворачиваться наизнанку считается дурной приметой: фарта не будет.
Не успел сосед уйти, как баня была готова. Топится она по-черному. Каменка чуть не до потолка. В такой бане жар держится долго, пар сухой — для здоровья полезный.
Попарились Петровановы в бане березовым веником, выгнали из себя горечь таежного дыма, похлебали в охотку редьку с квасом и начали приводить пушнину в порядок.
Каждую соболиную шкурку гольным спиртом очистили от смолы и сукровицы, расчесали ость гребешком. Тряхнешь готовую шкурку — аж голубые искры сыплются на пол. Рассортировали соболей по кряжам: сюда — якутский, сюда — баргузинский, а сюда — амурский и енисейский.
Белку раскидали по сортам и связали по сорок хвостов в пучки.
Готовую к сдаче пушнину уложили в чистые мешки.
Утром запрягли в розвальни длинногривого Савраску, подвесили на узорчатую дугу валдайский колокольчик — и айда в Коршуново.
Звенит колокольчик, звенит-заливается. Вьется накатанный до блеска зимник, летит из-под копыт снежный бус, кружится, раздвигаясь по сторонам, заиндевелый лес.
Заслышав далекий смех колокольчика, коршуновцы останавливаются на улице, высматривая из-под ладони Лебяжий взвоз на верхнем выгоне, и гадают: кто бы мог это быть? Тут же спохватываются:
— Петровановы пушнину везут сдавать!
По Коршуновой Петровановы едут тише. Савраска, гордо выгнув шею, идет по улице быстрым шагом, нарочито припадая на переднюю ногу, но копыта ставит мягко и красиво — след в след. Конь злобно скалится на встревоженных колокольчиком собак, прядет ушами, вывертывает в сторону морду, стараясь сбить об оглоблю сосульки с храпа. Глядя на коня, и Петровановы приосанились: «Знай наших!»
Остановился Савраска у ворот Ивана Федоровича Округина. В накинутой на плечи дохе во двор вышел хозяин и распахнул ворота:
— Заводите клячу в ограду, погрейтесь, а я соберусь пока… — Мимоходом бросил равнодушно: — Как промышляли?
— Так себе, — буркнул неопределенно Иннокентий Васильевич.
— Ну, тогда отверну тебе головешку, как цыпушке, — зловеще пообещал Иван Федорович.
Округины всегда выходят из тайги чуть раньше Петровановых. Охотятся они на правой стороне Лены, в пригольцовье. Соболь там черный, да снега — по пояс. Округины хотя и выходят пораньше, но пушнину сдавать не торопятся. Иван Федорович ждет Иннокентия Васильевича. Так у них заведено: сдавать пушнину в одно время.
С молодых лет у них идет спор: кто кого обскачет? Полдеревни собирается в контору поглазеть, как они куражатся друг перед другом.
Охотники в контору заходят молча. У порога смахнули шапками снег с обуток, оглядели присутствующих внимательно. Иван Федорович рявкнул басом:
— Привет, дети природы!
Из другой половины конторы появился охотовед. Поздоровался со стариками не кивком головы, а за руку.
Осведомился заботливо:
— Как здоровье, промысловики?
— Не гнется, не ломается, — отвечают хором.
— Раз так, показывайте, что принесли…
Соперники сначала сдают белку. У Ивана Федоровича на сороковку больше. Зато у Иннокентия Васильевича сортом повыше. По деньгам вроде ровно.
Доходит дело до соболей. Тут-то и начинается потеха! Иван Федорович выкладывает на стол трех и озорно смотрит на Иннокентия Васильевича. Тот, усмехаясь, кладет четырех. Иван Федорович сердито крякает и выкладывает семь. Иннокентий Васильевич, смахивая пот со лба рукавом тужурки, кладет одного. Иван Федорович, не давая сопернику опомниться, кладет сразу десяток. Иннокентий Васильевич морщится, как от зубной боли, и вытряхивает из мешка восемнадцать…
Получилось, что у Петровановых соболей больше. Но когда охотовед подбил бабки, выяснилось — денежные суммы у тех и других почти одинаковые.
— Промышлял бы я в гольцах, давным-давно обскакал бы тебя, Иван, — кипятится Иннокентий Васильевич.
Иван Федорович парирует хладнокровно:
— Мне бы твои угодья, Кеша, всю бы эту контору головками завалил!
Соперники получают квитанции, расписываются в ведомости, прячут поглубже в карманы деньги и направляются к двери.
У порога Иннокентий Васильевич спохватывается:
— Голова садовая, совсем забыл…
И вытаскивает из-за пазухи чудо-соболя. Иван Федорович тоже, но как бы нехотя, лезет к себе за пазуху и вытаскивает черного-пречерного баргузина.
Обмениваются и придирчиво разглядывают их.
— Погляжу, погляжу, не заклеил ли дыру на шкурке собачьей болонью?
— Сам своему кошачий хвост пришил…
Под общий хохот возвращаются в обнимку к охотоведу.
Звенит валдайский колокольчик, звенит-заливается. Скачет по извилистому зимнику застоявшийся Савраска, летит из-под копыт снежный бус, скрипят полозья. Спешат Петровановы, торопятся домой, где их ждет, не дождется хлопотливая Пелагея Захаровна и волшебный горностайка.
Недолго пробудут охотники дома. Натаскают воды в кухонные бочки, огребут снегом избу, чтобы картошка в подполье не замерзла, подвезут сенца буренке и опять уйдут к далеким зимовьям промышлять соболя и белку. Так было, так есть и так будет, пока живы чалдоны и сибирская тайга.
Я сдал охотоведу дюжину соболей и сороковку белок. Иннокентий Васильевич нарадоваться моей охотничьей удаче не мог:
— Правильно я присоветовал из дома бегать! Не остался пусторуким, оправдался. Еще и рыбы наловил… Дарю тебе Героя за твою таежную удаль. Пусть с Ивой у нас живут. Что ты будешь с собаками каждый раз по самолетам таскаться? Приезжай на будущий год пораньше. Новое зимовье тебе срубим. Есть тут недалеко от деревни фартовое местечко. На тундряные озера сходим, щуки там — по два метра длиной…
Мы сидели за столом, потешно отражаясь в старинном самоваре. По горнице шмыгал горностайка. На окнах сияли дремучие серебряные леса.
— Сыграл бы, что ли, гармонист, на прощание что-нибудь наше, русское, — подавая гармонь, попросила Пелагея Захаровна.
И я заиграл: «В одном прекрасном месте, на берегу реки…» А в глазах стояли — новое зимовье на фартовом местечке и огромные щуки.
ЧАСТЬ 2
ЯСТРЕБ
Сразу же после Гражданской войны приключилось.
Приехал в Салтыковку красноармеец в коммуну агитировать. Пришел на вечерку. Наши парни, начить, поднесли ему рюмку спирта. Девки, курвы таки, одурели — все с ём, да с ём пляшут. Бравый вопче-то был! Парням забидно показалось.
Мой ухажер, Проша, говорит:
— Ты, гость, с девками герой. Ты нам, мужикам, покажи свою смелость.
— Как ее показать? — спрашивает тот.
— А так: дадим тебе кол да топор, сходи на кладбище, забей его там.
Время-то хоть и позднее, не сробел красноармеец, пошел. Девки прямо без ума от него: вот, мол, какой ястреб, не то, что наши водохлебы! Ждем-пождем, нету… Парни гыргочат:
— Чё его ждать, давно на полатах солдатские обмотки сушит. Ну, разошлись, начить, по домам.
Утром прибегает ко мне подружка, сама как стенка бела.
— Ты ничё, Агрофена, не знаешь?
— Чё такое?
— Красноармейца мертвого с кладбища Прошка на подводе привез.