— Ладно, росомаха вонючая, дуй отсюда, пока когти не обломал, — погрозил счетоводу молодой моторист, поднеся к носу Сопаткина огромный волосатый кулак. — На-ка, для начала понюхай.
— Хулиг-ган… — пролепетал, заикаясь, Сопаткин, попятился от моториста и через поле, приминая картофельную ботву, рысцой подался в деревню.
— Гермоген Сидорович, лечись там исправно, — напутствовал председатель. — Разве мы для того с твоим отцом фашистов били, чтобы ты свою жизнь водкой изничтожил? Разве для того твой отец голову сложил… Надо брать себя в руки, у тебя же сын растет. — Смахнул рукавом пиджака набежавшую слезу. — Ну, бывай! — Повернулся и поковылял в сельсовет.
Лишь только он скрылся за углом клуба, моторист распутал Гермогена. Молча закурили.
— Трифоново зимовье, правда, Сопаткин поджег, — нарушил молчание моторист. — Он с зятем заездок на Талой городил. Зашел вчера, смотрю: сидят, ленков жрут. Откуда? Ясно, с Талой рыбу приперли.
— Передай, Михаил, Трифону, пусть ельчишек соленых мне отправит, давно не ел. Усте скажи, чтобы чаще с Кольшей проведовали меня, — попросил Гермоген. Ударил кулаком по борту лодки. — Лечиться буду. Так не забудь?
— Ладно, — пообещал моторист и стал запускать двигатель.
Перед самым сенокосом Дауриха затеяла в Трифоновой избе беленку.
— Мужики, натаскайте воды в бочку, да барахлишко в ограду вынесите, — улыбаясь, приказала она старику и Кольше. — И можете быть свободными, одна управлюсь.
«Мужики» управились до обеда и порешили ехать на рыбалку с ночевой.
Кольша вынес из-под завозни маховое весло, шест, удочки. Осведомился деловито:
— Куда… нынче?
Трифон снял малахай, пригладил шершавой ладонью бусую паклю волос, объявил:
— Под Белый камень. — Легонечко подтолкнул парнишку к калитке. — Шевелись, что как вареный.
— Колька, на воде не балуй! — построжилась вдогонку мать, размешивая сосновым полешком известку в цинковом ведре…
Дует сивер. Стружок на волнах дает козла, кажется, вот-вот переломится напополам. Угрюмые, косматые тучи придавили небо к земле.
— Как бы не закапало… — Кольша тревожно посмотрел на небо.
— Распогодит, — успокоил Трифон и, уронив весло поперек стружка на низкие борта, ткнул шишковатым пальцем в сторону острова. — Вишь, над протокой коршун пасется? К солнцу.
И верно: после паужина небо прояснилось, сивер утих. Высоко в небе с пронзительным визгом резвились каменные стрижи, предвещая на завтра устойчивое вёдро.
Белый камень — неходовая протока. Даже в половодье капитаны речных судов начеку: залетишь ненароком в протоку — считай, каюк. Распластает днище судна в узкой горловине о скалистые выступы. Доступна протока лишь юрким моторкам и рыбачьим лодкам.
Перед заходом в Белый камень на левом берегу раздольного плеса стоит будка бакенщика. На будке прибита доска с надписью: «ЛБУП — Ленское бассейновое управление пути». Трифон, ради озорства, расшифровывает эту надпись по-своему: лень бакенщику утром подниматься. Живет в будке во время навигации его старинный друг Михей Дорофеевич Бардыкин. Вместе в Гражданскую партизанили. Проплывая мимо, Трифон всегда смотрит: на берегу лодка бакенщика или нет? Если на берегу — значит, Михей в будке. Трифон лукаво подмигивает Кольше и, сложив ладони рупором, ревет:
— Лень бакенщику утром подниматься!
Появляется Михей.
— Здоровенько, здоровенько, Егорыч! Жив?
— Жив!
— Не женился?
— Не… — мотает головой Трифон. — А ты?
— Рановато, холостым похожу!
— Ха-ха-ха… — гудят старики.
Сегодня лодки на берегу не оказалось.
— В поселок за хлебом утартал, — кивнул Трифон в сторону будки бакенщика и повернул стружок к левому берегу.
Рыбаки свернули в протоку, облюбовали чистую песчаную плешинку пониже ключа и причалили. Махом выдернули стружок на берег.
Мимо рыбаков снуют моторки.
— Тьфу, заполошные, — плюется Трифон, — гоняют туда-сюда, воду гадят. Глянь, Миколай, на воронье! Оно, паря, кормится у реки. От моторок волны идут, рыбью мелюзгу на берег выносит. Вода скатится, а мелюзга на дресве, как в решете, остается. От большого парохода вал вполберега хлешшет, соответственно и рыба покрупнее гибнет. Сколь их за лето, пароходов-то, пройдет! Н-да…
Прав Трифон. Некуда нынче деться рыбе. Уходит она с древних подводных пастбищ от шума и грязи в устья таежных речек, держится на свежей струе. Давно ли здесь обитали тагунок, осетр? Давно ли вон в том заливе зоревали лебеди? Как ни стараются белые птицы гнездиться подальше от дурного глаза, жадные люди находят их, убивают и шьют из лебединых шкурок ослепительной белизны женские шапки.
Торопливые люди сливают в реки отходы бензина и смазки, кислоты, щелочи. Капитаны речных танкеров, откачав в северных портах горючее, закачивают бункера водой — увеличивается скорость судна вверх по течению, а при подходе к порту загрузки воду, перемешанную с остатками горючего, спускают обратно в реку. Тянутся по берегам реки черные ленты мазута, распространяя зловоние, убивая живое.
Трифон хмуро смотрит на керосиновые разводы, плывущие по реке, и огорченно вздыхает:
— Испоганили матушку-Лену.
И все же вольготно у реки на вечерней зорьке! Свободно и протяжно дышит Лена. Кружится в сумерках заросший тальником остров, кружится на одном месте, как попавший в сильную воронку оставленный без присмотра карбас.
Кольша сидит на бревнышке у журчащей розовой межи, слушает, как шуршат, перекатываются по дну реки разноцветные камешки, как на высоченной прибрежной лиственнице молодецки посвистывает щур, как огненным жаворонком чуть слышно звенит над головой ранняя звезда. Необъяснимое чувство радости и тоски охватывает Кольшу, пронизывает насквозь потоком таинственного света. И Кольше мнится: он — небо, он — вода, он — лес.
Трифон исподтишка наблюдает за притихшим парнишкой, удивляется себе: «Будто вчера сам таким был. Пролетела жисть, пролетела…» Дед не тревожит Кольшу, исподтишка наблюдает за ним, улыбается. Волна нежности охватывает Трифона с ног до головы, ему хочется подойти, прижать к груди белобрысого парнишку. Словно бы продолжение своей угасающей жизни видел он в Кольше.
— Чужой, а ближе родного… — шептал Трифон. — Ближе родного…
Пока Кольша витал в облаках, Трифон успел надергать удочкой с добрую дюжину ершей, начистить картошки, развести костер. Хлебать уху отказываются оба.
— Гольный керосин, — заключил Кольша.
Упала роса. Из ключевины потянуло хвойной сыростью. Трифон лежит на разостланном дырявом дождевике и в печальном раздумье смотрит на огонь. Пламя костра играет бликами на его морщинистом лице, и Кольше кажется, что не костер щелкает, а дедушка жует серу.
Парнишка рассмеялся.
— Что горох рассыпал? — проворчал Трифон, недовольный нарушенным покоем.
Мысли его сбились. Он нехотя поднялся с лежанки, взял чумазое ведерко и спустился к ручью. В темноте Кольша не видел деда, но угадывал по звукам каждое движение: вот дед зачерпнул воды, ополоснул ведерко, выплеснул смойки на берег; вот зачерпнул снова и зашаркал обратно.
Напившись горячего чаю, Трифон повеселел. И, как бы извиняясь перед парнишкой за недавнюю грубость, стал рассказывать сказку…
…Стояла на берегу реки изба. Жили в ней мужик и баба. Держали они корову и землю пахали. Трудились от зари до зари.
Надоело мужику землю пахать, а бабе корову доить. Думали они, думали и решили заняться вольным промыслом. Рыбы в реке — весло стоит, зверя в лесу — деревьям тесно. Не житуха, а рай! Надо не надо, бьет и ловит мужик живность всякую. Баба в городе торгует. Денег много — винцо попивать зачала. Мужик бить ее стал. Она, не будь дура, помаленьки-помаленьки и мужика пристрастила к винцу. Хорошо живут, весело!
Однажды чистят они на берегу сигов. Крупных в бочку кидают, мелких — собачонке. Баба мужика костерит:
— Совсем, однако, обленился, Егорша. Мало рыбы наловил.
Мужик сердится:
— Все одно проквасишь…
Стырят между собой, обзываются. Вдруг собачонка залаяла. Оглянулись — идет к ним старичонка, седо-о-ой-седо-о-ой. Подошел и говорит:
— Дивно, Егор, рыбы наудил!
— Ты откель меня знаешь?! — изумился мужик.
— Знаю, мол.
Дальше — больше. Разговорились. Стал мужик хвастаться: и фартовый-то он расфартовый, и жена-то у него удачница-разудачница, и живут-то они распрекрасно…
Слушал-слушал старичонка хвастуна и прервал:
— Зачем, Егор, мелких сижков ловишь? Зачем рыбу здря губишь?
— На наш век хватит, — зубатится баба.
А старичонка сызнова мужика пытает:
— Почто, Егор, столько росомах развел в лесу? Всю сохатину разграбили у тебя из лабаза.
Баба опять встряла:
— Ишшо добудет, — и погнала старичонку: — Ковыляй отседа, прокурор, а то собачонку науськаю, все гачи тебе оборвет.
— Ну, ладно, извиняйте, — сказал старичонка. — Может, когда свидимся. — Сказал — и как в воду канул.
Перекрестились мужик с бабой и тут же забыли о разговоре.
Но с этого дня ушла от мужика удача: тайга повыгорела, река обмелела. Положили мужик с бабой зубы на полку и стали совет держать: как жить дальше? Думали, думали и решили сызнова корову завести, поле распахать. Так и сделали. Живут год, живут три — подняли хозяйство на ноги. Смотрят: тайга обрастать стала, река в русло вошла. Появились зверь, рыба. А росомахи — тут как тут. Взял мужик ружье и перестрелял всех воровок. В тайге сразу спокойней стало.
Собрались мужик с бабой на сенокос.
— Привяжи, жена, собачонку-то у крыльца. Мало кто может в избу зайти без нас, — сказал мужик бабе. — А я пока литовку отобью.
Ну, собрались и пошли. На полдороге баба зашумела:
— Мотри-ка, Егорша, собачонка за нами гонится!
Отстегал мужик собачонку прутом и прогнал домой, а бабу за то, что плохо собачонку привязала, отругал.
Ну, пришли на сенокос. Принялся мужик сено косить. День жаркий выдался. Уморился мужик, прилег в шалаше и уснул.