А потом началась антоновщина. От имени Шурки Антонова название. Не знаешь такого? Не-е-е! Шурка Антонов был не бандит. Он тоже был эсер, как вот этот вот приговорённый. Только Шурка в коммуниста перекраситься не успел. Ой, как коммунисты его за это ненавидели! Гы-ы-ы! Однако Чеке никак не удавалось изничтожить Шуркин отряд, хотя они ходили за ним всей своей краснотой как намагниченные из уезда в уезд. Бывали значительные стычки. Палили друг по дружке картечью, но серьезно, а тем более окончательно Шурка разгромить себя не давал. Бои велись не шуточные. Пленных не брали и даже не расстреливали, сберегая патроны. Рубили шашками на месте и без особого разбора. А мы тем временем спокойно занимались своей работой. Весь Борисоглебский уезд оказался в нашей власти. Было дело, и батюшка мой знакомый, тот, что из губподвала, тоже к нам прибился. По воскресным дням, как полагается, служили молебен.
Той же зимой попался мне случаем и мой знакомый – земский деятель. Пришлось его вторично спасать. Бывало, Шуркины повстанцы брали в плен до семи сотен человек. Держать всех в плену, кормить, охранять, чтобы не разбежались, – кому это надо? Пленных судили по трём категориям: комиссары-коммунисты, командиры и рядовые бойцы. С первыми разговор всегда короткий, а смерть мучительной и долгой. Командиров допрашивали долго, но сразу же расстреливали. Рядовых же воспитывали, иногда батогами, а потом давали «отпуск» на клоке бумаги со штампом.
А в конце двадцать первого года комполка Переведенцев сжёг Новотроицкое и Русаново и расстрелял жителей обеих деревень. Так погибли мой отец, братья, невестки и племянники. Но сам я выжил и прибился к армии Ивана Колесникова. Назначили меня писарем составлять «отпуска». Тем месяцем командир взял пленных как раз семьсот человек. Среди прочих обнаружились и ваши мадьяры, и латыши, и китайцы и ещё бог весть кто. Некоторые по-русски не бельмеса да с ними никто и не пытался разговаривать. Я тебе скажу так, мадьяр: кое-кого из них живьём в землю зарыли, а некоторых насадили на колья. Гы-ы-ы! Вот такое вот Средневековье! Среди взятых в плен комсостава красных я встретил своего знакомца по губподвалу – земского деятеля. Хорошо хоть он в комиссары не заделался. Так я ему тридцать ударов батогами выторговал да с исполнителем наказания договорился, чтобы не калечил. Зачем я это сделал? Не-е-е! Я не добрый. Васька Никищихин земского деятеля батогами потчует, а я чешусь, потому что больно и чудится, будто на собственной спине багровые полосы набухают. После этого я для себя так решил: кого лечил – того не стану увечить и убивать не дам. Такой у меня принцип сложился и надолго. Только в эту войну я себе позволил его отменить. Гы-ы-ы! Конечно! Где бы у страдальца ни болело, я, уж если связался с ним, то непременно боль его опять почую, если захворает. Ну а помирать надумает, тогда уж… Ну совсем мне плохо, мадьяр. Сам не свой я становлюсь. Но до этого я совершил попытку избавиться от постылого дара. Чуть позже расскажу как.
Так, воюя и крепясь, дождались мы прихода командарма Тухачевского и подчинённых ему красных товарищей. Эти взялись за дело с особой сноровкой. Ни перед чем не останавливаясь, они применили и ядовитые газы. Многие из моих товарищей погибли. Немногих мне удалось спасти доступным способом. Но то стало временным для них избавлением. Большинство моих однополчан убыло в края неизвестные и под конвоем. Иных же поставили к расстрельной стенке. В те, завершающие недели последней крестьянской войны много боли я натерпелся и совсем одиноким себя ощутил. Тут вопрос встал для меня ребром: один ли я на этом свете Подлесный или есть ещё хоть одна родная душа. Может быть, Настюхин отпрыск, которого я оставил в надёжных руках в сопредельной губернии?
Разыскивать его мне не пришлось. Он прилежно жил у вдовы, оставаясь не крещёным. Игрался с другими крестьянскими детьми в бедности невообразимой, но подолгу не голодал и был здоров. Ты думаешь, мадьяр, мы зажили вместе семейственным образом? Не-е-е! Мы продолжали жить порознь, потому что я решил в монахи податься. Ндеялся я тогда, что молитва и содействие святых старцев поспособствуют моему избавлению от дара, который я совершенно искренне считал отдалённым последствием давней моей военной контузии. Нашёл я уединённое место – сельскую общину, сбившуюся вокруг храма Всех Мучеников христианских, что на Хопре. Там служил при церкви овдовевший поп, тот самый мой знакомец по временам сидения в губподвале. Прожил я среди поселян недолго, всё время мечтая принять постриг для избавления от докучливого дара. Однако по странной прихоти судьбы именно там, на берегу Хопра, моё дарование развилось и укрепилось во мне настолько, что я обрел даже некоторую славу. Жил сытно. Не скрою, брал с пациентов деньгами и натурой. Да только в монахи меня не успели принять. В то время как раз гонения на русское священство приобрели особый размах. Общину нашу подвергли разорению. О том тебе Красный профессор уже рассказал, почти ничего не соврав. Я-то из лап коммунистов снова вывернулся да и подался в леса. Хоть батюшка и не успел меня постричь, жил я, как взаправдашний пустынник. Почти. Один только грех за мной оставался, но и об этом Родька тебе уж поведал, а я повторяться не стану.
Мальчонку Настёниного я так же из вида не выпускал, сделался его крёстным отцом. А тот с годами стал всё больше на меня походить, хоть и оставался рыжим. Ловкий такой рос, пронырливый, живучий. Вокруг все от скарлатины дохнут, а он ничего – живёт. Я его потом по комсомольской линии сагитировал. Гы-ы-ы! Не думай, не лгу! Из нынешних комсомольцев половина крещёные. Родька правду сказал, я перед войной знахарством занимался. Антинаучным. Гы-ы-ы! Многих начальников лечил, в чинах, из органов. Но перед тем, как спасать, всем одно и то ж условие ставил: если не крещён в христианскую веру, крестись! Гы-ы-ы! Не веришь? Так у меня даже жиды крестились, уже не говоря о комиссарах. Только вот скажу тебе, мадьяр: что крещеный комиссар хуже нетопыря, бессмысленней сопревшего пня, досадливей лесной мошки. Тьфу!
Один такой выкрест из сатанинского племени принёс мне весть о моей несостоявшейся жене. Сам понимаешь, раз девушка не стала моей женой, то, разумеется, вышла за кого-то другого. О ней я прочитал в губернской газете, случайно позабытой одним из моих пациентов. Признал по фотографии повзрослевшую, расцветшую, во славе на всю губернию, при сыновьях. Огорчился ли я? Пожалуй, нет. Сам-то в то время тоже был многим известен. Только её слава была, что твой флаг над головой, а моя молва, как изустное предание.
Во всё время своего рассказа Колдун часто посматривал на Октябрину со странным, свойственным ему лишь одному выражением. Дескать, знает он нечто никому больше не ведомое. Испытал, дескать, нечто никем до него не испытанное и потому имеет право смотреть на всё человечество свысока. Вот она, вся как на ладони, сидит на полу возле печи. Рядом лежит искалеченный Ромка. Под окном – без движения её родной отец, а она, дура, жалеет этого белобородого старика. Нет! Да нет же, вовсе он и не старик. Может быть, совсем чуточку старше её отца. И комсомольцев ненавидит. И рассказывает такое, во что уж никак не возможно поверить. А она слушает, распахнув глаза. На пороге гибели слушает, ведь деваться-то некуда. И знает наверняка – ни в чём не соврал Матвей Подлесных. Как на исповеди, обнажился.
– Были в нашей работе многие провалы, – не оборачиваясь, проговорил Родион Петрович. – И ты, Матвей Подлесных, – серьёзнейший из них. Позволили выжить такому врагу!..
– Ха! А я не вижу тут никакой классовой борьбы, – Ярый Мадьяр весело улыбнулся. – Призрак женщины стоит между вами. Он прямо-таки витает в этих убогих стенах! Ты, Матвей, – пугало, леший, упырь пасечный. Казалось бы, что такой, как ты, может знать о чувствах? Однако воспоминание об утраченной невесте до сих пор живёт в твоём меркантильном сердце. Это любовь, уверяю тебя! Ха!
– Смейся, – насупился Колдун. – Я не помню, как она выглядела. Всё перезабыл. Помню только, как любил, а Родька отобрал её у меня. Что толку в его смерти? Будь он эсер или большевик, душа человеческая бессмертная, и в этом смысле Родька никогда до конца не издохнет.
– Ты был и останешься бандитом и изменником. Бандитом и изменником помрёшь. Ей нечего было делать рядом с тобой, – Родион Петрович со стоном обернулся к собеседникам.
Отец избегал встречаться взглядом с Октябриной, но внимательно осмотрел Ромку и, казалось, остался доволен результатами осмотра.
– Матюша, Родька… – мадьяр снова засмеялся. – Красный, зеленый. Вы как братья-близнецы. Много общего. Не вижу разницы.
– Родина-мать-земля, которую один предал, а другой защищает, – вот общее, – проговорил Родион Петрович.
– Нет, – возразил Ярый Мадьяр. – Нечто большее. Общая баба. Есть Бог. Нету Бога. Ну и что? Но женщина есть. А что до Бога, то вы оба от него отреклись. Каждый по-своему…
Его прервал ординарец. Коренастый и сильный, он умел двигаться почти бесшумно, но на этот раз с грохотом и сопением ломанулся в горницу из запечья. Волосы и усы его грозно топорщились. Октябрина посторонилась, опасаясь ненароком не подвернуться ему под ноги и заодно сунула подальше его орудие – кованую, прокопчённую кочергу. Завидев своего палача, Ромка принялся громко стонать. Эх, зажать бы его рот ладошкой, но такой доверительный, материнский жест может выдать их обоих с головой.
Тем временем Шаймоши выбежал в сени, но быстро вернулся, напустив в горницу стылого воздуха. Он говорил быстро, обращаясь то к Ярому Мадьяру, то к Колдуну. В результате переговоров Октябрина получила приказ заварить чаю. Она прислушивалась к разговору мужчин, которые часто переходили на немецкий язык. После пережитого, понимание чужой речи давалось ей с немалым трудом, но в целом ей казалось, что Колдун склонен доставить их всех четверых в Семидесятское живыми и немедленно, в этой вот избе не склонен никого убивать. Ярый Мадьяр вяло перечил ему, а Шаймоши предлагал Ромку повесить.