Этот новый вид ревизионизма, при котором рыночные механизмы были поставлены на службу возглавляемому компартией государству, принес с собой небывалое ускорение производительных сил. С этих пор в официальных левых партийных доктринах разных стран рыночный социализм все чаще стал фигурировать как начальный этап перехода к зрелому социалистическому обществу, а затем и к коммунизму, «когда в магазинах все будет бесплатно». Это было так далеко от марксистско-ленинской экономики, которую я изучал в Плешке, что я отчетливо понял: времена меняются безвозвратно, еще более безвозвратно, чем после XX съезда КПСС.
Однако гораздо больше я был поражен, когда прочитал на страницах «Нян-Зан» статью неутомимого Хай Чынга о том, что схожие экономические реформы на моей родине были с энтузиазмом поддержаны генералом Зиапом! Едва успев разбить армии красных кхмеров и Китая, он сменил пост министра обороны на позицию заместителя премьер-министра и вплоть до пенсии работал в кабинете, проводившем политику так называемой «экономической открытости». Зиап, один из главных борцов против капитализма нашего времени, все-таки считал, что рынок можно использовать как инструмент для достижения социалистического общества в современных условиях глобальной экономики, что социализм можно и нужно сохранить там, где это возможно, что страной должен править рабочий класс, представленный партией, в которую Зиап верил свято. Товарное производство перешло в руки частников, и это подстегнуло экономический рост, несмотря на удушающее эмбарго, мстительно наложенное на Вьетнам проигравшей стороной великой войны. Кстати, в США к тому времени чувства ущемленной национальной гордости стали настолько сильными, что там даже начали снимать пропагандистские фильмы, в которых американцы обязательно побеждали вьетнамцев. Это было нечто вроде «альтернативной истории» со счастливым концом. Все-таки недаром Голливуд называют «фабрикой грез».
Когда Зиап вышел на пенсию, Хай Чынг взял у него эксклюзивное интервью для своего журнала. Я узнал на фотографиях, сопровождавших статью, постаревшего, но по-прежнему сильного и бодрого генерала с умным и проницательным взглядом. Он позировал на фоне своего сада, полного пунцовых орхидей, должно быть напоминавших ему о поле битвы в Дьенбьенфу. Теперь, в мирное время, его больше всего беспокоили вопросы экологии и коррупции, и он высказал намерение продолжать общественную деятельность и бороться пером. Старик не сдавался.
С тех пор как во Вьетнаме была объявлена политика обновления, к нам с Баком начали поступать все новые и новые подтверждения того, что органы госбезопасности на нашей родине окончательно и бесповоротно закрыли дела против бывших «врагов народа», включая дела на «людей Ши Таня» и «людей Чан Ван Ча». Перейдя к мирному строительству, молодая республика была гораздо больше заинтересована в иностранных инвестициях, чем в старых идеологических разногласиях и внутрипартийных чистках. Не только «ревизионисты», но и политические эмигранты из США и Франции, сторонники марионеточных режимов, даже те, кого раньше объявили бы военными преступниками, теперь беспрепятственно въезжали в страну по туристическим визам, праздновали на родине Тет и свои семейные праздники, навещали могилы предков. Теперь единственным препятствием для выезда во Вьетнам оставалась линия советского КГБ. Мне было по-прежнему запрещено выезжать за рубеж, впрочем как и большинству советских граждан. Более того, я уже несколько лет не мог добиться советского гражданства и членского билета КПСС – мне это нужно было в карьерных целях, для того чтобы возглавить наконец какое-нибудь предприятие в огромной сети народного хозяйства, как я давно того заслуживал. Пока меня предпочитали держать в замах и политэмигрантах.
После того, как моя многострадальная страна одержала очередные победы в войнах против армии Пол Пота и полчищ Дэн Сяопина, а в Москве, несмотря на беспомощный бойкот реакционеров, проходила Олимпиада, мы получили новую квартиру, ближе к центру города. Здесь не было яблонь и цветущего урюка, но во дворе росли высоченные тополя, а сразу за домом зеленели дубовые и березовые деревья местного сквера, занимавшего целый квартал. По вечерам этот сквер заполняли клубы дыма, запахи анаши и дешевого портвейна. К своему удивлению, я начал замечать, что почему-то именно сейчас, когда страна добилась относительного благосостояния, у молодежи начали резко изменяться ориентиры и жизненные установки. Вместо того чтобы брать пример с героев прошлых лет – Стаханова, Жукова, Гагарина, – пацаны теперь брали за образец для подражания каких-то тунеядцев, социальных паразитов и дебоширов, нередко отсидевших срок в местах лишения свободы. Блатная романтика оказалась настолько заразительной, что весь город разделился на враждующие районы, контролируемые группировками, которыми исподволь заправляли повзрослевшие хулиганы. Бывало, проходя по парку с детьми, услышишь какой-то гомон, а это компания здоровых лбов вперемешку с малолетними пацанятами заняла полянку за кустами, рассевшись там в обширный круг на корточках, обсуждая что-то своими нетрезвыми, развязными голосами, сводя какие-то одним им известные счеты.
В целом сына растить оказалось трудно. С малых лет я начал замечать за ним проявления какого-то непостижимого безрассудства. Помню, ему было еще года три, мы были на Кавказе, как он вдруг побежал к краю обрыва, и я едва успел его догнать и перехватить. Он потом утверждал, что хотел слезть на дно, карабкаясь по стеночке, уверяя, что ему это вполне удалось бы. В другой раз, когда я его вел из садика на проспекте Абая, недалеко от Правды, он вдруг вырвался и перебежал дорогу буквально в сантиметрах от мчавшейся прямо на него «Волги». Бедный таксист резко затормозил, пронзительно скрипя шинами по асфальту, и выскочил из машины, крича от ужаса. Алик же уверял потом, что рассчитал скорость такси и свою собственную и был уверен, что успеет. Когда он стоял на воротах, то защищал их так, что шайбой в лицо доставалось обязательно ему.
Бывало, он нас удивлял. Ему с большим трудом давались детские стишки, и мы начали было уже подумывать, что парень туповат или, по крайней мере, с мнемоническими способностями у него не очень. Но когда Венера научила его читать в четыре года, он вдруг начал рассказывать наизусть стихи Лермонтова. Венера очень хотела вырастить из него высококультурную личность. Именно ей пришло в голову отдать пацана на скрипку, а потом на большой теннис. Бедняга сильно приуныл из-за этого, ведь больше всего он любил гонять в футбол во дворе да в хоккей зимой, а времени у него на это теперь не оставалось. Потом мы узнали, что из музыкальной школы и с тренировок он все равно убегает да так и шастает где-то по улицам и дворам со своим смешным футлярчиком и нотной тетрадью или с теннисной ракеткой в чехле.
Когда он учился в четвертом классе, меня вызвали к директору школы из-за того, что он выбрил себе виски. Честно говоря, я согласился, что прическа безобразная и вид у него стал дурацкий, но я отказывался понимать далеко идущие выводы директрисы о том, что дело пахнет антисоветчиной. Я ее даже за это отчитал. А сына отвел в парикмахерскую и обрил под ноль. В то время он начал таскать домой со двора на два-три дня югославские и болгарские виниловые диски с какой-то тяжелой музыкой, которая действовала на нервы не только нам, но и соседям. Я купил ему наушники.
Другое дело – Инга. Эта девочка повсюду ходила за своим отцом Баком, сызмальства во всем ему помогала, а хорошенькая такая росла, любо-дорого смотреть! Помню, идет Бак куда-то по своим делам, а она за ним семенит, еще и с какой-нибудь тяжелой авоськой. Надо сказать, воспитывал ее Бак строго. Почему-то младших детей всегда воспитываешь строже, чем первенцев.
Рудик к тому времени поступил в престижный институт в Москве. Правда, из-за жесткой системы квотирования по республикам места на него там не было, а на выбранный факультет и подавно требовалась московская прописка. Так что Баку пришлось помыкаться по Москве и даже обратиться к куратору из КГБ Славину, который подключил свои связи, чтобы ему помочь. Сабина поступила в институт в Барнауле, да так там и осталась, выйдя замуж за одного местного парня, фотографа. В то время в стране начались большие перемены.
Посвятив всю свою сознательную, зрелую жизнь плановой экономике, о чем я уже упоминал, я не мог не удивляться, когда об ускорении экономического развития через рыночные по сути механизмы госприемки, хозрасчета и кооперации заговорили и у нас, в Советском Союзе. Перепроизводство нефти с падением цен на нее подрывало экономические позиции СССР на мировом рынке, и ситуация уже начинала потихоньку ухудшаться. Именно для того, чтобы минимализировать ущерб, были приняты меры по автономизации предприятий в целях сокращения расходов и максимального повышения прибыльности. Трудовым коллективам давали право на самофинансирование, возлагая на них ответственность за эффективное ведение хозяйства. От этой эффективности якобы зависел уровень доходов коллектива.
Точно такие же перемены продолжались и на далекой родине. На Шестом партийном съезде была принята политика обновления, во многом похожая на проводившуюся у нас политику перестройки. Было официально разрешено учреждение кооперативов, которым предназначалось играть все более важную роль в товарном производстве. Подобно Дэн Сяопину и Горбачеву, нынешние лидеры Вьетнама считали рыночные реформы единственным способом выживания своего режима в стремительно изменяющейся глобальной ситуации. Интересно, что в тамошнем правительстве постепенно возрастало число московских выпускников моего поколения, многие из которых закончили Плешку и Бауманку.
Бак начал получать аккуратные посылочки и бандероли оттуда с различной кооперативной продукцией. Первой их всегда бежала разворачивать Инга, потому что они, по ее словам, очень вкусно пахли. В ней внезапно проснулся коммерческий талант, когда она начала активно сбывать косметику, часы и жвачки у себя в двадцать восьмой школе, на «Снежинке». Дошло до того, что она с мамой купила вскладчину ковер для дома. А ведь кроха еще только ходила в шестой класс. Настоящее дитя рыночного времени. Именно в те дни наша новая соседка Рая, отозвав меня в сторону, таинственным шепотом сообщила мне: