– Я слышал выстрелы, – сказал со своего места Красный профессор.
– Молчи, стукач идейный, – огрызнулся Колдун.
Колдун совершил несколько напрасных попыток подняться с кровати. Ноги почему-то не слушались его. Белая седая голова его тряслась.
– Что с тобой? Ты ранен? Кто ранил тебя? – всполошился Дани.
Он успел вскочить с лежанки, прежде чем его врачеватель повалился на нагретое им место.
– Кто тебя ранил?! Где Шаймоши?!
Дани огляделся. Автоматы и карабин всё ещё были на своих местах. Но винтовка Шаймоши! Почему же её нет?
– Куда ты ранила его? – прохрипел Красный профессор.
– В левый бок, – тихо отозвалась девка. – Пуля застряла между рёбрами.
Она проворно подскочила к Колдуну, и только тогда Дани заметил, что на том уже нет его обычной портупеи и черной, форменной рубахи. Белая, исподняя его рубаха напиталась кровью. К сквозной, обработанной и перевязанной ране прибавилась ещё одна.
– Пулька маленькая. Вонзилась на излёте. Проклятые комсомольцы! Видел я свою судьбу… Провидел, что от рода Серафимы ко мне придёт смерть…
Дани уселся к столу. Голова кружилась. Где-то за печью девка прятала самогон. Что за ересь! Она ведь тут не хозяйка. И пол, и крыша, и жалкие припасы в подклети, и воздух, и жизнь – всё в этом гибнущем мирке принадлежит ему, Даниэлю Габели. Ни один клоп не может народиться или помереть вне его воли. Он-то пока в силе! Он-то пока не ранен!
– Неси водку, – прорычал Дани.
Девка даже не обернулась. Дани вынул из кобуры пистолет. Стрелял, как обычно, не целясь и промахнулся. Пуля срикошетила от печи и застряла в потолочной доске, расщепив её. Горница наполнилась пороховым дымом. Но приступ ярости на этот раз принёс и пользу – пороховая вонь начисто перебила прочие, неудобоваримые запахи.
– У нас есть шанс выбраться отсюда до наступления утра? – прохрипел Дани.
Колдун глухо застонал.
– Почему ты не убил девчонку? Теперь ведь ясно – она не родственница пастуха, но партизанка.
– Все мы скоро передохнем, – отозвался Колдун.
– Ничего! Скоро вернётся Шаймоши и тогда…
Ответом на его слова явился удар штормового ветра. Словно огромный сатанинский кулак с размаху опустился на ветхую кровлю. В устье остывающей печи взметнулся пепел. Из потолочных щелей посыпалась деревянная труха вперемешку с трупами тараканов. Вьюга ли гудела и стонала? Или то стонал под скамьёй запытанный Шаймоши партизан? Или то сам дьявол, оседлав печную трубу, раскачивает её и стонет, и воет, нагоняя смертную тоску. Нет! Это русское Лихо явилось к пастушьей избе, чтобы забрать душу Ярого Мадьяра и сбросить её в ледяной ад колодца.
– Шаймоши! Шаймоши! – шептала под дверью позёмка.
– Шаймош-ш-ши!!! – свистела печная труба.
– Он не вернётся, – сказал кто-то.
– Почему? – Дани подбросило со скамьи.
Внизу живота сделалось горячо. Он почувствовал приближение очередного приступа ярости.
– Береги патроны, – проговорил Колдун. – На нас потратишь – чем от волков станешь отбиваться?
– Где Шаймоши?! Где он?! – взревел Дани.
– В аду, – был ответ.
Печная заслонка с грохотом упала на пол. Под скамьёй снова завозился юный партизан. Дани мог ещё слышать, но глаза его застила кровавая муть. Волны ярости одна мощнее другой накрывали его. Он должен утолить ярость. Он должен убивать, Кто-то – наверное, то была русская девка – подсунула к его губам плошку. Дани глотнул обжигающе горького пойла.
– Я больше никого не люблю, – прохрипел Ярый Мадьяр. – Но я ещё могу ненавидеть.
– Любить людей – в этом предназначение Христа. Ты не Он. Я тоже людей не люблю. В этом мы схожи, Ярый Мадьяр. Гы-ы-ы! Ты ненавидишь всех, но нас, русских, больше других. А ведь повод-то к тому наиничтожнейший. Ты дыши глубже, мадьяр. Ну? Вдох-выдох. Давай!
Дани повиновался. Он несколько раз прогнал через лёгкие насыщенный пороховой гарью воздух. Теперь он мог видеть испуганные глаза мальчишки и трясущуюся в ознобе спину Красного профессора. На столешнице и на полу под столом были разбросаны остатки недоеденной снеди, черепки посуды, обломки хозяйственной утвари, лоскуты. Новый, ещё более могучий приступ ярости овладел его телом и разумом.
– Эй, девка, дай самогонки, – прохрипел Дани.
– Нет самогонки! – Девка метнулась к скамье.
Скобяной сор захрустел под подошвами её валенок. А она присела на корточки и в ужасе воззрилась на Дани. Надумала спрятаться рядом со своим – теперь в этом не оставалось сомнений – товарищем? Не выйдет!
– Не тронь её, – прожрипел Колдун. – Это я прикончил Шаймоши.
– Ты боишься говорить мне… – Дани задохнулся. Нестерпимая горечь навязла на языке, мешая произносить слова ненавидимого им русского языка.
– В сани поместятся лишь четверо. Шаймоши лишний. Я оставил в живых лишь тех, чья жизнь может быть оценена в дойчмарках. В их числе и ты, Ярый Мадьяр. Думаю, господин комендант возблагодарит меня за твоё спасение.
Слепящая волна ярости, опав, сменилась странной, неизведанной ранее апатией. Дани окончательно прозрел. На полу, между черепков посуды, копошилась, ползала мелкая, черненькая тварь. Три пары ног. Длинные усы. Тело покрыто твёрдым хитином. Русские называют их пруссаками. Забавно. Таракан подползал всё ближе к лицу Дани. Вот он уже занёс над ним переднюю, усыпанную шипчиками пару ног. Что-то будет дальше?
Мир сделался пустым – ни видений, ни желаний. Только удары вьюги в стены ветхой лачуги. Русская зима силилась разрушить их убежище, но всё без толку. Дани сомкнул и снова разомкнул веки. Тяжело опираясь на шаткий табурет, все-таки смог подняться на ноги. Тело плохо повиновалось ему, зато зрение приобрело небывалую ясность. Дани огляделся. Колеблющийся свет лучин приобрёл яркость лампочек накаливания. Розовый огонёк под образами светил подобно железнодорожному семафору. Из-за чугунной топочной дверцы пробивались ослепительные сполохи. Он, Даниэль Габели, пока ещё жив.
Матвей Подлесных молчал. Он перебрался на кровать и теперь лежал, раскинув на стороны руки и ноги. Ветхое тряпьё девичьего пастуха под его спиной напиталось кровью. На истоптанный пол падали редкие тёмные капли: кап-кап-кап. Под кроватью собралась уже небольшая лужица. За стеной, на сеновале, русская девка-убийца гремела вёдрами. Слышались редкие удары копыт в дощатый пол и шумное дыхание лошадей.
– Расскажи мне о Воронеже, – тихо попросил Колдун. – Ты ведь был там.
– Воронежа больше нет.
– Помню, как я удил в реке рыбу…
– А я помню двадцать седьмое июля сорок второго года. Памятный день! В эту ночь на мосты через Дон упало пятьсот бомб. Вода в реке кипела. Да и вода ли это была? Порой поток становился кроваво-красным, а иногда вспыхивал и горел, испуская в небо едкий дым. Нам казалось, что всё живущее в реке вместе с текучей влагой готово в ужасе выброситься на берег. Мы думали, что к утру русло обмелеет.
– А Воронеж? Я толкую о другой реке. Река Воронеж протекает через город.
– Больше не протекает.
– Как же так? Не может быть! – голос Колдуна дрогнул.
Небывалая апатия сменилась вовсе нелепой жалостью. Дани сглотнул горечь.
– Если ты имеешь в виду ту реку, по которой летом проходила линия фронта, то она, скорее всего, уничтожена вместе в городом, – проговорил он.
Колдун приподнял голову и уставился на Дани.
– Можно разрушить дома, сжечь лес, вытоптать ниву. Но уничтожить реку? Как?!
– Коммунисты утопили в Воронеже слишком много техники. Дно реки буквально выстлано ею. Когда я в последний раз видел вашу реку, из воды повсюду выступали башни танков и дула орудий. Нагромождения железа! Река вокруг железных гор вскипала водоворотами. Разведчики моего друга Гильдебрандта Хельвига легко переходили Воронеж вброд, прыгая с одного завала на другой. Местами воды по щиколотку и подошвы стучат по железу.
– Не может быть! – Колдун уронил голову на подушки.
Дыхание с хрипом вырывалось из его груди. Под окном зашевелился Красный профессор. Связанного мальчишку под скамьёй какой-то милосердец прикрыл ватником. Кто-то обработал его раны и ожоги. Успели! Впрочем, от парня по-прежнему разило горелой человечиной и фекалиями. Дани усмехнулся. Ему, Даниэлю Габели, больше не слышать голосов природы и музыки во всём их великолепии, больше не взять в руки альт, больше не сесть к фортепиано. Но мальчишка-партизан будет болтаться на виселице с соответствующей табличкой на груди рядом с Красным профессором. И русская пурга сыграет на их похоронах «Чардаш смерти».
– Похоже настал мой черёд рассказывать истории, – проговорил Дани.
– Ты расскажешь мне о Воронеже? – спросил Колдун.
– О да! Могу! В уплату за ту неоценимую помощь, которую ты мне предоставил, я расскажу тебе о боях за больницу.
– О боях за больницу нам всё известно, – прохрипел Красный профессор. – Губернская больница стала форпостом сопротивления захватчикам. Её обороняли истребительные батальоны энкавэдэ.
– Истребительные батальоны были истреблены нами в первую очередь, – усмехнулся Дани.
– Вы не должны поддаваться вражеской пропаганде! – Красный профессор попытался подняться со скамьи, но тут же со стоном снова повалился навзничь. Его бил озноб.
– Заткнись, Родька. Тут тебе не Губчека и не цирк. Никого не сагитируешь. Рука болит, мадьяр?
– Нет.
– Ты должен мне за лечение. Не расплатишься – хворь станет терзать тебя пуще прежнего.
– Ты и вправду истинный ростовщик! Зачем тебе в глухом овраге дойчмарки?
– Не-е-е. Мне не деньгами.
– Чем же?
– Байки твои хочу выслушать. О том, как пал Воронеж. Ведь он пал, так?
– Допустим.
– Не слышу торжества в твоём ответе. Но в уплату за врачевание хочу слышать, как сгинула власть большевиков.
Дани вздохнул. Лучше уж слышать звук собственного голоса, чем вой русской вьюги и стоны русских партизан. Пусть дикари слушают, как погибали их сородичи.
Моя часть вступила за городскую черту Воронежа 13 июля. А к 19 июля наша армия заняла оборону от Воронежа до Павловска вдоль правого берега Дона. Нам предстояло удерживать фронт длиною в 200 километров. Мы встали на место ушедших к Сталинграду танковых и моторизованных немецких частей и соединений 6-й армии Паулюса – освободителей Воронежа от гнёта большевиков.