Однако при его библиотеке и музее все мы обучились письму и счёту. Старый граф если чего и не любил, так это неграмотности. Так и я научился читать и писать, а Родька, как всякий настоящий эсер, закончил реальное училище. Так распорядился князь.
Ты чужестранец. Тебе наши обыкновения невдомёк. Но я тебе намекну. Может быть, у вас в Европах течение жизни поддается разумному управлению. У нас, на Руси, иначе. У нас никто ничем не управляет, а живут как Бог на душу положит. Жизнь просачивается в пустоты, заполняет собой полости. Знаешь, как у нас говорят? Свято место пусто не бывает! Раз Господь попустил и виселица установлена, то должен на ней кто-то висеть? Да, верующих всё ещё много. Больше, чем у вас. Вот только думаю я и уверен, что когда от Божьей воли стали отступать, тогда и кары посыпались на наши головы одна за другой, одна за другой. В том числе и виселицы ваши, и железо, что вы валите с небес на наши головы. Народ-то у нас верующий, но темноватый, сумрачного разумения. Осмысленного в его поступках мало. Взять, к примеру, тех же эсеров и примыкающих к ним проходимцев – голо-перекатных, с бомбами и мирных трепачей, дремучих и начитанных – всех – да и спросить бы у них: зачем вы, эсеры и кадеты, помазаннику Божию противостояли? Зачем стали недовольны и принялись корёжить власть, Богом назначенную? Кто-то из корысти старался. Хотел место не ему предназначенное занять. Кто-то по дурости, от нестерпимого голода или за компанию. Гы-ы-ы! У нас многие дела делаются за компанию. Теперь это по-научному определили, как коллективизм. О корысти я не говорю – она у каждого своя. Многие о корысти и не думали, открывая прямую дорогу Сатане. Я смотрю, ты смелый человек, Ярый Мадьяр. При упоминании имени Врага не дрожишь. Не веришь в него? А в Бога? Вот и она думает, будто не верит. Родион Табунщиков с кафедры своей, кумачом убранной, вещает, дескать, Бога нет, так то из корысти отрекается. Я-то отрёкся, и он следом за мной. А вашему поколению и отрекаться не надо. Для вас Бога нет. Гы-ы-ы! Пока нет. Но он явится себя непременно. Если не вам, так вашим детям – обязательно.
Вот тут Родька Волконского всяко костерил, а ведь оба мы благодаря ему и письму, и счёту обучились. Да и как! Родька, из эсеров в красный цвет перекрасился и до профессоров дослужился. А что? Оказалось, что красным тоже нужны профессора.
Мне, нетопырю и стяжателю, ростовщику – Гы-ы! – лоб забрили в девятьсот четырнадцатом и отправили в полк. Так совершилось моё первое путешествие по Руси, тогда ещё поголовно крещённой. Довелось проехать через сам Петербург. Там, перед Зимним дворцом, широчайшая народная масса громогласно ратовала в поддержку войны. Казалось, победа неизбежна, и я с лёгким сердцем и в предвкушении победных почестей в составе своей части отправился в Восточную Пруссию.
В унтеры я не годился – крестьянский сын, свидетельства об образовании не имаю – не было у меня на этот счёт соответствующей бумаги с результатами аттестации. Но образование у меня, мадьяр твою душу мать, было, как у княжеских внуков, то есть домашнее. Подвизаясь не один год возле княжеской библиотеки, я постиг даже немецкую речь и притом неплохо. С письмом хуже, но писание на немецком мне в жизни и не пригодилось. Видишь, какие у меня руки? Любую работу могу делать, но перо в руках давно не держал. Сейчас и не знаю, как и что на русском языке смогу написать. Да и понадобится ли мне это?
Забрили мне лоб в девятьсот четырнадцатом и отправили в Восточную Пруссию с такими же, как я, мужиками. А эсеры ушлые и кадеты вместе с ними, как сам понимаешь, дома все остались. Уклонились. А я, хоть и не сильно образованный был, но понимал, что мир шатается и скоро рухнет нам на головы.
Но мои земляки! Они и не ведали о том, что есть такая страна Сербия, а аннексия и контрибуция – это какие-то заграничные города. Так они думали. Но раз немец прёт, то надо же как-то и защищаться. Так думали мои земляки-однополчане в девятьсот четырнадцатом году. Попомни эти мои слова, Ярый Мадьяр. «Нам чужого не надо, но своего не отдадим», – так говорили в девятьсот четырнадцатом солдаты моего полка. Но потом-то оказалось, что чужое как раз надо. Но об этом Родька уже тебе рассказал. Я участвовал в сражении под Гумбиненном в августе девятьсот четырнадцатого. Там и получил первое ранение и первого Георгия.
Война – грязное дело. В этом отношении империалистическая была ничуть не лучше нынешней. Тот же гной и вши, голодуха и постоянный страх. Летом девятьсот пятнадцатого года насмерть бодались с германцем в Белорусии. К зиме линия фронта успела затвердеть, и мы засели в окопах. До того времени я лишь рыл могилы для товарищей да зализывал собственные раны. Но поздней осенью девятьсот пятнадцатого я узнал что такое настоящий голод. Православные хоругви, трепетавшие над нашими головами во время похода в Восточную Пруссию, погорели. Теперь наши задницы жарил медленно тлеющий огонь бунта. Гы-ы-ы! Настоящей кровавой резни. В девятьсот пятнадцатом, осенью и по зиме я уж хаживал в разведку. Тогда, как и сейчас, германцы подходили к укреплению своих позиций весьма основательно. Они отрывали несколько линий окопов. Во многих окопах устраивались трапециевидные бойницы для минометов и пулеметов. В тридцати шагах позади окопов делались землянки. За землянками, через сотню шагов возводилась вторая линия окопов. Первая линия прикрывалась проволочными заграждениями в одну, а местами – в две полосы, прикрытые спереди и сзади рогатками. Лощины и рвы заваливали срубленными деревьями. До полутора вёрст в глубину – вот какая оборона. Я приводил пленных. Ловил диверсантов. Так же, как сейчас. Гы-ы-ы! Так знание deutsche Sprache помогло мне приобрести второго Георгия. Да-с. Перед тобой, Ярый Мадьяр, дважды георгиевский кавалер! Не чета эсерам и даже кадетам!
В марте девятьсот шестнадцатого был отдан приказ ломать германскую оборону на Нарочи. Мы ходили в лобовые атаки по колено в талой воде. Бросались на колючую проволоку. Я долго продержался, потому что до того не раз пролезал на германскую сторону как разведчик и всякий раз благополучно возвращался. Но что толку? Прорвать немецкий фронт так и не удалось, но пленных взяли уйму. Тысячи пленных. Да куда с ними, когда самим жрать нечего? Мы делились последним. Ей богу! Много забрали и трофеев – винтовки, пулемёты, но по итогу воевания земли больше отдали, чем захватили. С нашей стороны счёт убитым вёлся на тысячи: многие вмерзли в лёд, многие повисли на германских проволочных заграждениях, многие пропали без вести. Я пропал без вести. Гы-ы-ы! Что, смеёшься, Ярый Мадьяр? Да, меня контузило. Шепелявая и рябая крестьянка оттащила меня в свою избу. Там и зимовал. Там меня накрыло тифом. Зимы на Белой Руси не слабее, чем здесь. Разница в лесах. Леса там гуще и обширней. Если войдёшь – не факт, что вернёшься. А в остальном – такое же буйство нищеты, а с приходом войны – и разрухи. Вся деревня та – кучи головешек, почернелые трубы и погост. Уцелело, как в этой вот Девице, только несколько домов. В том числе и дом моей рябой Настёны. Там промаялся до новой зимы. По сей день поминаю Настю. Некрасивая она была до полной оторопи, да не молодая, да многодетная. Рыжая, как демон потусторонний. Вся в конопушках. А и я не лучше. После тифа да контузии тощий, злой, в тоске. В этой-то тоске мы с ней перехоронили всех её ребят, одного за другим. А последнего она родила как раз перед тем, как самой умереть. Да, я с ней любился. Признаю, бес попутал. До сих нахожусь без понятия – мой ли мальчонка родился или от невинноубиенного мужа она понесла ещё до моего прихода. Таким вот боком солдатский блуд мне вышел: младенец вопит, мать на погосте, хозяин избы Бог весть где. Из столиц тревожные слухи сочатся о голодных бунтах и низвержении помазанника. По сей день считаю я, Ярый Мадьяр, что любые невзгоды лучше на родине переносить. Где родился – там и пригодился. Я решил рвануть до дома, где надеялся ещё пригодиться.
Так совершилось моё второе странствие по Руси. Я двинулся от Нарочи в мае, по самой пылище. Прошёл Витебск, Смоленск, Брянск и Орёл. По железке, на крышах товарных вагонов, на телегах. В эсеровких цидульках, которые мешками поставляли на фронт уклонившиеся от войны хитрецы, говорилось, что Россию постиг транспортный гм… коллапс. До сих пор толком не понимаю значения этого слова. Что-то бесовское есть в нём, а? Ты как думаешь, Ярый Мадьяр? Ну, вот и я так же. Однако, едва отъехав от Нарочи, я понял, что в листовках чистую правду писали. Поезда неделями простаивали на станциях. Чем больше город – тем труднее добыть пропитание. Если чего и было вдоволь – так это оружия. Вооруженные люди повсюду. Кто командир? Какой части нижние чины? Куда следуют и по чьему приказанию? Ни на какие вопросы не дают ответов, а сразу бьют прикладом под вздох или по зубам, и это в лучшем случае. Да только я с ними не связывался – разве сам-то не таков? Поэтому большую часть пути проделал пешком, маршируя от одно деревни до другой. Много чего повидал. Немытая Россия в смуте и кровавых бунтах копошилась по обочинам дорог. Минуя разорённые дворянские гнёзда, я молился о благополучии Павловки, усердно надеясь, что старик Волконский и его Молочный домик уцелели.
Деревни жили сыто, удавалось отбиться от набегов оголодавших горожан. Не стану скрывать – порой я промышлял подаянием. Но грабить – избави Бог. Помогал спасённый мною из тифозного ада мальчишка. Он громко плакал и был так жалок, что ожесточившиеся крестьяне давали нам кров, хлеб и даже молоко. Так, к тому времени, когда лето готовится уступить место осени, перед самой страдой, я вышел на высокий берег Оки. Там, в одной из деревень, сыскалась сердобольная молодуха, полубезумная после утраты собственного младенца. Она-то приложила моего мальчишку к груди. Так им обоим стало хорошо. А жила она в деревне на высоком берегу Оки. В такое место в половодье только на лодочке и возможно добраться. Но в конце лета какое ж половодье? Вот в деревеньку и приходили ходоки из городов за провиантом. Рассказывали всякое. Нанимались на работы, батрачить к местным богатым крестьянам. Нанялся и я. Теперь я так думаю, что именно эта продолжительная задержка в пути спасла жизнь Настюхиному пареньку. Однако по сей день сомневаюсь – а может быть он мой? Гы-ы-ы! Когда он особенно громко вопил, сам же я не раз обозвал его недоноском. А если это так – то он точно был моим сынком. Спрашиваешь об имени? На что тебе? Да и не было у парня никакого имени. Не крестил я его.