ной стороны, под подкладкой приятно тяжелел её пистолет. Обойма должна быть полной. Ей ведь так и не довелось ни разу выстрелить из него. В лесу под Латной они вели огонь из винтовок, а когда патроны кончились просто бросили их в снег.
– Поторопись! – ревел из сеней Колдун.
Октябрина мельком глянула на отца, но тот даже головы не повернул, а значит, сейчас она должна всё решать сама. Октябрина быстро проскочила пустые уже сени и оказалась под бледным вечерним солнышком. Мороз сделался ещё крепче. После зловония избы воздух показался ей удивительно свежим. Она глубоко вздохнула, зажмурила глаза.
– Ей ти! Шевьели ног!
Пронзительное карканье Ромкиного палача вывело её из оцепенения. Привыкая к яркому, уличному свету, она потёрла глаза рукавицей. Оба, и мадьяр, и Колдун, вооружившись топорами шагали по снежной целине по направлению к колодезному журавлю. На левом плече у каждого – ремень винтовки. У Шаймоши на правом плече – большая бухта верёвки, из старой растрёпанной пеньки. Октябрина заспешила по их следам, поминутно ощупывая карман шубейки. Эх, не подумала она переложить оружие! Теперь вряд ли удастся его быстро извлечь!
– У-у-у! – взвыл Колдун.
Они низко склонился над колодезным срубом, высматривая что-то в глубине. Следы возле колодезного сруба обильно запорошила ночная метель, но всё же они были явственно видны.
– Ну что, комсомолка? Что скажешь? – проговорил Колдун.
Он всё ещё всматривался в глубину колодца и обращался к ней, не оборачивая заиндивевшей бороды. Шаймоши стоял тут же, рядом. Мадьяр вплотную к колодцу не приближался и зачем-то снял с плеча винтовку. В кого тут стрелять? На километр вокруг лишь занесённые снегом, обугленные руины, а ещё дальше пустые поля. И тишина. Оглушительная, полная, мёртвая.
– Как думаешь, они там? – снова спросил Колдун.
– Кто? – робко спросила Октябрина.
– Караси! – рявкнул Колдун. – Они точно там. Из колодца мне ничто не отзывается, а потому надо лезть внутрь. Ну-ка, усач-таракач, давай верёвку! Девка, кочергу давай. Я попытаюсь. Хотя…
Октябрина выдернула из-за пояса кочергу. Колдун, не оборачиваясь, выхватил железяку из её ладони. Он так сжимал металл обнажённой ладонью, словно вовсе не боялся холода. Шаймоши разматывал верёвку. Мороз крепчал, и Октябрина принялась подпрыгивать и топтаться, чтобы окончательно не замёрзнуть.
– Гы-ы-ы! Они все трое тут!
– Was? Sprechen Sie Deutsch! Was?
Шаймоши прыгал вокруг, пока Колдун шуровал в колодце кочергой. Он то и дело отдавал короткие команды, а Октябрина показывала Мадьяру что и как надо делать, обращая словесные команды Колдуна в язык жестов.
– Если б колодец не завалило всяким хламом, нам нипочём бы из не достать! А так… не суетись, мадьяр. Ща-а-а! Гы-ы-ы! Скоро и тебя сюда отправим. На заморозку! Гы-ы-ы!
Колдун крякнул, дёрнул и извлёк под дневной свет нечто. Октябрина зажмурила глаза. Конечно, ей доводилось видеть мертвецов. Вот, например, совсем недавно, сегодня – Лаврик. Он лежит всё ещё в подклети неприбранный, смотрит мёртвыми глазами в потолок. Наверное, застыл уже. Господи! Кто его схоронит? Кто крест на могиле поставит? Она должна выжить, чтобы лечить раненых и хоронить убитых. Влага, обильно выделявшаяся из глаз, на морозе сразу замерзала. Ресницы её склеились. Она принялась дышать на рукавицы и прикладывать их к лицу. Полезное занятие! Так ей удавалось исподтишка следить за происходящим, не видя, впрочем, главного. Она лишь слышала, как звенят, ударяясь о снег твёрдые тела покойников. Извлечь последнего стоило большего труда. Шаймоши обвязял туловище Колдуна верёвкой, и тот, вооружившись всё той же кочергой, спустился довольно глубоко в колодец. Тут уж Октябрине пришлось помогать. Из русских слов Шаймоши однозначно понимал только два: скотина и товарищ, ну и брань, конечно. Октябрина, как могла, переводила мадьяру команды колдуна. Венгерским языком она не владела, а немецкий Шаймоши понимал через пень колоду. О грубую пеньку верёвки она порвала рукавицы, а Шаймоши разодрал до крови и ладони. Мадьяр костерил Октябрину на всех известных ему языках. Оба взмокли, но скоро извлекли из колодца тяжёлое тело Колдуна и последнего из мертвецов. Им оказался водитель «хорьха». Плотная ткань шинели на его груди была в хлам изорвана разрывными пулями. Обожженное пороховой гарью лицо оказалось вполне узнаваемым. Без бровей, без ресниц с приоткрытым в изумлённой улыбке ртом оно, пожалуй, вызывало лишь жалость. Не ужас, не печаль. Жалость.
– Чатхо! – завопил Шаймоши.
Прильнув к телу товарища он, как безутешная вдова, принялся бормотать что-то на венгерском языке, обильно пересыпая свою речь замысловатой русской бранью. Колдун, раскурив трубку, бродил вокруг колодца, высматривал под ногами, словно никак не мог налюбоваться своими литыми калошами. Сладковатый дымок его трубки напомнил Октябрине о чём-то давно – ещё в младенчестве – и прочно забытом.
Октябрина наконец решилась осмотреть остальных мертвецов. Да, на телах были видны следы пулевых ранений. Шинель одного из солдат интендантского взвода почернела от крови, в виске зияло небольшое отверстие. Раны другого вовсе не казались смертельными. Одна пуля попала ему в ногу, другая – в плечо, под правую ключицу. Лица всех хранили печать сонного, совсем мирного покоя. Притворяясь заинтересованной, она украдкой вытащила из кармана пистолет, быстро подсунула под неподвижное тело рядового интендантской роты. Во всё время операции Октябрина не переставала следить за Колдуном. О Шаймоши можно не волноваться. Тот так увлёкся своим горем, что совершенно перестал бояться смерти. Колдун приблизился к Октябрине.
– Они умерли легко. Сразу, – тихо проговорил Колдун. – А этот уснул. Замёрз. Его бросили в колодец ещё живым. Мальцы торопились и правильно делали.
– Приавил? – Шаймоши поднял на них заплаканное, пылающее лицо. – Приавил? Du hast gesagt, dass?
– Гы-ы-ы! – Колдун подбросил в воздух и ловко поймал кочергу.
Пыточный инструмент оказался на удивление прочным. Во всё время операции по извлечению останков мадьяр из колодца Колдун использовал её, как крюк. Он подцеплял мёртвых мадьяр за шиворот, за ремни, за хлястики шинелей.
– Богу Божье, кесарю кесарево. Гы-ы-ы!
– Was?
Октябрина в ужасе смотрела на почерневший от топочного жара инструмент. Не помня себя, она ухватилась за Шаймоши, словно именно он являлся тем проводником, который способен вывести её из этого обледеневшего ада. Шаймоши дёрнулся, попытался высвободиться, но Октябрина удерживала его крепко. Так держится утопающий за спасательный круг. Так крепко может быть только последнее объятие влюблённых перед разлукой. Что пугало её больше пыточный инструмент или собственная отвага? Она крепко сомкнула веки, и это было нетрудно сделать. Слёзы, струившиеся из её глаза моментально схватывались морозом, ресницы слипались, и это было хорошо. Она больше не хотела смотреть на пытки и убийства. Она не хотела видеть мертвецов.
– Довольно! Хватит! Не надо! – вопила она. – Он глумится над Евангелием! В конце концов случится же такой суд, от которого вы не сможете убежать! Такой суд не подкупишь! Потому что это не человеческий суд!
– А какой же? Гы-ы-ы! – голос Колдуна сочился ехидством. – Держи покрепче супостата!
– Was? Was?! – бормотал Шаймоши.
Октябрина на миг приоткрыла глаза и, узрев занесённую для удара кочергу, снова сомкнула веки. Глухой звук первого удара отозвался в теле Шаймоши бурной дрожью. Второй удар зазвенел металлом. Видимо, кочерга угодила в пуговицу или пряжку ремня. Этот удар исторг из тело Шаймоши жалобный писк. Октябрина истратила последние силы, стараясь удержать тело мадьяра от падения. Третий удар Колдун нанёс в голову. Октябрина ощутила на лице тёплую влагу. В нос ударил неприятный, но ставший уже привычным запах скотобойни. Что если Колдун подпалит мадьяра? Глаз можно не открывать, но запах! Без зрения можно пока обойтись, но она не в силах перестать дышать! Нет, она больше не хочет вдыхать запах горелой человечины. Если дело касается Ромкиной жизни – она многое готова претерпеть, но… Ах, Ромка! Октябрина подавила первый рвотный позыв.
– Терпи! Ещё немного! – прорычал Колдун.
Четвёртым ударом он наградил уже мертвеца. Тело мадьяра вывалилось из ослабевших объятий Октябрины.
– Не зевай! Бери его за ноги! Да открой же ты глаза! Гы-ы-ы! А когда гадёныша пытали, ты не жмурилась. Нравилось смотреть, да? Хоть бы пикнула, комсомолка.
Октябрина ухватила Шаймоши за полы шинели, приподняла. Колдун держал его под мышки. Вместе они приподняли его над краем колодезного сруба.
– Всё. Теперь отпусти его. Пусть валится в адскую бездну, – проговорил Колдун.
А потом он принялся черпать горстями снег и сыпать его на голову Октябрине. Перед этим он сорвал с её головы окровавленный платок и выбросил его в колодец. Влажные и шершавые прикосновения его рукавиц согревали, питали, заставляя кровь быстрее бежать по венам. Морозный воздух теперь казался ей сладким – запахи тления и кровавой скотобойни куда-то улетучились.
– Боже, помоги мне выдержать всё! – шептала она. – Господи, спаси наши души!
– Чёрный цвет одним хорош – на нём крови не видно! Гы-ы-ы!
Колдун уже чистил её чёрненький полушубок. Прикосновения его рук были лёгкими, точными, уверенными. А ведь он только что забил до смерти человека! Где же страшная кочерга? Октябрина огляделась. Колдун топтался вокруг неё, продолжая оглаживать быстрыми, невесомыми движениями. Кочерга торчала из-за его широкого, ямщицкого кушака. Октябрина вздрогнула.
– Что уставилась, комсомольский выродок? – фыркнул Колдун. – Неужели ж ты решила, что я стану надрывать своих лошадей? Зачем добрым животным тащить в Семидесятское эдакую вот мразь? Его благородию мы скажем, будто его ординарец умом исказился при виде мёртвых товарищей и пешим порядком помчался за подмогой?
– И он нам поверит?
– Кто? Его благородие? Да у него нет выбора. Верить нам и немного ещё пожить или не верить и издохнуть незамедлительно. Гы-ы-ы! Стой! Куда подалась, комсомолка! Тоже за подмогой? Гы-ы-ы! Тут нет никого…