Я буркнул:
– Я и так их сам делаю. Или намекаете, что мне ЦРУ платит? Давайте ваши цифры.
Карашахин вставил диск, некоторое время усиленные фаерволы проверяли на червей, троянов, полиморфов и прочую дрянь, мы терпеливо ждали, у президентской системы и должна быть самая мощная защита, наконец на главном мониторе появились переселяющиеся на старых грузовиках худые оборванные люди, больше похожие на бродячее племя цыган. Поднималась пыль за стадом таких же худых изможденных коров, что своим ходом двигаются из далекого Узбекистана. В кузовах грузовиков с хлюпающими деревянными бортами тесно сидят, кутаясь в серые, покрытые пылью платки, женщины и дети.
– На дворе еще Советская власть, – прокомментировал Карашахин, – но уже рухнула Берлинская стена, немецкий летчик Матиас Руст перелетел границу, которая, оказывается, вовсе не охранялась, и посадил самолет прямо на Красной площади. Кобызы снялись с голодных мест в Узбекистане и двинулись на просторы России. К счастью, предпочли поселиться компактной группой, так хоть сосчитать их можно!.. Переселилось их около тридцати тысяч человек…
Я сказал нетерпеливо:
– Капля в море. На Рязанщине семь миллионов русских, украинцев, белорусов… Что еще?
Он кивнул, не спорил, сказал вкрадчиво:
– Господин президент, но сейчас их около трехсот тысяч.
Я вскинул брови:
– Ого! К ним переселились еще?
– Нет, господин президент. Размножились на месте. Это у местных рязанцев по одному ребенку на семью, из-за чего Рязанщина и вымирает, а у этих – по семь-двенадцать!
Я подумал, подвигал кожей на лбу, так создается приток крови к лобным долям мозга, спросил тупенько:
– Ну и что?
– Господин президент, – сказал Карашахин проникновенно, – это же кобызы!
– Ну и что? – спросил я снова. Добавил: – Господин Карашахин, вы никак националист?.. А то и русский шовинист вовсе?
Это уже дежурная шуточка, демократы с этим навешиванием на каждого с ними несогласного ярлыков типа «националист», «русский шовинист», «русский фашист» настолько достали всех и превратились в посмешище, что уже все называют друг друга так, прикалываясь, отшатываясь в притворном ужасе, а у тинейджеров вошло в моду ссылаться на фашизм по любому поводу: не пойду с тобой пить пиво, ты ж фашыст, или же – пойду с тобой пить, мы ж гады, фашысты!
– Ах, господин президент, – ответил Карашахин проникновенно, – это значит, что с этого года начинается размножение поколения, родившегося здесь. И при этих темпах триста тысяч превратятся в три миллиона уже за жизнь одного поколения. А три миллиона – это… это Эстония и Латвия, вместе взятые!
Он двинул пальцем, изображение моментально сменилось, Карашахин сказал ровным голосом:
– Выступления духовного главы кобызов Али Аддина. Они его называют верховным муфтием, хотя среди муфтиев, я проверил, такой не числится.
Я отмахнулся:
– Признание других богословов не так важно, если признает народ. И слушается. Ведь слушается? То-то же. Хорошо, давайте.
Худой мужчина с пылающим взором, возраст средний, лицо заостренное вперед, с резкими чертами, явно не диетой держит фигуру, орлиные блестящие глаза, буквально завораживающие, в гипнотизерах такому бы цены не было, смотрит прямо в экран, голос звучит с пылкой благодарностью:
– Я посетил все села, где сейчас расселяются кобызы. Моя душа потрясена, а благодарное сердце не находит слов, чтобы выразить всю полноту чувств, которую испытываю… которую испытывает каждый кобыз к русскому народу!..
Он выглядел прекрасно, на мой придирчивый взгляд, эдакий Моисей, выведший народ из узбекского плена, но если люди Моисея после сорокалетнего скитания по пустыне, добравшись до зеленых просторов Палестины, начали жечь города и села, убивать всех людей, скот, рубить сады и ломать жилища, то кобызы пришли, как погорельцы, а русское сердце чувствительно, как у всякого бедняка к другому бедняку, которому, оказывается, еще хреновее…
– Русские люди приютили нас, – продолжал муфтий, – обогрели и накормили. Обогрели своим сердцем, приютили в необъятной России, наполнили наши души чувством благодарности к великому русскому народу, такому щедрому, великодушному…
Павлов бесстрастно молчал, поблескивал темными глазами. А Громов хмыкнул, толстые губы раздвинулись в сардоническую усмешку:
– Приютили… это от нашей бездумной щедрости. Американец погорельцу деловито подыскивает работу, а наш русский снимает последнюю рубаху и бездумно отдает. Насчет земли еще смешнее. Русские и не понимают, что они в самом деле приютили, дали кобызам землю.
– Но как же…
– А русские никогда не считали ее своей. Всегда княжеской, барской, помещичьей, колхозной, а теперь снова государственной… Так что, по мнению рязанцев, кобызы как бы захватили чужую, государственную, а не их землю, русскую…
Карашахин двинул пальцем, изображение прервалось.
– Дальше в том же духе минут двадцать, – сказал он хмуро. – Не буду отрывать от важных… скажем даже, государственных дел, Агутин, вы бы хоть бутылку под стол, перейдем сразу к последнему выступлению, состоявшемуся вчера.
На экране тот же муфтий, я бы не назвал его раздобревшим, все такой же худой и хищный, с пылающим внутри огнем, что сжигает внутренности и выдает себя неестественным блеском глаз, но все же иной, почти не постаревший, хотя восточные народы сжигают себя быстрее живущих в северном климате. На этот раз на плечах дорогой халат, переливается серебряным блеском, словно солнечные зайчики по бегущей воде, на голове роскошная чалма с зеленым верхом и крупным красным пером.
Карашахин подвигал изображение, явно пропуская цветистое вступление, картинки исчезали, появлялись, наконец осталась, где муфтий говорил приподнято и торжественно:
– …спасибо за возможность жить своим укладом, по своим обычаям, за возможность изучать свой язык, свою культуру. У нас маленький народ, но с великим и гордым прошлым, мы не хотим, чтобы молодежь забывала о наших обычаях, потому просим позволить не только совершать обряды по нашим обычаям, но и позволить вести судебные дела в соответствии с обычаями нашего народа…
Громов буркнул:
– Это кровная месть, что ли?.. Или умыкание невест?
– Тихо, – шикнул Забайкалец. – Тебе бы только невест умыкать…
– Наши обычаи, вы сами видите, не давали ему раствориться среди других народов в течение тысячелетий…
– Ага, миллионов лет, – снова буркнул Громов.
– Не завидуй, – шикнул опять Забайкалец.
– Это я завидую?
– Ты.
– С чего бы это? Наша история тоже длинная! Вот когда этруски и пеласги…
Я сказал раздраженно:
– Умолкните или выставить? Пеласги!
– …на всех поселениях, где живут кобызы, – продолжал муфтий. – или где их количественно больше. А в тех селениях, где русских больше, можно проводить референдум со свободным волеизъявлением: какой суд они предпочитают – российский или кобызский?
Павлов ругнулся:
– Сволочь! По самому больному месту. Наша юриспруденция самая нелепая! Конечно же, русские предпочтут кобызскую.
– А какая она? – спросил Забайкалец.
– Да какая разница? – огрызнулся Сигуранцев. – Любую возьми, не глядя, уже лучше нашей. Кобызы уж точно убийцу не станут осуждать на два года с отбыванием в камере с телевизором и правом досрочного освобождения!
– …за кобызскими общинами должно быть закреплено право устанавливать свои законы в пределах их компактного проживания, – доносился с экрана мерный и очень уверенный голос. – Это нисколько не ущемляет права проживающего там русского населения.
Громов сказал хмуро:
– А кто не желает подчиняться кобызским законам, может уе… в смысле удалиться за пределы их конклава. Или анклава.
– А потом еще раз удалиться, – сказал Забайкалец, – когда анклав расширит свои границы. И еще. И еще. Пока не окажется на Чукотке.
– Или в Арктике, – бросил Сигуранцев с нервным смешком. – С пингвинами.
– Пингвины в Антарктиде, – поправил Каганов.
– А разве она не в Арктике?
Ответить тот не успел, снова вошел бесплотный помощник Карашахина, поклонился. Карашахин принял из его рук тонкую красную папку и, сделав к столу пару шагов, осторожно положил передо мной, словно это бомба с нестабильным взрывателем. Судя по надписи, документы в папке касаются культурных связей, я сразу вздохнул с облегчением. Культура – это безопасно, во всяком случае, опасность невелика и не сразу заметна, намного больше неотложных дел… Взгляд, перескочив десяток верхних строк, зацепился за текст, пару секунд я сканировал, члены кабинеты вежливо молчали.
– Ну вот, – сказал я кисло, – английские деятели культуры просят разрешения посетить расселения кобызов, ознакомиться с особенностями их культуры. Обычное дело, но Всеволод Лагунович и тут увидит происки империализма.
Карашахин спросил хмуро:
– А вы не видите?
– В упор не вижу, – ответил я сердито. – Обычная практика. Не так уж много осталось на земле народов, что все еще цепляются за свой язык, веру, имена, традиции. Все спешат перейти на английский, вот Татарстан переходит на латиницу, Башкирия… А просится к нам всего лишь какая-то группа по культурным связям. Не парламентарии, не члены конгресса.
– Все еще впереди, – произнес Громов зловеще. – Накаркаете.
– Это Карашахин накаркивает, – указал я. – Нельзя во всем видеть происки…
Павлов сказал неприятным голосом:
– Да, всего лишь культурные связи, пробный шар. Но абсолютно ясно, что вернутся в Англию с докладом, что кобызы – дружественный к Англии народ, который надо всячески поддерживать и оберегать от злых русских.
Забайкалец сказал тоскливо:
– И начнется это давление по линии ПАСЕ, ЮНЕСКО, МАГАТЭ, ФИДО, ОБСЕ, НАТО, СЕАТО, МВФ…
Сигуранцев кивал, только при каком-то слове насторожился, но Забайкалец перечислял и перечислял инструменты, которыми можно любую страну вздернуть на дыбу, а не то что согнуть в нужную позу, и он помрачнел, как и все в комнате. Павлов прав, кончилась короткая эра абсолютной независимости государств, когда любой взгляд расценивался как вмешательство во внутренние дела суверенного государства. Сейчас отвечают: да, вмешиваемся! Человечество едино, мы у себя в благополучной стране не можем смотреть спокойно, когда рядом угнетают наших сородичей, то есть людей. И неважно, что в ответ оттуда кричат, что это у нас благополучная, а у вас угнетение, это мы должны к вам вмешиваться, главное в другом: границы уже почти рухнули, существуют только для передвижения больших армий, а вот так вмешиваться вроде бы можно и даже нужно.