Ты наделал мне бед:
Захотелося морковки —
В огороде такой нет…
Подкатит к воротам, вожжи натянет:
— Тпр-р-ру…
Из санок меня выпряжет, березовым голиком старательно обметет — и в поводу поить повел на прорубь. К проруби я завсегда на четвереньках ступала — для рук мне специально из шубинок накопытники сшил. Дрыгну, озорства ради, ногой, вроде лягнуть норовлю, дернет за повод:
— Ну ты, шалая… Всё бы играла!
Наклонюсь к проруби — вроде пью, он гладит меня и свистит протяжно: пей вволюшку, Гнедая…
Напоит, узду снимет, ласково шлепнет по крупу:
— Гуляй!
Кого тут «гуляй»? Бегу ужин гоношить, по хозяйству убираться.
Натокали меня Мельниковы марьин корень парить, да настой Кольше в еду подливать. И правда, к весне мужу заметно полегчало. Меньше в санки запрягать стал…
А летом… конюшню построил и овес собрался сеять…
Не выдержала. Ударилась в бега на бодайбинские прииски. В шахту мантулить пошла.
Приисковые товарки меня поедом ели:
— От инвалида войны убежала — грех!
А как рассказала, что ребятеночка скинула из-за распроклятого «аллюра», перекрестились и замолчали.
Леонтий Мельников все-таки выхлопотал Кольше через военкомат путевку. Отправили мужа на лечение. Осколок академики из головы кое-как магнитом извлекли. Поправился мужик.
Разыскал меня на Васильевском прииске, остался золото мыть. До сих пор живем душа в душу. Сына и дочь вырастили.
Недавно Мельниковы гостили. Сидим за столом под березой, Леонтий в небо посмотрел и говорит:
— Пора на передовую бойцам кашу везти…
Кольша хохочет, заливается.
ЗМЕЙКА
С невесткой Харитиной стряслось. Ага… Вредная была, боже упаси! Утром на зорьке турнула ее по воду. Несет она от колодца воду, навстречу старичок с посошком шоркат. Шорк-шорк обутками. Незнакомый. Такого старичка в деревне никогда я не видела.
Поравнялся с Харитиной и попросил:
— Птица-молодица, дай воды напитьца.
Невестка в ответ нагрубила:
— Много таких шлятца…
— Попомнишь, птица-молодица, выплюнешь змейку. — Старичок погрозился ей. Ударил посошком оземь, крутнулся на пятке, как веретено и исчез.
Невестка от страху ведра из рук выронила. Кого ее тут материть, у самой поджилки трясутца. Ага… Побоялись-побоялись день-два и забыли. Дело к покосу. Не до старичка.
На лугу с Харитиной сено ворошим. Жарко, трава споро сохнет. Мужики хлестко литовят.
В полдень мой дед литовку обтер травой, воткнул чернем в землю.
— Обедать!
Поели и вздремнули в балагане.
Слышу, дед шепотком будит:
— Мотри-ка, Стася, мотри-ка, Харитине змея в рот ползет…
Батюшки-светы! Хотела было ее выдернуть, да кого там!
Только хвост во рту мелькнул. Прямо околели с дедом от страху. Счас змея в брюхе ожалит, помрет невестка. Хоть и таскала меня по праздникам за волосья, а жалко — работяща, боева. Где еще таку дуру найдешь?
Ага… Чё делать? Герасиму, сыну, сказать? Он же — огонь! Мигом жене брюхо распластат охотничьим ножом, змею выбросит, а рану лыком зашьет. Хорошо бы! Но… Вдруг микробы в рану попадут, зараженье пойдет, загнетца невестка, а сына в тюрьме живьем сгноят за таку операцию. Брат-то у Харитины в районной милиции работат.
Растерялись мы с дедом, сидим ни живы, ни мертвы, ждем, чё дальше будет. Ага…
Проснулась Харитина, вылезла вот таким макаром из балагана, схватилась за брюхо, давай по траве кататьца:
— Ой-ой, ой-ой…
Герасим пробудился, вскочил как ошпаренный. Недолго думая, Харитину в охапку — и поволок в деревню к фельдшеру. Ташшит, слезами обливатца. Мы с дедом в пристяжке бежим, ревем. Ага… Вдруг вижу, тот старичок с посошком встречь шоркат. Остановил нас, поинтересовался:
— Чо приключилось?
Говорю: так и так.
Старичок рассмеялся:
— Эта змейка с рожденья в брюхе у птицы-молодицы живет. Видать, на солнышко погретьца выползала. Полезла обратно — нутро-то и ожгла девке. — Командует Герасиму: — Клади птицу-молодицу на землю, дуй за конем, веревку-волосянку прихвати.
А невестка по траве кататца:
— Ой-ой, ой-ой…
Ага… Прискакал сын на коне. Старичок обвязал коня за выю волосянкой, дает Герасиму:
— Держи крепко!
Сам коня посошком понужнул, давай по кругу гонять, давай гонять, пока с коня пена не поплыла.
— Тпр-р-ру…
Сорвал с моего деда картуз, пену собрал.
— Пей, — поднес Харитине.
Та пьет, сама синя вся. Пила, пила.
— Не могу, — говорит, — больше…
— Пей!
Выпила. Ага. Старичок отпустил коня, а волосянку вокруг Харитины кольцом изладил.
Харитину рвать стало. Старичок посошком огрел ее по спине, змея-то и выпала изо рта. Выпала — и уползать. Куда там уползешь! Волосяна веревка кольцом лежит. Старичок щелк змею посошком, та в пыль рассыпалась.
— Ну чё, птица-молодица, — спрашиват старичок, — выплюнула змейку?
Харитина хлоп-хлоп шарами, молчит. Стыдно роже-то, воды старичку пожалела.
— Ладно, трудовые люди, идите сено стогуйте, успевайте, пока вёдро. Завтра задожжит. — сказал так старичок, ударил оземь посошком, крутнулся на пятке, как веретено и исчез.
Насмотрелась я всяких колдунов на своем веку, а такого доброго первый раз встретила. Невестка перестала меня по праздникам за волосья таскать. Ага…
ПОНЯТЬЕ
Феодору-то?! Знаю ее, выдру, как облупленную. По соседству живет. Слово поперек не скажи — оплюет, обзовет всяко разно. Богомольная, а без матерка слова не молвит. Мужичонку своего затуркала. Ласковый, как телок: ладошку подставь — оближет. Начнет, бывало, Ефим по хозяйству хлопотать, Феодора тут как тут: то дрова крупно наколол, то гвоздь косо забил… Подбоченится, выдра, и срамит заботника на весь божий свет.
Ну да… В сеностав и случилось. Ефим отбивает косу на бабке, сено собрался косить. Феодора подошла. Я как раз сквозь тын подсматривала. Подошла Феодора и давай Ефима позорить:
— Гнилая веревка, инструмент портишь… Я тебе!
Рвет мужичонке уши, матами захлебывается.
Пыхтел Ефим, пыхтел — взорвался и отбуцкал выдру.
Феодора сгоряча возьми и накатай заявление Бабаю. Кто Бабай-то? Наш участковый милиционер. Им еще неслухов родители пугают. Страховитый! Арестовал Ефима и увел с поднятыми руками в колхозное овощехранилище. Вскоре в клубе суд состоялся. Присобачили мужичонке срок за то, что Феодоре фонарей наставил.
Подумаешь, фонари! Что, я сама их не носила? Мой Филипп, фитиль этакий, нажрется, бывало, вино аж из ноздрей капает. Хм… Схватит топор и пошел за мной гоняться, деревенские улицы мерить. Вот те крест, никогдашеньки Бабаю не стучала! Пришел раз Бабай на «шумок», сам себе не рад был. Хоть обличье мое и было черней сковородки, но разглядела красноперого супостата, проводила ухватом, понятье дала… Я к чему говорю: муж да жена — одна сатана. А эта выдра, видно, себя в демократки записала.
Через две недели Ефим вернулся домой. Феодора в подполье кирпичные стены подбеливала. Он — хлоп западню, сверху кадку с водой надвинул.
— Я сидел, и ты посиди.
Утром — завтрак сгоношит, поест с аппетитом. Ей — кусок хлеба и кружку воды в подполье сунет… паек на день. Сам бежит сено косить.
Бабы в деревне Феодору потеряли, зашептались:
— Кажись, насмерть прибил девку, по частям вынес и закопал в буераке. Хоть и выдра, а жалко.
Давай меня осаждать: ты, Степанида, по соседству живешь, разнюхай, что там у них творится? Жива ли она?
Высмотрела я сквозь тын, куда Ефим ключ прячет, отомкнула замок, вошла на цыпочках в избу, у самой от страху мурашки по спине бегают.
— Феодора, ты жива?
Слышу:
— Тетушка Степанида, выпусти, голубушка, на красное солнышко…
Перекрестилась, озираюсь.
— Где ж ты, горемычная, не пойму…
— Тут-ка, в подполье…
Отодвинула я кое-как кадку с водой, откинула западню, сама к дверям отпрыгнула: мало ли что?
Вылазит Феодора — глаза навыторочку, косматая… Покойник покойником.
Ух и дала я деру!
Бабай в Кислицино шел по делам, а Ефим траву косил, дорога-то через его покос в Кислицино лежит. Примерещилось заботнику, что Бабай по его душу идет. Ударился в бега.
Дён через пять в сельсовет пришло письмо от Ефима: «Ищите меня в Куде, в смерти повинна Феодора. Не поминайте лихом». Хоть Куду и воробей перепрыгнет, но народ поверил. Искали-искали утопленника, да без толку.
После эдакой страшной вести бабы ходу не давали Феодоре, шипели:
— Лиходейка, такого орла ухохолила, как тебя земля держит…
Феодора от них только на лугу и спасалась. Куда деваться? Не оставишь корову на зиму без корма.
Перед Юрьевым днем прокатился по деревне слух, якобы Ефим объявился в Оёке, у молоденькой продавщицы притулье нашел.
Феодора нарядилась, как невеста, и туда. Хм… Нашла коса на камень. Соперница ей там дала жару-пару. Прихромала, выдра эдакая, обратно несолоно хлебавши, ко мне в избу царапается:
— Выручай, тетушка Степанида! Многих ты свела-развела, помоги вернуть придурка домой.
«Свела-развела», слова эти как ножом по сердцу полоснули. Кого я шибко развела? Глашку с Петром? Так Глашка капустной рассады пожалела. Ну, еще кого? Надо же — Ольгу с Миколаем! Так Миколай опять же меня по ногам солью стегнул из ружья, когда я у него ночью из поленницы дров одолжила. Разве не обидно мне? Сколько на меня напраслины наворочено завидущими людишками! А мимо чужого горя все равно не пройду, дам понятье.
— Знаешь, девка, что, — толкую Феодоре, — приходи-ка в субботу вечером в мою баню, будем Ефима в печку звать, да смотри, «святой водицы» прихвати. — Короче говоря, дала понятье.
А сама в Оёк стреканула. Ефиму тоже дала понятье.
Приходит Феодора в субботу в баню Ефима звать, а он уже на крыше сидит.
Феодора спрашивает меня:
— Тетушка Степанида, придурок-то правда вернется домой?
— Куда денется, — отвечаю, — вернется.
Сама березовым веником машу, вроде баннушку под полок загоняю: