Дядя Петя не выдержал и выстрелил в потолок. Медведь сорвался с места и с ревом потопал к болоту. Где-то за болотом Ветка посадила его еще раз. Вскоре и рев, и лай затихли в глубине тайги.
— Ну, молодец! Ну, молодец! — хвалил дядя Петя Ветку — Придем домой, я ей, красавице, целый килограмм шоколадных конфет в сельпо куплю. Вот одно худо: завтра в ручье штаны полоскать придется. А ты? — и рассмеялся нервным мелким смехом.
Я промолчал.
К утру дождь прекратился. Небо прояснилось. Уже было совсем светло, а мы сидели в зимовье и ждали Ветку. Дядя Петя даже высказал предположение, что ее задрал медведь, а сам затаился за углом зимовья и караулит нас.
— Поторопился я с конфетами, поторопился, — горевал он, держа ружье наизготовку.
Собачонка прибежала на восходе солнца. Заглянула в окно: как вы, дескать, — живы тут? И с укором посмотрела на своих друзей.
За завтраком дядя Петя намазал ей на кусок хлеба толстый слой масла:
— Ешь, красота. Ешь, защитница наша, — вытер тыльной стороной ладони выступившие на глазах слезы благодарности. — А ягодку все одно собирать будем. Постараемся, оставим городских с носом. Ух ты, моя дорогулечка… — Нежно расцеловал Ветку.
К ягоднику шли осторожно. При каждом шорохе останавливались и замирали. Но собачонка вела себя спокойно, и мы доверились ей.
Только принялись собирать чернику, Ветка азартно залаяла в стороне.
— Пойдем, посмотрим, — предложил дядя Петя, снимая с плеча ружье. — Вроде весело лает, не на зверя.
Ступая на цыпочках по мокрому ягоднику, мы стали подкрадываться на лай. Не успел я и увидеть, кого облаивает Ветка, как дядя Петя выстрелил и бросился вперед. Оказалось, он убил журавленка. Второй журавленок, прижавшись к сосне, шипел и отбивался от наседавшей Ветки длинным клювом. Дядя Петя мигом содрал с себя пиджак, накрыл им птицу, достал из кармана веревочку и связал жертве ноги.
— Ну, голубчик, теперя не уйдешь. — Отогнал пинком Ветку: — Цыть!
Над нами, чуть не задевая крыльями верхушки деревьев, с воплем металась пара журавлей. Дядя Петя вскинул ружье.
— Не надо! Не надо! — закричал я. Но он уже выстрелил.
Одна из птиц вздрогнула, зависла на мгновение неподвижно в небе и, теряя высоту, потянула на болото; другая со стоном спланировала к раненой.
Чернику я больше не собирал. Сидел под деревом и гладил Ветку.
Собираясь домой, дядя Петя приладил убитого журавленка поверх горбовика, а живого взял под мышку.
До самого дома он шел и молчал. И только около своей избы остановился и огорченно произнес:
— К чему убил, сам не знаю. Дурак, да еще какой! Черт меня попутал по эту ягоду… На! — сунул мне живую птицу в руки. — Встанет на крыло и улетит на свободу. — Мотнул головой на убитого журавленка: — А этого ощипаю, да борову сварю. — Сутулясь, шагнул в калитку.
Дома я рассказал о случившемся. Бабушка Борчиха, любившая ходить к нам в гости, бранилась:
— Ой убивец! Ой убивец! Разве можно божью тварь стрелять? Грех на душу взял, не будет ему покоя на том свете, а на этом несчастья изведут. Помяните-от мои слова…
— Назад отнеси птицу! — сердито сказала моя мать, встретившись утром с соседом у колодца.
— Куда теперя? Погибнет…
После этого случая дружбе нашей пришел конец. Я старался всячески избегать соседа. Да и он не особенно напрашивался в компанию. Правда, при встрече с ним я здоровался, но никогда не снимал шапку, как перед другими взрослыми.
Журавленок к домашним привык быстро. Уже не клевался, не закатывал от злости глаза, когда его гладили, а только довольно попискивал и посвистывал, переступая с ноги на ногу. Съедал он зараз сельповскую буханку хлеба, размоченную в молоке. С младшим братом мы ставили корчагу в озере, ловили журавленку гольянов и копали в огороде дождевых червей.
Как и у всех деревенских мальчишек, у меня была обязанность гонять по утрам корову на выгон.
Подоит мать рано утром корову и будит меня:
— Вставай, Толяшка, вставай! Люди своих уже прогнали.
Гоню я корову, а журавленок рядом со мной идет, попискивает. В руках у меня всегда была палка — отбиваться от деревенских собак. Они так и старались подкараулить где-нибудь журавленка. Но скоро поняли, что трогать его запрещается, и оставили в покое. А Ветка в нем души не чаяла.
Однажды собаки спасли журавленка, может быть, даже от смерти.
Познакомившись близко с обитателями деревни, он осмелел и стал ходить с Веткой на выгон, где она присматривала за нашей коровой. Растянувшись на траве, собачонка грелась на солнышке, а журавленок учился летать. Было забавно смотреть, как он разбегался по выгону, стараясь взлететь, подпрыгивал и, смешно дрыгая длинными ногами, падал. Проделывал он это до тех пор, пока не уставал.
Как-то раз ехали городские парни на мотоцикле в деревню, увидели журавленка и давай гонять его по выгону. Возмущенная Ветка подняла тревогу: что за невиданный зверь позарился на хозяйское добро? Мотоциклы-то в те годы в деревне были редкостью. Заслышав истошный лай Ветки, деревенские собаки стаей бросились на помощь. Городские парни кинулись наутек, а журавленок — домой.
Дядя Петя, узнав про случившееся, съездил в город и дал в местной газете объявление о ручном журавле, где убедительно просил всех жителей района быть внимательными при встрече с редкой птицей.
Незаметно подкралась осень. Ударили утренники. Покраснели осины, пожелтела трава. Все чаще и чаще проносились в небе стайки уток и табунки разных пташек. Журавленок грустно смотрел им вслед, но уже не попискивал и не посвистывал, а курлыкал. Он повзрослел, а летать не мог. И это нас огорчало.
— Кормили бы его поменьше, — посоветовал нам отец. — Видите, зажирел.
И правда, через неделю журавленок встал на крыло. Утром он улетал куда-то, вечером возвращался. Ночевал вместе с курами в сарае.
Однажды на заре нас разбудила мать:
— Ребятишки, вставайте! Журавленок улетает!
Мы выскочили на улицу.
Мне навсегда врезалось в память это утро. Было оно ясным и тихим. Высоко в небе, оглашая окрестность серебряными рыданиями, летела вереница журавлей, а позади догоняющий ее наш журавленок. Вот он догнал птиц. Строй журавлей расступился и снова сомкнулся.
— Колесом дорога! Колесом дорога! — радостно кричали мы улетающему журавленку.
Мать стояла у тына, махала вслед седым птицам старенькой косынкой и плакала.
Тогда я еще совсем не знал, что это плачет Россия…
СОБОЛЬКИН ФАРТРассказ
Снега в тайге навалило подходяще, а дядя Кеша не добыл ни одного соболя. Дюжина белок, да горностай — вся добыча.
— К охотоведу совестно появляться, — корил себя старый охотник, недовольно посматривая на тощий пучок беличьих шкурок, небрежно брошенный на кардиху — широкую полку над нарами.
Равнодушно проверяя настороженные на проквашенного хариуса ловушки, он мрачнел и сутулился.
— Опозорюсь под старость-то лет. Засмеют добрые люди: Иннокентий Васильевич пустой с охоты вернулся.
Стояли жгучие морозы. Гулко лопались вдоль стволов осины, отмерзая, падали в сугробы тяжелые коряги ветвей с обросших мхом угрюмых лиственниц; в кедрачах осыпалась с мохнатых лап игольчатая шигала. После неурожайного лета в тайге царствовала голодная зима. Оцепеневшая от свирепых морозов тайга зловеще молчала. Если встретятся охотнику за день одна-две белки — хорошо. Но это случалось редко. Соболька азартно лаял на белку — он давно уже соскучился по собственному голосу — и деловито взглядывал на хозяина: смотри, дескать, как стараюсь. Целясь в живой пушистый комочек, дядя Кеша по нескольку раз менял место, стараясь удачнее сделать выстрел. В мороз ружье било неровно и часто осекалось. Дядя Кеша быстрехонько разводил костерок, грел ружье, пока не станет теплым, и, зайдя за ствол дерева так, чтобы видна была лишь головка белки, стрелял крупной дробью.
Сегодня он вернулся в зимовье засветло.
— Домой выбегать будем или останемся попытать счастья? — допрашивает хозяин черной опутины лайку, помешивая ложкой суп в котелке.
Соболька виляет хвостом и стыдливо прячет глаза. Дядя Кеша жалеет Собольку:
— Ох ты, доброта! И тебе нерадостно нонче…
Налил из ведра в чайник воды и разговорился с лайкой.
— Обидчив ты, паря. С характером! Даже поругать нельзя. Отругай — год будешь взбуривать.
Соболька вылез из-под нар и подошел к двери. Хозяин улыбнулся.
— Но мастер ты своего ремесла. Лучше тебя по всей округе нет. Доброта, да и только.
Лайка, весело помахивая хвостом, забирается обратно под нары.
Соболька и сам знает себе цену. Медведя садит, сохатого ставит, соболя гонит, глухаря заигрывает, о белке и говорить нечего — под землей найдет. Ищет он ее верхом и низом. Разыскивая, не гавкает на каждое дерево, а царапнет по коре лапой и замрет: шевельнется зверек — Соболька подает голос. На дерево не прыгает, не грызет его с визгом — со стороны за белкой следит, чтобы не перепрыгнула незамеченной на соседнее.
На каждую живность Соболька лает по-разному. На медведя — злобно, басом, отрывисто. На сохатого — неистово, перемежая низкие голоса с высокими. На соболя — раскатисто, с паузами. На глухаря — осторожно и тоненько. На белку, если ее много, — равнодушно, с ленцой.
Кто обучал Собольку ремеслу? Да никто. Сам обучился.
Лежит Соболька под нарами и вздыхает. На нарах хозяин сидит в раздумье.
Сказал дяде Кеше охотовед осенью:
— Сидел бы, дед, на полатях дома. Стар для промысла. Случится с тобой в тайге беда — я ответ держи.
Сказал, вроде жалея, а ранил старого охотника в самое нутро.
Охотоведу невдомек, что крепко обидел человека. Молодой, горячий. Ему план давай! А попробуй расстаться с тайгой, с чистыми родниками, с построенным еще дедом зимовьем, на котором больше половины жизни пролетело? «Изъездился конь и не нужен стал», — горько думает дядя Кеша.
Старуха Пелагея и та ополчилась.
— Докудава, старый туесок, будешь хорохориться? Что нам, пенсии не хватает, лезешь в тайгу-то, последнее здоровьишко гробишь?