— Отомстим? — хриплым голосом переспросил он. — Но почему?.. Почему вы, господин? За что — вы?
Даждь отрешенно смотрел на потухающий огонь. Губы его были стянуты в тонкую линию.
— Я не люблю, когда людей убивают вот так — исподтишка, — тихо ответил он.
Агрик был готов на коленях умолять Даждя, целовать ему руки, обнимать сапоги, со слезами упрашивая взять его с собой, но витязь остался неумолим. Подняв отрока, как щенка, он оттащил его в кусты и бросил там, велев ждать и не высовываться. Он оставил ему немного хлеба — чтобы легче было терпеть ожидание — и нож для защиты. Сам же он не взял даже оружия, схоронив свой меч в дупле дерева, и направился к становищу кочевников.
Агрик рассказал ему, как добраться до него, но найти обидчиков отрока оказалось гораздо проще — их было слышно издалека. Ржали кони, ревел скот, брехали и визжали собаки, переговаривались люди. Вскоре запахло дымом костров и варевом.
Хорс ступал бесшумно, как призрак, подвозя хозяина к становищу со стороны леса. Но разглядеть кочевников повнимательнее Даждь не успел.
Внезапно впереди затопали копыта. Степняки не могли ужиться с лесом, научиться растворяться в нем, а потому сторожевой разъезд витязь заметил издалека. Но скрываться ему не было нужды, и он направил коня навстречу чужакам.
Они увидели его, почти столкнувшись нос к носу. Длинные копья наклонились, почти касаясь всадника, и Даждь искусно изобразил на лице удивление, смешанное со страхом.
— А ну, стой! — рявкнули на него.
Витязь еле скрыл улыбку — язык оказался ему знаком. Более того, он тотчас же понял, откуда гетты взялись так далеко на востоке.
Три года назад на границе между Кельтикой и Дикими Лесами вогезов был разрушен союз геттских племен. Даждь тогда сражался на стороне вогезов. Племена кочевников были разбиты, а их остатки рассеялись по земле. Эта орда, очевидно, была из числа сбежавших.
Гетты с запада лучше знали наречия тех мест, а потому Даждь, делая вид, что не понимает их, торопливо заговорил сразу на всех западных наречиях, выбирая из каждого по одному–два слова.
Конники выслушали его сбивчивую речь и решительно взяли его в кольцо. Их копья остались нацелены на всадника, и Даждь понял, что его собираются отвести в стан.
Оказавшись среди палаток, кибиток и снующих туда–сюда людей, он понял, что это и в самом деле остатки разгромленного союза — узнавался знакомый символ, к которому его подводили: орел, державший в лапе по мечу, а в клюве — прядь волос из хвоста белой лошади.
Но вождя кочевников Одореха Хромого, к которому его подвели, он никогда не видел прежде и от души обрадовался этому.
Одорех придирчиво осмотрел незнакомца, стоящего перед ним. В это время один из воинов подбежал и почтительно прошептал ему на ухо:
— Мой хан! Этот человек говорит на западном наречии, но понять его трудно. Он говорит, что пришел с миром…
Взгляд Одореха заметно потяжелел, и Даждь понял, что тот первым подумал о разгроме, который нанесли его воинству люди с запада. Даждь был из числа бывших врагов, с которым не собирались церемониться. Что ж, с одной стороны, для его плана это было даже лучше…
— Ты кто? — вдруг быстро бросил Одорех на одном из западных наречий.
Даждь сделал вид, что поражен познаниями кочевника.
— Мой повелитель, — неловко склонился он. — Прошу простить меня… Я не желал вам зла — я просто бедный певец, еду Куда глаза глядят… Благословенный запад, моя родина, закрыт для меня…
Он склонился, чтобы не встречаться с глазами кочевника.
— Ты с запада? — спросил тот. — Что делаешь здесь? Шпионишь?
— О нет, — тянул время Даждь. — Я всего лишь певец и музыкант, еду сам не зная куда… За мои песни, в которых я говорил правду, мой господин изгнал меня…
Одорех остановил Даждя взмахом руки и кивнул своим воинам:
— Обыскать!
Даждь все понял и сумел разыграть удивление, когда чужие руки принялись рыться в его тороках, бесцеремонно сорвав их с седельной луки. Хорс пробовал кусаться, защищая имущество хозяина, но безрезультатно.
В тороках не нашлось ничего интересного — еда на несколько дней, запасные сапоги, теплый плащ на случай непогоды, кое–какие мелочи, необходимые любому в пути, чара Грааль и гусли.
То и другое сделал Даждь сам и ни за что не хотел расставаться с ними. Но именно эти вещи и приметил Одорех и сделал знак, чтобы находку доставили ему.
— Что это? — молвил он, кивнув на вещи.
— Я певец, — принялся объяснять Даждь, — гусли мне нужны для игры и пенья. А чашу мне пожаловали еще в юности, в другой стране, далеко отсюда, к северу. Это память…
Он изо всех сил пожелал, чтобы Одорех ему поверил, и с радостью почувствовал, что ему удалось отвести глаза вожаку кочевников. Тот вдруг фыркнул себе под нос, точно кот, и уселся, скрестив ноги, на шкуры у входа в свой шатер. Окружавшие его воины подобрались, ожидая его слов.
— Если ты и впрямь певец, то спой нам, — приказал Одорех.
Это не входило в планы Даждя, но отступать было поздно. Он вновь опустился на колено перед Одорехом, поудобнее пристроил гусли и тронул струны.
А как встанет в небе ясно солнышко,
выплывут на небо белы тученьки,
спрячется за тучи месяц–ласточка,
и зачнется утро ясно новое.
Как проснется утром степь ковыльная,
степь ковыльная, степь широкая.
Пролетит над ней ветер ласковый
в северную дальнюю сторонушку.
Отнесет он весть родимой матушке —
весточку о сыне, слово горькое:
как его, сыночка, ясна сокола,
да судьбина злая приневолила…
Красивый сильный голос Даждя поднимался над становищем и медленно таял в вершинах деревьев. Люди подобрались ближе к шатру вожака, слушая гостя. Кто‑то вздыхал, припоминая прошлое, кто‑то думал о павших друзьях. Притихли даже звери и животные. Становище молчало, дабы случайным звуком или шорохом не помешать песне.
И только на одного человека не действовали эти звуки. Пользуясь тем, что Даждь ехал, не оборачиваясь и задумавшись, за ним следом пробирался Агрик. С замиранием сердца он наблюдал из кустов, как воина встретил разъезд и отвел в становище. Потом он крался по их следам, осторожничая не хуже волка, и не сразу решился выйти из спасительных зарослей на открытое место — погнала тревога за человека, спасшего ему жизнь. Тот отправился к врагам безоружным, беззащитным — значит, ему может понадобиться помощь Агрика.
Отроку повезло — все в становище были слишком поглощены созерцанием гостя и слушанием его песни, и никто не встревожился, заметив чужака. Агрик крался, сжимая в кулаке нож.
Он ужом проскользнул меж слушающих кочевников и оказался в толпе. Пробираясь ближе к певцу, он вдруг подумал, что ему может еще повезти — если все так заворожены голосом его спасителя, то, может быть, еще удастся самому завершить задуманное и потихоньку улизнуть.
Песня смолкла. Даждь дотянул последнюю ноту и склонил голову, ожидая слов Одореха.
Вождь геттов поерзал, устраиваясь поудобнее. Он уже очнулся от наваждения и словно впервые смотрел по сторонам, припоминая, где он и что с ним. Взгляд его натолкнулся на коленопреклоненного Даждя.
— Да, певец, твое искусство прекрасно, — молвил Одорех. — Голос твой заставляет забыть даже красавицу и доброго коня… Ты не обманул меня, чужак, и я слово свое сдержу. Раз ты мирно проезжал мимо, то будь свободен и дальше. А не хочешь больше по свету бродить — оставайся! Мы хорошие песни ценим! У любого нашего костра тебе найдется место!
Одорех широким жестом обвел становище, и стоящие поблизости согласно загудели.
Даждь встал, перевесив гусли за спину.
— За то благодарствуй, вождь, — ответил он, — а только я отвык на одном месте сидеть. У меня свой путь…
На миг темное облачко набежало на чело Одореха, но он отогнал непрошеные мысли и развел руками.
— Что поделаешь, — усмехнулся он. — Мы и сами свободные птицы — волю и степь больше жизни любим. Орлу простор нужен. Лети, не задерживаю...
Но видно было, что ему отказ певца совсем не по нраву. Даждь понял, что Одорех мало верит в легенду об изгнании с запада, когда тот заговорил с неожиданной настойчивостью:
— Так возьми от нас дар за твой голос! Ничего не жаль — хоть коня из моих табунов, хоть девушку…
Две или три красавицы тотчас же устремили взоры на Даждя, но тот решительно покачал головой.
— Благодарствуй, но есть уже у меня подруга сердечная, жена моя, — сказал он и, вспомнив об Агрике, быстро добавил: — Вот коня я бы взял в заводные!
Это несколько примирило его с кочевниками, не привыкшими к отказам, но Одорех вновь заговорил.
— Дам коня, какого хочешь, — согласно кивнул он, — да только на что тебе пустой конь? Он хорош, когда есть что везти на нем. От женщин ты отказываешься, так прими золота или… сам назови, что тебе больше по сердцу. Ткани дорогие? Вещи иноземные?
«Я приму, а он потом за мной вдогон пошлет и скажет, что я украл», — мелькнуло у Даждя.
— У певца главное богатство — его голос, — нарочито весело ответил он, но тут же заторопился. — Вот вина я бы с удовольствием испил!
Одорех с кислой миной все же хлопнул в ладоши:
— Вина! И лучшего!
— Но в мою чару!
Даждь направился к коню. Положив в тороки гусли, он со сдерживаемым трепетом извлек на свет Грааль. Что надо налить в него, оставалось тайной, но во все чаши наливают вино. А у кочевников вина из дальних земель, так, может, среди них есть нужное?
Двое рабов принесли каждый по два кувшина, испещренных знаками и надписями. Судя по узорам, сработаны они были в тех местах, где даже Даждь не бывал.
Одорех важно кивнул, и раб сбил с горлышка пробку. Даждь подставил чару.
Вино темной струей плеснуло на дно — раб ливанул не рассчитав. Кувшин был слишком тяжел для него, он держал его почти на животе и больше всего мечтал о том, чтобы поскорее ему скомандовали остановиться. Однако певец молчал, и раб в душе прощался с жизнью, потому что за пролитое вино здесь сурово наказывали.