– Шаймоши! Ты ранен?! – закричал Дани.
– Не давай им поднять голов! – взревел кто-то неподалёку. – Стреляй, фашист! Ну-у-у!
– Стреляй, Шаймоши! – закричал Дани.
Повалившись на живот, он выпускал пулю за пулей, считая выстрелы: три, четыре, пять… Скоро магазин опустеет. Сладковато-нутряной, возбуждающий запах крови заполнил его ноздри. Дани не чувствовал ни запаха гари, ни пороховой вони. Запах крови бодрил, но схватка, похоже, подходила к концу.
– А-а-а-а! Я ранен! – закричал кто-то по-русски.
Трогательный, юношеский фальцет пресёкся, превращаясь в стон. Пламя быстро оседало, ласково облизывая алыми языками деревянные борта полуторки, но облако чёрного дыма мешало Дани толком видеть происходящее. В чреве чёрного облака метались стремительные тени. Дед Матюха, Шаймоши, кто-то третий, стройный и вёрткий, но всё-таки менее ловкий, чем колдун. Раненый продолжал жалобно стонать. Если это Чатхо или рядовой интендантского взвода, то почему, получив пулю, вопил на русском языке?
– Хватай его, мадьяр. Вот так! – командовал дед Матюха. – А ты переставай-ка стонать. Тут жалостливых нет. Ещё мамку позови. У-у-у, сволочь!
Дани поднялся на ноги. Он обошёл догорающую полуторку. «Хорьх», стоявший чуть поодаль, за ночь превратился в снеговую гору. Теперь снег на боках автомобиля начал плавиться и сверкать в лучах наконец-то взошедшего солнца. Наступивший новый день раскрасил место схватки чёрно– алым колером.
– Этот цел. Этот ранен. Вставай, сволочь! У-у-у, отродья сатаны. Наверняка оба комсомольцы, – рычал дед Матюха. – Ставь их обоих туда, к стенке. Да не зевай! Чуть спусти с поводка – ухандакают.
Шаймоши, ни слова не понимавший по-русски, тем не менее точно и быстро выполнял указания Колудна.
– Папаша! Отец… – тоненько пропищал раненый.
– Какой я тебе папаша, комсомолец? А ну выворачивай карманы! Нет ли там у тебя…
Раненый снова тоненько запищал. Дани, не переставая прислушиваться к разговору, счищал снег с «хорьха». Надо во что бы то ни стало завести мотор. Надо как-то выбираться из этого оврага. Запах крови возбуждал, удесятеряя силы. Изувеченная рука действовала наравне со здоровой. Снег легчайшим пухом сыпался ему под ноги. Дверь легко поддалась. В салоне пахло морозом и хорошо выделанной кожей. Сиденье «хорьха» неприятно холодило тело – автомобиль успел остыть. В салоне было бы совсем темно, если б свет холодного утра не пробивал толщу снега на ветровом стекле. Ключ оказался в замке. Дани повернул его, и приборная панель осветилась. Хорошо! Аккумулятор работает! Снаружи, за непроницаемым белым чехлом, слышался скрип снега, лязганье железа и сердитые голоса. Раненый продолжал стонать. Шаймоши ругался. Дани включил зажигание, попытался завести двигатель. Стартер скрежетал, стрелка тахометра болталась у нулевой отметки, но стрелка датчика топливного бака однозначно и неумолимо лежала на нуле. Бензобак «хорьха» был пуст.
– Дьявол! – зашипел Дани.
– Так точно, ваше благородие! – белая борода деда Матюхи возникла в дверном проёме, а ведь он не слышал скрипа снега под его валенками. – Два дьяволёнка. Оба наверняка комсомольцы.
– Приказываю расстрелять обоих. Сейчас! Немедленно! На месте!
– Не-е-е! Во-первых, они денег стоят. Во-вторых, надо же узнать где твои мадьяры. Их нет за печью, но их нет и снаружи. Кровавый след, если таковой был, заволокло снегом. Гы-ы-ы! И бензина тоже нет, так?
– Ты слышал приказ. Шаймоши!
– Мы не успели их повязать. Остатний Мадьяр держит их под прицелом. Опустит ружьё и…
Дани выскочил из «хорьха». Полуторка уже перестала гореть, но остов её всё ещё дымился. Дани больше не чувствовал запаха гари, только сладковатый аромат крови. Оба пленника лежали ничком в красноватой жиже подтаявшего снега.
– Нас двое. Пленных трое, – тараторил Шаймоши. – Да ещё девка. На что способна русская баба? А она наверняка с этими заодно, раз не предупредила. Итого: четверо. Да и этот…
Шаймоши покосился на деда Матюху.
Дани поднял пистолет и выстрелил. Пуля ушла вверх, в размытую синеву небес. Пистолет, совершив в воздухе замысловатый кульбит, канул в ближайшем сугробе.
– Теперь командую я! – взревел белобродый.
Пленники на снегу завозились и Шаймоши пришлось дать предупредительный выстрел.
– Не-е-е! Оба диверсанты. Каждый стоит дойчмарок, – пропел Колдун. – Без моей помощи вам нипочём не выбраться отсюда. Смекнул, Ярый Мадьяр? Тебя доставлю в Семидесятское в целости. Не сомневайся. За твоё спасение герр комендант ещё дойчмарок отсчитает.
Дед Матюха перезарядил карабин. Шамойши всё ещё держал обоих пленных под прицелом.
Солнечные лучи, скудные и холодные, пробивались через завесу редеющей пурги. Ледяные грани снежинок преломляли скудный свет замерзающего солнца, превращая его в мириады разноцветных искр. Каждый сантиметр мироздания, каждая щель, каждый вздох – всё наполнял сверкающий снег. Шалопай-ветер играл снежинками, норовя загнать их под полы шинели, или под башлык, натолкать за голенища сапог, под веки. Пурга солнечным днём – вот ещё одно из местных чудес. Пожалуй, такая погодка вполне пригодна для веселья в русском стиле – езды на санях под перезвон бубенцов с тёплой молодухой под боком. Пусть даже девка давно не мыта, лишь бы вши по ней не скакали. Пусть брюхо давно позабыло о скоромной, сытной пище и стонет от постного рациона – можно разговеться мутной медовухой. Так уж принято у русских: светлая радость оборачивается кровавыми слезами, а беда куражиться в беспутном веселье. Последний раз Дани проезжал через это место пару недель назад. Они следовали по шоссе, в объезд деревни. Тогда из окна «хорьха» он мог видеть почерневшие остовы печных труб и груды головешек. Избушка пастуха стояла в низине, на пологом склоне неглубокого оврага и с дороги была не видна. Чуть выше, на краю балки, чернел силуэт чудом уцелевшего колодезного журавля. Его Дани запомнил, несмотря на то, что в начале ноября видел его совсем в другом ракурсе.
Дани посмотрел на своего спасителя. Борода колдуна-лесовика, его мохнатые брови и усы были белее новорождённых снежинок. На боку длиннополого тулупа набухло и разрасталось красное пятно. Белые снежинки, опускаясь на кровавое пятно, быстро истаивали. Дани перевёл взгляд на лежащих у его ног людей.
– Разве это партизаны? Сопляки, сущие дети, – проговорил он.
– Помнишь, я спрашивал тебя, Ярый Мадьяр, знаешь ли ты, куда попал?
– Ну-у…
– Я думаю, твой Шаймоши да ты сам – вот и все кто остался в живых. Остальных эти вот удальцы бросили в колодезь. Хочешь пойти посмотреть, удостовериться?
Дед Матюха снял карабин с предохранителя и взвел курок. Казалось, он сию минуту готов был прокладывать путь в снегу, карабкаться вверх по склону.
– Пойдём!
– Зачем?
Дед Матюха изумлённо уставился на него.
– Добудем доказательства. Говорю: твои мадьяры все в колодези.
– Перед нами враги. Доказательства не нужны. Эй, Шаймоши! Надо разбираться с ними.
– Aufstehen! – заорал Шаймоши.
Для убедительности он пнул одного из ребят сапогом. Помогая друг другу, оба кое-как поднялись на ноги.
– Сколько шуму! – буркнул белобородый.
Дани продолжал рассматривать партизан. Рыжий и белобрысый – странная пара. У одного простоватое, совсем крестьянское лицо. С таких лиц и зимние холода до конца не смывают загар. Волосы светлые, выбеленные солнышком. У другого лицо бледное. Если бы не россыпь веснушек, придающая любой, даже самой бандитской харе невинно-мальчишеское выражение, его можно было счесть умным, тонким, одухотворённым некоей глубоко хранимой идеей. Оба молоды. Ресницы у обоих опалены, лица осунулись от голода. Рыжий к тому же ранен – левая штанина брезентовых, подбитых ватой порток пропиталась кровью. Пуля, скорее всего, вошла в бедро. На штанине дырка только спереди. Выходного отверстия нет. Если перебита кость, парень, скорей всего не жилец.
– Это он убил Чахто, – прошептал Шаймоши, указывая на рыжего.
– Оставь, Шаймоши! Этой ночью они оба сообща убили троих наших товарищей. А скольких убили до этого? – Дани старался говорить спокойным, примирительным тоном.
Оба пленных с тревогой прислушивались к их разговору, но, похоже, ни слова не понимали по-венгерски.
– Мы оставим их в живых? Отведём в дом? – Шаймоши переминался с ноги ногу. – Решайте скорее! Холодно, господин лейтенант!
– Этот человек, – Дани указал на деда Матюху, который успел раскурить трубку и стоял в стороне, с брезгливым любопытством рассматривая пленных партизан. – Получает награду за каждого живого партизана, доставленного им в комендатуру. Пусть поживится.
Дани принюхался. Проклятый Воронеж! Проклятая контузия! Летом в Воронеже ему постоянно мерещились запахи лавандовых полей, а сейчас в заваленном снегом овраге он чует ароматы ладана. Откуда им взяться тут? Дани покосился на деда Матюху. Голова белобородого тонула в молочном облаке трубочного дыма. Что за зелье курит вешатель? Почему оно пахнет ладаном? Дани чихнул.
– Посмотрите на него, господин лейтенант! Вот настоящий людоед! – Шаймоши изобразил самую весёлую из своих улыбок. – Получается, что у нас на троих – трое пленных. Не многовато ли для такой погоды? На «хорьх» – никакой надежды. Комьсьюмольси… парни поработали на славу. А служаки интендантской роты… Где они? – Шаймоши грозно зыркнул на пленных. – Да ещё девчонка. Надо ещё выяснить, какое она имеет отношение…
– Никакого, – сказал дед Матюха по-русски.
– Ты о чём, любезный? – поинтересовался Дани.
– Я говорю: девка ни при чём.
Дым от трубки деда Матюхи поднимался вертикально вверх, зависал над его головой, не позволяя рассмотреть выражение лица.
Русская девка явилась очень вовремя и теперь стояла в сторонке. Пряча перепачканное сажей лицо под платком, она испуганно зыркала по сторонам, теребила ручонками концы грязного платка, жалась поближе к теплому ещё боку обгоревшей полуторки. Наконец она извлекла из-за пазухи чёрный лоскут. Она принесла Дани перчатку! Любопытно. Не побоялась, не посмотрела в сторону пленных даже мельком. Надев перчатку, Дани отправился на поиски пистолета, тот нашёлся быстро. Сам лёг в руку. Увидев у него в руках оружие, пленные заволновались, завертели головами. Раненый принялся неистово плеваться. Дед Матюха с неподдельным интересом рассматривал на снегу его розоватые плевки.