— У него жена, дети.
— Хороша жена! Отправила мужика, поезжай к чертям на кулички. Дорожила бы, так возле себя держала. Теперь не война. По доброй воле человека от себя отправила.
— Обстоятельства у них так сложились.
— Да не говори, Степан Кузьмич, — «обстоятельства». У нее там, в городе, наверно, другой припасен, получше, вот она и отослала Николая Георгиевича. А он тут мало приспособленный. Захожу к нему, он стоит у рукомойника и платочек носовой в кулаках стирает. У меня сердце кровью облилось, до чего его стало жалко. Одна голова — всегда бедна.
— И ты его решила заарканить?
— Ничего я не решила. Просто пожалела человека. А он вчерась откликнулся на ласку. Заплакал даже. Прижался ко мне и плачет, как маленький, как ребенок.
— Это он спьяну.
— Уж не знаю как, только всю мою грудь слезами облил.
Вернулся в хибарку Багрянцев. И пирушка началась снова.
9
Из делянки Багрянцев и Манефа вернулись поздно. Под самым потолком, беспрерывно мигая, горела электрическая лампочка. Девочка, прижав к себе котенка, спала на лавке возле стола.
Когда нужно было садиться за стол, девочку разбудили.
— Ау нас была тетя, — сказала дочурка Манефы.
— Какая тетя? — спросил Николай Георгиевич, и глаза его чуть расширились.
— Она с брезентовой сумкой, а на сумке красный крест. Я думала, фельдшерица из Чаруса. А она сказала, что врач.
Багрянцев и Саранкина переглянулись.
— Так это была твоя жена?
Голос Манефы дрогнул.
— Я же тебе говорил, что мне нужно было сразу, как она приехала, явиться к ней. Нужно было объясниться. А ты меня удержала. Теперь, я знаю, будет большая неприятность.
— А что тебе трусить? Разве тебе у меня плохо? Она не пожалела тебя. Оттолкнула. Послала исправляться в наш край. Думала, поди, тут сладко тебе будет? А ты, кабы не я, в грязи жил бы, немытый, нечесаный. Неженкам, одиночкам здесь не дом отдыха, не курорт. Говори мне спасибо, что ухаживала за тобой, как нянька. И не только денег, даже ласки мало видела от тебя. А ведь я безмужняя. Такая же сирота, как ты.
Она пододвинулась к Николаю Георгиевичу, обняла за шею, хотела притянуть к себе. Он отстранил ее руку.
— Ну, Коля!
На ее черные, смолянистые глаза навернулись слезы.
Багрянцев поглядел на нее, маленькую, худенькую. Окинул взглядом крошечную избушку. И в душе шевельнулась жалость к себе, к этой несчастной женщине. Чем она виновата, что война лишила ее мужа, любви, заставила искать свое счастье с первым встретившимся ей человеком? И ему, этому человеку, она отдавала все, страдала за него, мирилась с его неудачами.
Повернувшись к ней, резко, стремительно, он обнял ее и поцеловал в губы. Она затрепетала в его руках и тотчас же перебралась к нему на колени, припала к нему, притихла. В избушке стало слышно, как будильник, повешенный на стену, отбивает секунды да тараканы шуршат за старыми сухими выцветшими обоями. Так прошло минут пять, десять.
— Ну, Коленька, родной, пойдем баиньки, — точно после короткого сна, сладкого забытья, молвила Манефа.
Николай Георгиевич встал, ласково потрепал ее по спине.
— Ложись, Маня, спи.
— А ты?
— Мне не до сна. Я отправлюсь в Чарус. Я должен явиться туда. Я должен был давно это сделать. Нина Андреевна ждет меня. Перед нею я свинья. У меня же там дети.
— А я как?
— Ты, Маня, не знаю как.
— Пожил да бросил? И это за все мое, что я делала тебе хорошего?
— Ну чего же ты хочешь, Маня?
— Хочу, чтобы ты был со мной, чтобы стал мой навсегда.
— Но это невозможно. Как я останусь в этой избушке?
— Тебе тут тесно? Ну давай переберемся в добротный дом. Я с тобой готова хоть куда… Раздевайся-ка да ложись. Никуда ты не пойдешь. Я не хуже других. Я для тебя буду самая что ни на есть верная. Может, много вернее твоей Нины Андреевны. Ты ведь не знаешь, как она там в городе жила без тебя.
Манефа вышла во дворик, а вернувшись, стала раздеваться перед кроватью.
Багрянцев, казалось, был непреклонен. Он молча натянул на себя серый в клеточку праздничный костюм, надел такую же кепку и взялся за скобу двери.
— Пошел все-таки? — спросила Манефа.
— Да, пошел.
— Ну, иди с богом! Только к черту на рога не попади.
В сенях Николай Георгиевич долго что-то искал, чиркая спичками, выходил на крыльцо. Затем, перешагнув порог избушки, обратился к Саранкиной.
— Маня, а где же мои сапоги?
Она притворилась спящей.
Он растормошил ее и повторил свой вопрос.
— Сапоги я спрятала, — сказала Манефа. — Иди босиком.
— Но как же?
— А так же. Ведь я их тебе покупала. Пусть посмотрит твоя Нина Андреевна, какой ты есть, даже обуток своих у тебя нету. Ох ты, мужчина!
Она встала с кровати, полураздетая повисла у него на шее, и с жаром начала целовать:
— Брось-ка ты, брось дурить! Раздевайся, Давай-ка лучше выпьем по чарочке спирта. Посидим рядком да поговорим ладком. Сироты мы с тобой горькие. Держись за меня. Твоя-то подвенечная либо примет тебя такого, либо нет. А я-то тебя не брошу. Милый ты мой, разнесчастный!
Она стала расстегивать пуговицы на его пиджаке.
И он уже не сопротивлялся.
10
В Чарус из поездки в Моховое Нина Андреевна возвратилась в сумерках, разбитая, усталая. Небольшая комната при медпункте с ее голыми бревенчатыми стенами показалась пустой, холодной, а вся обстановка чужой, будто в гостинице. Скинув санитарную сумку и дорожный плащ, она затопила очажок и пошла за своими девочками. Детский сад был уже закрыт. Соня и Рита ожидали ее в каморке сторожихи.
— Папа приехал? — наперебой спросили девочки, лишь только она переступила порог.
Лаская детишек, она сказала, скрепя сердце:
— Сейчас меня ни о чем не спрашивайте. Я очень устала. Я с дороги. Отдохну и тогда все объясню.
Сварив ужин, накормив и уложив детей в постель, она начала прибирать комнату, наводить порядок, мыть посуду.
Нина Андреевна до предела загружала себя работой. В своем горе она не была одинокой. Каждый день, да еще не по одному разу, к ней заходил Зырянов. Секретарша из конторы Маша приносила ей цветы. Пришла и просидела как-то почти целый день жена директора леспромхоза Пелагея Герасимовна, женщина с вылинявшими голубыми глазами, с вятским говорком: в словах, где слышится звук «ч», она произносит «ц», а там, где слышится «ц», она произносит «ч» — «мельница» у нее выговаривается «мельнича», «печь» выговаривается «пець». Привела с собой мальчика лет шести и девочку лет девяти. Усевшись на табуретку и кутаясь в пуховую шаль, говорила о разных пустяковинках. Когда уходила, очень звала к себе. Затем соседка, которую Нина Андреевна ни разу не видела, прислала ей в гостинец со своей девочкой полное блюдце малины; Нина Андреевна дала девочке рубль, так она принесла его обратно и сказала: «Мама меня заругала, что я взяла деньги». Положила рубль на стол и убежала.
А потом пришел сухой, костистый старик в синей рубахе, добела вылинявшей на плечах, с непокрытой головой, с расстегнутым воротом, в лаптях. В руках его была корзинка, сплетенная из вербы.
— Здравствуй-ко, дочь! — сказал он.
— Здравствуйте, дедушка! — приветствовала она его. — Заболел, что ли? Полечиться пришел?
— Нет, пока бог милует от хвори… Дай-ко, матушка, таз.
— Какой таз? — удивилась Нина Андреевна.
— А вон, медный, на полочке лежит.
— Зачем вам таз? — недоумевала она, доставая с полки посудину.
— Рыбки вот тебе принес свеженькой, линьков, карасиков. На стол-то нехорошо выкладывать — склизкая.
Поставил корзинку на стол, отвернул в сторону пласт осоки и стал вытаскивать еще живых, трепещущих линей и карасей, толстых, широких, как лаптищи. Наложил таз с верхом.
— Куда мне столько рыбы? — удивилась Нина Андреевна.
— Все скушаешь, дочь, все скушаешь. Наша рыба сладкая, в ключевой водичке живет, на песочке прихорашивается. Посмотри, она и цветом не такая, как в болоте — та темная, а эта серебром да золотом отливает.
— Ну, спасибо. Сколько вам за это?
— Что ты, что ты, дочь моя! Какой может быть разговор о деньгах? С какой стати я возьму с тебя деньги? Это я тебе гостинец принес. Кушай, пожалуйста, на доброе здоровье.
— Где вы ее наловили?.. Да вы посидите, дедушка.
— Сидеть мне некогда. Солнышко-то под уклон пошло. А рыбку я поймал в нашем озере. Чарусом оно потому называется, что с одного краю берег очень топкий, со стороны посмотришь — настоящий луг: гладкий, ровный, цветочки на нем растут, а подойдешь — в трясину тебя затянет с головой, не выберешься. По этому топкому лужку в старое время всю здешнюю округу назвали Чарусом — значит, гиблое место. И правда, на погибель свою раньше шел сюда человек… Ну, прощай, матушка! Не обессудь старика, не погнушайся гостинцем. Бог даст, еще как-нибудь загляну к тебе, наведаюсь.
— Спасибо, дедушка, спасибо!
Взявшись за корзинку и заметив в ней деньги, свернутые в трубочку и засунутые в траву, старик вдруг вспыхнул, грозно свел брови, но тут же отошел, положил деньги на стол и сказал:
— Не обижай старика. Тебе деньги пригодятся, спрячь, потом ребятам обувку-одежку купишь. Рыба в Чарусе у нас даровая: ставь сетёшки, витили да лови, никто не запрещает. А ты, знаю, ловить не пойдешь. Вот и принес тебе, от души, от сердца.
— Где хоть вы живете? Как ваша фамилия?
— Балагушка моя стоит самая последняя с этого краю, а фамилия моя… Зовут меня Якуня — и все. Спросишь, где Якуня живет — тебе каждый скажет.
— Вы где-то работаете?
— А как же, без этого нельзя. Теперь каждый человек нужен леспромхозу. Вон ведь какое дело затевается на Водораздельном. Хоть магазин сторожу, склады оберегаю — и то пользу приношу.
В воскресенье ее позвали к директору леспромхоза на пельмени. Она хотела было отказаться, но ей и слова не дали выговорить. Забрали, увели Соню и Риту, а ей поневоле пришлось пойти за девочками. Она думала встретить там шумное общество, много гостей, а оказалось, что пришел только один Борис Лаврович. Детям накрыли стол в одной комнате, а взрослым в другой. Столовые приборы поблескивали на белоснежных скатертях. Окна были открыты, и легкий ветерок чуть колыхал тюлевые занавески над цветами. В углу на треугольном столике радиоприемник вполголоса передавал тихую задушевную музыку. Яков Тимофеевич и Борис Лаврович сидели на мягком диване и о чем-то рассуждали. Пелагея Герасимовна, раскрасневшаяся, со сбитой на бок косынкой, хлопотала у русской печи, гремела ухватом; готовые пельмени лежали на листах на залавке. Нина Андреевна хотела помочь хозяйке, но та выпроводила ее из кухни: