1 декабря 1918 года состоялось заседание Коллегии ЦАГИ. Председателем был избран Жуковский. Одна из комнат в квартире Николая Егоровича получила название «зала заседаний коллегии института».
Руководителями научных отделов института в основном стали ученики и сотрудники Николая Егоровича: C. А, Чаплыгин, Г. X. Сабинин, В. П. Ветчинкин, А. Н. Туполев, А. А. Архангельский, Б. Н. Юрьев, Б. С. Стечкин, Н. В. Красовский и И. И. Сидорин.
Аэродинамическая лаборатория Технического училища получила имя Н. Е. Жуковского и стала лабораторией ЦАГИ.
Лаборатория первоначально обслуживала наш Воздушный Флот, выполняя различные проекты и расчеты. Проектировались самолеты, аэросани, пропеллеры, лыжи, производились испытания моделей. Потом, в 1920 году, лабораторию стали называть Экспериментально-аэродинамическим отделом ЦАГИ.
Начальником экспериментальной группы был назначен Б. Н. Юрьев.
Борис Николаевич незамедлительно произвел вахтера лаборатории в коменданты Экспериментально-аэродинамического отдела. Польщенный неожиданным возвышением, вахтер, как это часто бывает у русских людей, почувствовал в себе начальство.
Как-то он заметил сотрудника лаборатории, прохаживавшегося взад и вперед по коридору, и предложил ему отправиться на свое место и работать, а не разгуливать в часы занятий.
Погруженный в свои мысли, сотрудник посмотрел на коменданта невидящими глазами и, не пеняв даже, что тот говорил, отмахнулся от него и продолжал хождение из угла в угол.
Комендант пошел к Юрьеву, доложил о не подчинившемся его распоряжению сотруднике и потребовал в пример другим объявить ему выговор приказом.
Борис Николаевич, вставши для внушительности из-за стола, резко сказал:
— Приказываю, наоборот, вам, коменданту, постелить в коридоре ковровую дорожку, поставить два кресла в начале и в конце, чтобы сотрудник мог не только расхаживать взад и вперед, но мог и сесть отдохнуть тут же. И запомните: он не разгуливает, а работает! Понятно?
В этот организационный период истории ЦАГИ ученики и сотрудники Жуковского переживали тот переход от юности к зрелости, который сопровождается критическим отношением к собственным силам и возможностям, казавшимся до сих пор необъятными. Строя аэросани, Туполев осторожно подбирался к решению больших задач. Его товарищи по воздухоплавательному кружку в это же самое время совершенствовали не только методику испытаний моделей, но и переустраивали самые трубы, готовясь к решению больших теоретических задач.
Они были теперь уже не кружковцами, а работниками, научно-исследовательского института, не студентами, а инженерами, молодыми учеными не только но наименованию, но и по сознанию той ответственности, какую возлагала на них действительность.
В 1918 году по предложению Владимира Ильича Ленина был организован и экспериментальный институт Народного комиссариата путей сообщения. Авиационным отделом руководил Жуковский. Членом совета института был Чаплыгин.
Сохранился любопытный рассказ об одной из работ Жуковского, который стоит здесь привести не столько потому, что работа посвящена вопросу «О качании паровоза на рельсах», сколько потому, что рассказ этот вводит нас в творческую лабораторию теоретика.
Дело было осенью 1919 года. Жуковский собрался поехать в Кучино, где жили некоторые ученики и сотрудники Николая Егоровича… Его сопровождали К. А. Ушаков и дочь. Вагон поезда был переполнен мешочниками, и Николаю Егоровичу едва нашлось место на скамье.
Разговаривать было трудно, поезд гремел, вагоны шатались.
Жуковский сидел молча, опустив голову и забыв в руке носовой платок, который он держал кончиками пальцев. Казалось, он ничего не замечал вокруг себя, погруженный в свои мысли, никак и ничем не связанные ни с поездом, ни с вагонами.
До Кучина ехали долго, от станции надо было идти еще пешком. Николай Егорович шел тихо, как будто едва набираясь сил для каждого шага вперед, все такой же сгорбленный, с опущенной головой. Только когда стали подходить к дому, Николай Егорович оживился, шаг его приобрел твердость. С неожиданным для его лет проворством, обгоняя спутников, он стал подниматься по лестнице с широкими перилами. Чем выше он поднимался, тем становился бодрее. Поднявшись наверх, он прошел в комнату Н. В. Красовского, откуда тотчас же вернулся на террасу с листом бумаги, пером и чернильницей. Он поставил чернильницу на широкие перила, положил бумагу и начал что-то быстро писать своим мелким, убористым почерком. Тут все окружили его, предлагая пройти в комнаты, где зажгут свет, и сесть за стол, но он только пробормотал:
— Нет, нет, ничего. Я сейчас, сейчас.
— Холодно, Николай Егорович, здесь.
— Ничего, ничего, — твердил он. — Я сейчас. Видите ли, вся картина колебания паровоза на рессорах мне теперь совершенно ясна. Тут четыре оси: две лежат в вертикальной плоскости симметрии паровоза, а две в плоскости рессор. Я сейчас…
И он начал писать уравнения движения, пользуясь светом угасающего дня и не обращая внимания на неудобства.
Мысленная картина конкретного реального явления возникла у теоретика не так и не в том виде, как у практика. Теоретик создает ее в своем представлении, опираясь не столько на действительность, сколько на отвлеченные математические величины и геометрические представления.
А между тем теоретическая мысль сплошь и рядом в настоящее время идет впереди практического опыта, и наука является, по выражению С. А. Чаплыгина, «не мертвой схемой, а лучом света для практиков».
Модель узла Днепростроя в Гидравлической лаборатории ЦАГИ.
Ветроэнергетическая установка ЦАГИ в Бараклаве.
Пуск Днепровской гидростанции.
С. А. Чаплыгин с женой, дочерью и сыном.
Это был последний визит Николая Егоровича в Кучино. Жизнь его клонилась к закату. Погруженный в свои размышления, он еще появлялся в лаборатории с забытым платком в опущенной руке, он еще посещал заседания Научно-технического комитета, но в бесконечной его доброте, глубокой мудрости и спокойствии уже чувствовался опыт жизни, который составляет счастье старости.
Весной 1920 года Николай Егорович перенес воспаление легких и в Усове, подмосковном санатории, начал уже поправляться, готовясь к работе. Но в это время пришло известие о смерти Леночки, и Николая Егоровича поразил инсульт.
Леночка умерла, как и ее мать, от туберкулеза легких. Из всех почти поголовно влюбленных в нее учеников Николая Егоровича она выбрала Юрьева, и выбор был неудачным. Когда во время болезни молодой женщины ее навестил по старой памяти Сабинин, она, не вставая с постели, долго смотрела на него и вдруг прошептала:
— Боже мой, как я ошиблась!
Чтобы скрыть слезы, она отвернулась к стене, и Сабинин не услышал от нее больше ни слова.
Богатырский организм Николая Егоровича постепенно справился с ударом. В декабре он в Усове встретил пятидесятилетие своей научной деятельности. Декретом Совета Народных Комиссаров в ознаменование 50-летия его научной деятельности и заслуг как «отца русской авиации» он был освобожден от обязательного чтения лекций и ему предоставлено было право объявлять курсы более важного научного содержания.
Под новый наступающий, 1921 год Николай Егорович пожелал устроить елку. Родные и друзья быстро организовали празднество, но елку Николаю Егоровичу увидеть не пришлось: его сразил брюшной тиф.
Когда в середине января в Усово явились делегации с поздравлениями и адресами по поводу пятидесятилетия, юбиляр не мог даже принять их. Он лежал в своей комнате и разрешил войти только Чаплыгину.
— Мне бы хотелось еще прочитать специальный курс по гироскопам, — сказал он, не отвечая даже на вопрос о самочувствии. — Ведь никто не знает их так хорошо, как я… А писать не могу, рука не действует… Приходится диктовать.
Записки по курсу, который он намеревался читать, старый профессор диктовал до тех пор, пока был в сознании.
17 марта 1921 года Жуковский умер.
Гроб с телом умершего на фюзеляже аэроплана был доставлен на кладбище Донского монастыря в сопровождении «всей московской интеллигенции», говорит биограф. Над открытой могилой «отца русской авиации», возле могилы Леночки, были произнесены речи, возвеличивавшие жизнь и деятельность ученого. Огромное впечатление произвела на всех речь Чаплыгина, выступавшего от лица Кучинского аэрогидродинамического института.
— Длинный ряд больших и малых работников науки на наших глазах за последнее время ушел в могилу, — сказал он. — Ныне открылась она перед крупнейшим представителем русской науки, дорогим учителем нашим Николаем Егоровичем. Казалось, естественно было ожидать этого конца. Болезнь неутомимо и постепенно подтачивала когда-то могучие силы, и все же этот роковой конец явился для нас внезапным тяжелым ударом…
Жуковский пришел в университет в расцвете своих творческих и физических сил. Большая половина творческого пути его прошла на глазах, а во многом — и с участием Чаплыгина, первого его ученика и друга.
«Огромен был путь, совершенный им, — говорил о своем учителе Сергей Алексеевич Чаплыгин. — Он своей светлой и могучей личностью объединил в себе и высшие математические знания и инженерные науки. Он был лучшим соединением науки и техники, он был почти университетом. Не отвлекаясь ничем преходящим, лишь в меру неизбежной необходимости отдавая дань потребностям жизни, он все свои гигантские силы посвящал научной работе. Его цельная натура была беззаветно предана этому труду. Вот чем объясняется то огромное по богатству наследие, которое нам от него переходит. При своем ясном, удивительно прозрачном уме он умел иногда двумя-тремя словами, одним почерком пера разрешить и внести такой свет в темные, казалось бы, безнадежные вопросы, что после его слова все становилось выпуклым и ясным. Для всех, кто шел с ним и за ним, были ясны новые, пролагаемые им пути. Эта гигантская сила особенно пленяла своей скромностью. Когда его близкие ученики, имевшие счастье личного с ним общения, беседовали с ним по поводу того или иного вопроса, он никогда не пытался воздействовать на них своим авторитетом, с полным интересом вникая во всякие суждения. Бывало, что начинающий на ученом поприще ученик обращался за советом, предполагая посвятить некоторую долю своего внимания задаче, которая его очень интересовала, иногда задача бывала слишком трудной и, может быть, даже недоступной.