— Моя жена к соседке ушла, а я за няньку.
И, согнув руки в локтях, стал показывать, как баюкают ребенка.
Чехи засмеялись. По-русски они, видимо, не понимали ни слова, но это поняли. Потоптались у порога, затем длинный подошел к печке, отодвинул заслонку и заглянул, нет ли чего поесть? В печке было пусто. Толстый затопал коваными сапогами к сундуку. Хозяин отвернулся равнодушно, словно это его не беспокоит.
Дети в углу встревоженно завозились.
Солдат поднял крышку сундука и стал брезгливо рыться в старых тряпках. Переворошил все, ничего стоящего не нашел и захлопнул сундук.
Саша облегченно вздохнул. Аркашка показал солдату язык.
Хозяин, чтобы отвлечь чехов подальше от сундука, пригласил их к столу. Солдаты выпили крынку молока, сладко причмокивая. Настроение у них поднялось. Они пытались завязать с хозяином беседу. Но он из их речи разобрал лишь одно слово: «Чапа… Чапа… Чапа…» Они повторяли это чаще других слов.
«Подождите, будет вам «Чапа»!» — подумал хозяин.
Толстый солдат зажужжал, как шмель:
— Яроплан… Чапа… Ж-ж-ж-жу… Саратуф…
Хозяин охотно согласился:
— Да, да, в Саратов Чапа тю-тю на аэроплане. Вас испугался. Струсил.
Солдаты обрадованно закивали головами.
— Чапа струсил, — повторил тонкий довольно.
— Яроплан… Тю-тю, — продолжал махать растопыренными руками толстый.
Наконец они поднялись из-за стола и направились к выходу. И тут случилось то, чего больше всего опасался хозяин. Несмышленый Аркашка подбежал к долговязому чеху и крикнул:
— А папа не струсил! Он казаков побьет, а потом вас — вместе с вашим еропланом!
К счастью, солдат ничего не понял, но все же что-то заподозрил и покосился на хозяина.
Тот кашлянул, сказал, успокаивая:
— Сынишка говорит, Чапа испугался казаков и тютю в Саратов. На аэроплане…
Аркашка раскрыл было рот, чтобы возразить, но Саша схватил его за рукав и толкнул в угол.
— Цыц! А то я тебя…
Но Аркашка не унимался:
— Папа никогда не трусит! Его белые боятся… Вы врете все! — кричал он, но солдаты уже спускались с крыльца и ничего не слышали.
Прощаясь с хозяином у калитки, толстый опять захохотал:
— Чапа тю-тю… Саратуф… Ха-ха!
После ухода солдат Аркашку без лишних слов заперли в чулане и продержали там до темноты: не болтай чего не следует.
Ночью над городом засверкала молния, ударил гром. Потом молнии угасли. А громыхание не прекратилось. Оно слышалось все ближе и ближе, заглушало шум ливня и мешало детям заснуть.
На рассвете дождь прекратился, смолкли и громовые раскаты. Сразу стало тихо.
Дети выбежали во двор и, расплескивая босыми ногами лужи, бросились на соседнюю улицу. Оттуда доносился цокот копыт.
По дороге, размытой дождем, скакала красная кавалерия, кони волокли пушки. И тогда все поняли, что ночью громыхал вовсе не гром.
Аркашка радостно захлопал в ладони и, посмотрев с превосходством на старшего брата, показал ему язык:
— Ну, что я говорил? Не трус папа! Посадили меня в чулан… Это вас надо было в чулан! Большие, а за папку не заступились! Эх вы…
ИГОЛКА
Красная Армия освободила город Николаевск. Но над домами все еще пролетали снаряды. Шрапнель рвалась в небе с треском, словно осиновые дрова в горящей печи.
По городской мостовой медленно двигались санитарные повозки. Они везли так много раненых, что на всех в больнице коек не хватало. Чапаев приказал отправить семерых к себе домой.
Саша выбежал навстречу, помог раненым подняться по ступенькам крыльца. Аркашка таскал в дом красноармейские сумки и патронташи. Сестренки с матерью стелили постели. В комнате запахло лекарством и табаком. На старенький диван в углу положили бородатого человека. Рубаха на нем была в крови. Он тихо стонал и просил пить. Саша принес воды. Бородач взял кружку, сказал, задыхаясь:
— Крепко, видать, меня заце…
Он недоговорил, потерял сознание. Рука скользнула вниз, кружка упала, вода разлилась по полу.
До поздней ночи просидел Саша возле постели тяжелораненого. Василий Иванович сказал шепотом сыну:
— То, что сделал нынче этот батареец Воробьев, никому не под силу… Что сделал? Не подпустил врага к переправе. А белых вокруг — тьма-тьмущая…
Раненый зашевелился. Открыл глаза. Что-то хотел сказать. И не смог.
— Лежи, Воробьев, лежи смирно. Нельзя тебе двигаться…
Василий Иванович поправил на нем одеяло и снова обернулся к Саше:
— Забирай-ка малышей и ступай на сеновал. Мать вам постелила там.
Утром Саша застал отца на прежнем месте, — они с мамой до самого рассвета дежурили возле раненых.
— Ну вот и сменщики наши проснулись! — приветствовал детей Чапаев. — Заступайте на санитарный пост.
— Ты бы вздремнул чуток, папа. А то на войне заснешь, — посоветовал Саша.
— Не засну! Война хоть кого разбудит. Слышишь? — За окном, в отдалении, прошумело что-то. — Война ни днем, ни ночью не засыпает, как же мне, командиру, дремать?
Чапаев снял со стены бурку, надел папаху, вышел во двор седлать коня.
Саша позвал брата и сестер, объяснил:
— Теперь я главный командир лазарета, а вы должны меня слушаться весь день.
— А ночью? — спросила Клава.
— Ночью дети спят. Только командиры остаются на своих постах.
Клава с Лимой разносили раненым чай. Верочка подсела к красноармейцу с забинтованной рукой:
— Дяденька, если вам очень больно, я подую на руку. Хотите?
Раненый засмеялся:
— Валяй, дуй…
Верочка принялась дуть изо всех сил, и красноармеец сказал, что ему стало легче. Он подмигнул Верочке:
— А еще что ты умеешь?
— Песни петь.
— О-о! Что ж ты сразу не сказала? Песня для нашего брата — первое лекарство. А ну-ка, давай свою песню!
— Я лучше мамину спою…
Верочка тонким голоском затянула про пряху молодую, которая сидит у окна светелки и горько плачет.
Саша недовольно заворчал:
— И чего пищишь? Разве больных такими песнями лечат?
— Веселых не знаю, — призналась Верочка.
— Ну тогда спляши!
Верочка подбоченилась, закружилась на месте. Затем пошла вприсядку. Вдруг запуталась в длинном подоле и упала. Сидя на полу, она хохотала и болтала ногами. Красноармейцы тоже стали смеяться. Даже тяжелораненый батареец Воробьев развеселился.
Вечером Пелагея Ефимовна с трудом выставила малышей из комнаты на сеновал. Оставила одного Сашу. Она сказала ему, что пойдет немного вздремнет на кухне, и велела вскоре разбудить ее.
Но Саша не стал будить. Прошлую ночь мать была на ногах и днем не ложилась, помогала раненым: стирала белье, делала перевязки, обед готовила, бегала в больницу за лекарствами. Пусть теперь отдыхает! А он, Саша, подежурит.
Раненые потребовали, чтобы и Саша шел спать. Но он схитрил, перетащил свою постель с сеновала в комнату и заявил, что будет спать рядом с ними.
Он привернул фитиль лампы и дал себе клятву — не спать! Мало чего может случиться! Его могут потребовать в любой момент.
Саша закрыл глаза, притворился спящим. Лежал и ждал, когда заснут раненые. Вдруг почувствовал, что сам засыпает.
Саша тихонечко поднялся. Подошел на цыпочках к комоду, где стояла швейная машина. Взял самую большую иголку и снова нырнул под одеяло.
Как только глаза начинали слипаться, он больно колол иголкой свой палец. И сон сразу отступал.
В темноте слышалось дыхание спящих. Кто-то похрапывал. А бородатый Воробьев ворочался с боку на бок и тихо стонал.
Саша несколько раз бегал в сени за водой, поил раненого. У него был жар. Воробьев то и дело вздрагивал и что-то кричал во сне.
Голова Саши сделалась тяжелой, точно свинцом налилась. Саша вновь и вновь брался за иголку.
Перед рассветом бородач застонал так громко, что проснулась Пелагея Ефимовна на кухне. Испуганная, вбежала в комнату, торопливо смочила платок холодной водой и положила ему на лоб. Воробьев, должно быть, подумал, что это Саша, прошептал:
— Спасибо, Сашок, воробышек мой…
Раненый ничего не видел перед собой. Но дышал теперь ровнее и не метался, как прежде. Жар на щеках стал спадать.
Пелагея Ефимовна спросила Сашу:
— Что ж ты не разбудил меня? Я ведь просила…
Саша ответил:
— Я сегодня командир! Война днем и ночью не спит. Значит, и мне нельзя.
Он отдал иголку Пелагее Ефимовне и побрел на сеновал, где сестренки с Аркашкой досматривали последние сны.
МОКРАЯ КУРИЦА
Было далеко уже за полдень, когда Василий Иванович приехал домой. Разбудил на сеновале сонного сына:
— А ну-ка, пошли на реку щук пугать!
Саша, конечно, рад.
Отец снял гимнастерку, остался в нижней белой рубашке и синих галифе. Через плечо — полотенце.
Они пересекли двор, вышли на бугор, за ним — река. У самой воды на другом берегу зеленый кустарник, а дальше — выгоревшая бурая степь. Справа — каменное здание мельницы. Вода возле плотины серебрится от солнца, словно множество рыбешек всплыло на поверхность и хвастаются своей чешуей.
Саша поднял камушек, прицелился в гущу серебра на воде, но камушек не долетел, стукнулся о деревянные мостки возле берега. Там какая-то женщина полоскала белье. Она, видимо, испугалась, посмотрела на Чапаева недовольно, быстро надвинула цветастый платок на глаза и снова зашлепала тряпкой по воде.
Василий Иванович с сыном стали спускаться по крутой тропинке. Комья земли летели из-под ног вниз. Прачка заслышала шуршание, покосилась назад. «Что это с ней? — подумал Чапаев, присматриваясь. — Белье полощет одной рукой, а другой держится за грудь. Калека, что ли?»
Он отстранил сына с дорожки и бросился к реке.
Не успел Саша и глазом моргнуть, как отец уже был возле старушки. Схватил ее за шиворот. На деревянный настил грохнулся обрез винтовки.
Саша вытаращил глаза от изумления: «Вот так прачка!»
Под черной юбкой старушки видны полосатые штаны, заправленные в сапоги, а на голове, когда съехал платок, Саша увидел лысину.