ина лука.
Увидев это, крестьянин посерел.
— И не вздумай превратить их во что-нибудь кровожадное, — строго посмотрела на него Гвен.
— Я… я… слушаюсь, миледи, — эти слова позвучали, почти как признание поражения.
— Тогда отвечай, зачем ты оставил монастырь и поселился в этом лесу?
Он испуганно вскинул голову, но затем его лицо вновь отвердело.
— Славно придумано! Сбить меня с толку, ошеломить и так заставить говорить? Но я-то знаю, что у вас есть только догадки!
— Для простого крестьянина у тебя слишком правильная лысина, — заметила Гвен, — а для лесного отшельника ты слишком упитан. Почему ты не говоришь правду?
— Я не разговариваю с еретиками.
Его разум по-прежнему представлялся непрозрачной, гладкой сферой.
Гвен задумалась, прикидывая свои шансы. Затем улыбнулась, и ее голос стал удивительно мягким:
— Ты одинок, один в этом страшном лесу, и вокруг ни души. Ты, должно быть, очень тоскуешь по своим товарищам, святой отец?
— Не отец, — машинально отозвался пленник. — Я еще недостоин носить это…
И осекся, осознав свой промах. И хотя Гвен не могла услышать его мыслей, их легко было прочесть на лице: он вовремя спохватился, он не сказал, что он монах. Колдунья подлила масла в огонь:
— Ну же, ты ведь добрый человек и всегда хотел быть таким. Ты попался с поличным, нет ни малейшего шанса, что ты вернешься к товарищам, пока эта смута не закончится. Тебе, должно быть, было тяжко плодить чудовищ, чтобы пугать ни в чем не повинных простых людей.
Ага, сомнение на лице, первые признаки слабости; Гвен одарила его печальной, сочувствующей улыбкой.
— Ты, должно быть, опечален расколом и судьбой тех монахов, что сбежали, чтобы основать собственную обитель. Разве ты не тоскуешь по ним?
Губы монаха горько изогнулись.
— Я изнываю от тоски по ним, миледи, — признался он.
— Ты боишься за их жизни? Ну же, не стесняйся!
— Боюсь, ибо они воистину мои братья по духу.
— И ближе тебе, чем твои кровные братья, — кивнула Гвен. — Я знаю. Скажи же мне твое имя, добрый брат, чтобы я знала, с кем разговариваю.
Пленник тоскливо посмотрел на нее и, тяжело вздохнув, сдался.
— Я брат Клэнси, миледи. Не моту взять в толк, как вы смогли проникнуть сквозь мой щит и прочесть мои мысли. Вы леди Гэллоуглас, не так ли?
— Да, это я, — подтвердила Гвен, стараясь не выказать охватившее ее ликование. — Если ты слышал обо мне, то должен понять, что доблестно сопротивлялся, сумев хранить молчание столь долго.
— Еще бы, вы наисильнейшая из колдуний, — признался брат Клэнси. — Вы верно сказали, я и в самом деле ужасно сожалел, что делаю фальшивых призраков, чтобы пугать несчастных селян.
Солдаты вспыхнули от ярости, но взгляд Гвен заставил их прикусить языки.
— Я уверена, что так оно и есть на самом деле, ибо ты всегда стремился приносить лишь помощь и утешение.
— Стремился… — грустно усмехнулся брат Клэнси. — Такие занятия более подобают нашему ордену.
— И должно быть, ты так же сожалеешь и о разрыве с Римом?
Гвен не ожидала, что лицо брата Клэнси исказится, словно от приступа ужасной боли.
— О миледи! Я преисполнен страха! Всю свою жизнь я стремился верно служить Церкви и Папе, ибо через них я служил Богу — и вот, все, на что я опирался, выбито из-под ног! Ужасные, мучительные сомнения не оставляют мою душу ни днем, ни ночью…
Тут его глаза очистились, он сообразил, что говорит, и с ужасом посмотрел на Гвендолен.
Та постаралась принять самый печальный и сострадающий вид.
— А-ах, ты умелая ведьма! — прошипел он. — Ты хотела разговорить меня, сначала то, что ты уже узнала, потом то, о чем ты только догадывалась… Но больше вы не услышите от меня ни слова!
Гвен показалось, что у него лязгнули зубы — так плотно он стиснул челюсти. Она грустно покачала головой.
— Ты сказал не так уж и много, добрый брат.
Потом обратилась к рыцарю:
— Ведите его в замок, сэр Фралкин, и проследите, чтобы его устроили со всеми удобствами, какие только могут быть в темнице.
Она отступила в сторону, печально вздохнув и покачав головой. Монаха вывели — и только тогда она дала чувствам волю, испустив беззвучный победный клич. В самом деле, он сказал ей не так уж и много, этот монах — но он подтвердил самые важные подозрения. Он был не наемным чародеем, вставшим на сторону архиепископа, он был одним из монахов, монахом-катодианцем, переодетым в крестьянина! Первый волшебник в рясе — тот оратор, которого поймал Туан, — оказался не единственным, теперь им попался еще один.
Радостные чувства несколько остыли, когда она подумала о другом. Там, где есть двое монахов-эсперов, там будет и третий, и четвертый…
Сколько же их там всего?
— Оба — монахи? — недоверчиво переспросила Катарина.
— Я могу допустить, что один монах — случайность, — заметил Туан, — но два?
— Два — еще слишком мало, ведь монахов-то сотни, — проворчал Бром. — Но я тоже удивлен. Мне всегда казалось, что монахи — противники колдовства.
— Они всегда слыли таковыми, — задумался Туан, — хотя… мы судим всех монахов по тем, кого видим вне стен монастыря. Может быть, монастырские обитатели более терпимы?
— Если так, монастырь должен притягивать эсперов, Ваши Величества, — развела руками Гвен.
— Это еще почему?
— Потому что это — единственное место, где они могут не бояться за свою жизнь.
— Верная мысль, леди Гэллоуглас, — кивнул Туан.
— Лучше бы вы подумали о том, чем мы им ответим, — сдвинула брови Катарина. — Но как противостоять чародейству?
Тут она просияла.
— Конечно, другим чародейством!
Туан кивнул, сверкнув глазами.
— А вот теперь, женушка, я, не раздумывая, подниму Королевский Ковен.
В лесу было темно и жутко, даже пробивавшиеся кое-где лучи лунного света делали чащобу лишь еще страшнее. Эльза старательно перешагивала через корни, высоко держа над головой факел. Ветви свешивались почти до земли, цеплялись за волосы, и молодая женщина все время чувствовала спиной чей-то взгляд — но сколько ни оборачивалась, никого так и не увидела. Она поежилась и поспешила дальше. Даже ради самого короля она не отважилась бы войти в этот страшный лес ночью — но ради того, чтобы снова увидеть Орлова… хотя бы просто услыхать его голос! А тот колдун, что поставил себе на прошлой неделе домик в этом лесу, кажется, оказался настоящим колдуном — по крайней мере так твердила старая Крессида, которая первая наткнулась на него и которая, как она уверяла, даже поговорила с призраком ее Лотрена…
Вот и он, маленький шалаш из веток, словно куст, выросший из земли. А рядом у костра сидел чудной старик, нараспев читавший какое-то заклинание, подбрасывая в кипящий котелок какие-то травы. Сердце Эльзы ушло в пятки, она уже было бросилась бежать, но вспомнила своего любимого Орлова, Орлова, лежащего в луже крови, где его зарубил сэр Гримал, зарубил только за то, что он пытался оградить свою жену Эльзу от посягательств рыцаря! В ее душе вспыхнула старая ненависть и чувство вины — ведь если бы Орлов не женился на ней, он все еще был бы жив! И вслед за этим всплеснулось желание хоть раз еще услышать его голос, услышать, что он прощает ее и… и Эльза шагнула на поляну.
Старик поднял голову, услышав ее шаги.
— Подойди поближе, дитя. Не бойся.
Попробуй тут не испугайся, в свете костра его лицо казалось не от мира сего, а пар из котелка окружал голову странным ореолом. И все-таки она подошла, хотя сердце колотилось так, будто вот-вот выпрыгнет, и опустилась на колени рядом с костром, воткнув свой факел в землю.
— Ты хочешь говорить с тенью покойного мужа, — вздохнул старик. — Что ж, я вызову его тебе. Но чем ты сможешь уплатить мне?
Эльза покраснела и опустила глаза. Чем она могла уплатить, кроме себя самой? Но Орлов возненавидит ее за это! Он, может быть, и простит ей то, что сделал сэр Гримал, — это было по принуждению, а не по доброй воле. Но с этим? Она коснулась обручального кольца, вспомнив Орлова и его любовь.
— Нет, — голос старика зашуршал, как ветер в листве. — Твое кольцо священно, и я не возьму его в награду за колдовство. Но вот твои волосы… они могут мне пригодиться.
Эльза испуганно вскинула голову. Ее волосы? Ее длинные, блестящие густые волосы, которые так любил Орлов? И зачем ему…
Вдова оборвала себя. Ей незачем знать, для чего колдуну ее волосы, к тому же они еще отрастут. И она с радостью отдаст их за свидание с Орловым.
— Возьми их, — прошептала женщина, срывая платок и склонив голову.
Несколько взмахов большими ножницами, и бедная Эльза, всхлипнув, снова повязала платок, чтобы скрыть неровные пряди. Но она почувствовала и облегчение: трауру подобают короткие волосы.
Колдун расправил густой поток волос на коленях и довольно кивнул.
— Хороши!
Затем выпрямился, закатил глаза вверх и нараспев заговорил:
— О Орлов, призываю тебя! Приди из мира иного к той, что так любила тебя, приди, приди, приди… — слова перешли в стон, глаза закатились так, что видно было только белки. Эльза затрепетала, отвела взгляд…
И увидела, как над котелком сгущается пар. Подымаясь над варевом, он густел, собираясь в шар размером с голову. И действительно, шар начал принимать очертания головы, их клубов дыма складывались глаза, нос, рот, выросла остроконечная крестьянская шапка, это голова Орлова дрожала и подергивалась над котелком… и губы Орлова шепнули:
— Не верь, Эльза! Это не Орлов, это всего лишь искусное наваждение!
Старик дернулся вперед, глаза его вернулись на место. Затем с перекошенным лицом колдун уставился на привидение, но оно не исчезло, и призрачные губы наперекор ему выговаривали слова.
— Он не может вернуть Орлова, это только морок, который он сотворил сам! И с тобой говорил бы не твой мертвый муж, а этот старый колдун!
Вскочив на ноги, Эльза завопила и бросилась на старика. Тот подпрыгнул, опрокинув табурет, и бросился прочь от ее когтей, закрывая лицо руками. Лес содрогнулся от грохота, и перед ним возникло трое юношей. Старик перепугано взглянул на них, завизжал и с громом исчез.