Дани слушал звуки ночи. За тонкой перегородкой храпел Ласло Якоб. Стальные пружины жалобно пели под его грузным телом. Старый мадьяр спал крепко. Совсем иное дело его подчинённые. Отто, Алмос и Гильдебрандт до полуночи расписывали пульку. Потом весело провожали обер-лейтенанта. Дани слушал, как они расходись по своим комнатам. Последними улеглись ординарцы. В третьем часу ночи Дани, утратив последнюю надежду уснуть, подошёл к окну. Нигде ни огонька. Только светляки необычайно крупных на этом небе звёзд. Полевая жандармерия исправно следит за исполнением приказа о светомаскировке, но погасить небесные светила даже ей не под силу. Погода ясная, значит, налёта не миновать. Некоторое время Дани с тревогой ждал сигнала ПВО, но вскоре пришёл к единственно логичному выводу: такой тёмной ночью летать без видимых ориентиров и опасно, и бессмысленно. Эта успокоительная мысль вернула его на кровать. Он позволил лёгкой дрёме овладеть своим телом и разумом. Он надеялся на Шаймоши.
Шаймоши обладал завидной способностью пробуждаться ото сна строго в назначенное время или минут за десять до начала налёта. Прихотливая его интуиция не раз спасала Дани жизнь и в паузах между боями так же доставляла немало пользы. И на этот раз его ординарец поднялся строго в назначенный час. Сначала Дани услышал его тихие шаги и скрип двери, а через несколько минут – возню под окном. Шаймоши возвращался с женщиной. Выйдя на воздух из душного, прогретого солнцем и не успевшего остыть за ночь сарая, та чихнула. Наверное, Шаймоши ударил её, и она упала, потому что он сказал:
– Поднимайся, курва-мать.
Вот мерзавец! Неужели в такую минуту нельзя обойтись без обычной грубости. Дани вскочил с кровати. Он досадовал и волновался. Но вот звуки шагов вернулись в прихожую. Вот заворочался во сне капитанский ординарец, вот приоткрылась дверь и…
Женщина проскользнула в его комнату по-девичьи, украдкой. Похоже, она не очень-то хорошо видела в темноте – щурилась и настороженно озиралась. Теперь, в потёмках, женщина казалась много моложе, чем при свете дня. Как-то она ухитрилась уложить свои волосы в гладкую, аккуратную причёску. Дани с наслаждением представил, как совсем скоро, может быть, через минуту он властной рукой распустит её косы, как растрёпанные пряди упадут на его грудь, щекоча кожу. А пока женщина двигалась вдоль стены, время от времени прикасаясь к ней ладонью. Казалось, она вовсе не замечает его.
– Я здесь! – прошептал он и распахнул объятия.
Она остановилась, провела рукой по волосам. Возможно, она хотела улыбнуться, но лицо её исказилось болезненной судорогой. Быстро овладев собой, женщина стала раздеваться. Только теперь Дани заметил, что она всё ещё одета в медицинский халат. Белая ткань посерела от пыли и сажи, а кровавые пятна на ней напоминали цветущий маками луг с картины, писанной кистью сюрреалиста.
Женщина разделась по-солдатски быстро и Дани увидел именно то, что ожидал – тело много раз рожавшей женщины.
– Распусти волосы, – приказал он.
Женщина повиновалась. Казалось, она вовсе не испытывала ни стыда, ни страха. Она стояла прямо, прижимаясь обеими лопатками к стене, и просто смотрела на него. И просто ждала. Чего ждала эта чужая, вовсе не молодая женщина? О, это не столь уж важно. Он не помнит собственной матери, а остальные женщины после молчаливого бегства Маланьи были, есть и останутся чужими. Сейчас перед ним женщина-враг. Вероятно, искусный, коварный, преисполненный неотвратимой решимости убить, враг.
Дани приблизился. Вожделение его было бурным до постыдства и мучительным до полного и преждевременно изнеможения.
Нет! Дани способен вожделеть одну только женщину. Маланья! Это наверняка она. Сбежав с улицы Вароша, его возлюбленная поселилась в большом городе, выстроенном большевиками посреди русской степи. Зачем? Чем не угодил ей старый добрый Пешт?
– С тех пор как ты ушла, я не знал ни одной женщины. Зачем ты так поступила? Могла бы придумать повод. Ну хоть какой-нибудь. Отговорку. Каприз. Да что угодно! Но ты ушла молча. Это очень жестоко.
– Ты хотел бы потрогать меня? – спросила она.
– Да.
– Трогай. Поторопись. В последнее время налёты бывают каждую ночь.
– Ты чересчур прагматична. Война изменила тебя?
– Да. Ну, же!
Первое объятие женщины показалось ему по-мужски крепким. Дани стал задыхаться. Короткий поцелуй её был холоден. Властные губы женщины выпили всё его тепло. Насыщенная зноем ночь второй половины лета сделалась вдруг холоднее ноябрьской. Дани задрожал.
– Зачем ты делаешь так? – прошептал он. – Маланья, это же я!
– Я покупаю жизнь сына, – ответила она.
Женщина тянула его к кровати. Несколько шагов, долгих, как боевой путь от Будапешта до Воронежа, и он, будто в пьяном угаре, безвольным кулём проваливается в перину. Стальные пружины зазвенели. За тонкой перегородкой заворочался капитан Якоб. Женщина раздевает его. Она знает дело на зубок. «На зубок» – прекраснейшее из русских выражений. Дани стонет в предвкушении.
– Ты сделаешь это? – шепчет он.
– Что?
Её ответ незамедлителен и холоден.
– То что ты делаешь обычно. Если хочешь, чтобы я умолял… Маланья! Я слишком устал. Пусть всё будет, как обычно.
– Поняла.
Дани дрожит. На него обрушивается одеяло. Сатиновая ткань чехла холоднее льда, но вот женщина проскальзывает под неё, и всё разом меняется. Дани становится жарко. Многотонная, твёрдая, как железобетон, глыба придавливает его. Дышать с каждой минутой труднее.
– Отпусти меня!.. – молит он и снова погружается в ледяную ванну отчуждённости и одиночества.
Она здесь, рядом, тело её живо откликается на ласки Дани. Но всё-таки одиночество сильнее.
– Маланья, Маланья, – шепчет он.
– То я, – отзывается пустота. – Теперь я останусь с тобой навсегда.
Перед наступлением утра Дани попытался поговорить с ней. Расспрашивал о детях, родителях, муже. Она отвечала и твёрдо, и уклончиво: детей четверо – дочь и трое сыновей. Старший сын и муж пропали без вести в ополчении. Родители умерли давно, в царствование Николая Второго. Она их плохо помнит. Она не лгала, но не было в её словах согревающей душу, дружеской доверительности.
– Ты меня ненавидишь? – спросил Дани.
– Нет.
И в этом она не солгала.
– Как же так? Я заманил тебя сюда, использовав твоего сына, как наживку. Я твой враг.
В ответ она лишь склонилась над ним. Пряди длинных волос упали на грудь. Сказочная мечта сбылась.
– Полюби меня, – прошептал Дани. – Но не так, как Юдифь любила Олоферна.
– Надеюсь, что я всё ещё не вдова, – едва слышно проговорила она.
Дани почувствовал, как она прикасается губами к его животу.
– Тебе известна легенда о Юдифи? – спросил Дани. – Выходит, ты образованна?
– Большую часть жизни я лечила людей, – ответила она.
– Большевиков, – поправил Дани.
– У меня не было выбора. Мой народ избрал большевиков. Я служила своему народу.
– А сейчас?
– И сейчас. Я делаю всё, что могу.
– Так?
Он сжал её грудь в ладони, но она оказалась слишком большой, не помещалась. Вся женщина целиком, а не только одна её грудь, не помещалась в его постели. Лишь её тело присутствовало здесь, но не она сама. Она смотрела на него, но видела кого-то другого. Дани не хотелось угадывать кого. Вот женщина отвернулась. Теперь за густыми прядями он не мог рассмотреть её лица. Слабость навалилась внезапно. Казалось, ещё миг, и он сможет овладеть ею. А там уж как получится: разорвать, сожрать, насладиться.
– Я не в силах…
– Немудрено.
– Ты не Маланья.
– Нет! И не Юдифь. Я – Серафима Табунщикова. Запомни моё имя.
– Я хотел бы, чтобы какая-нибудь женщина снова полюбила меня.
– Ты болен. И я, как врач, как хирург, смогла бы помочь тебе только одним способом – отрезав твою голову. Именно там источник твоей болезни.
– Забавный русский юмор в стиле Достоевского. – Дани примирительно улыбнулся. – Но я здоров!
– Хорошо! – она тряхнула головой, закинув серебрящиеся пряди за спину.
Незнакомый, чужой жест. Маланья так не делала. Она брала пряди в горсть, но голова её при этом оставалась неподвижна. Дани протянул руку и сжал её волосы в горсти. Она замерла.
– Я могу сделать всё, что угодно! – Дани улыбнулся. – В юности я любил читать готические романы. Там отвергнутые любовники топились в водоёмах. Обычно это был какой-нибудь тенистый пруд в дворцовом парке или зачарованное лесное озеро, в котором живут русалки. Да! Я прыгну с обрыва в Воронеж, и пусть меня утащат местные русалки. Ха! В вашей реке есть омуты? Одна знакомая рассказывала мне, о сказочных существах, живущих в русских реках. Как вы называете обитателя омута? Омутный? Нет! Водяной! Да, водяной!
– Если ты прыгнешь в воду, то разобьёшься. Дно реки завалено железом. Ты и сам знаешь, сколько техники утонуло в Воронеже. Когда-то мы, купаясь в нашей речке, прыгали в неё с разбега, с мостков или с тарзанки. Теперь нырять в нашу реку страшно. Наверняка расшибёшься о башню танка или орудийный ствол.
Сказав это, она наконец посмотрела на Дани, и во взгляде её не было испуга, только настороженность. Она осторожно накрыла его руку своей. Портупея и кобура с пистолетом лежали там, где их оставил Шаймоши, на скамье. Женщина повернула голову так, чтобы видеть их. На что она надеется? Ну, допустим, ей удастся завладеть оружием. Предположим, она выстрелит в Дани, ранит или убьёт его. Какое облегчение это действие, бессмысленное и жестокое, может принести ей? В соседней комнате отдыхают его товарищи – закалённые в боях офицеры. Она не успеет покинуть дом. Её убьют, а мальчишка…
Через занавески брызнул холодный свет. Он осветил лицо женщины. Оно было спокойно, как посмертная маска.
– Налёт, – проговорили её губы, но голоса было не услыхать за воем сирены.
В сенях кто-то пробежал, стуча сапогами.
– Господин лейтенант! Воздушная тревога! – закричал Шамоши.