— Ой, простите, Борис… Здравствуйте! Я и забыла.
— Но зачем вам фотоаппарат?
— Мы в воскресенье организуем экскурсию на Водораздельный хребет. Там, говорят, очень красиво. Видно далеко-далеко, чуть не весь Урал. Корзинки с собой возьмем, малины наберем, брусники.
— Кто экскурсию организует?
— Комсорг. Я пошла к Мохову и договорилась, а то надоело: танцы да танцы. Все ребята и девчата согласились; из Сотого квартала молодежь тоже обещалась. Вот шуму в лесу зададим!
— А кто вас поведет, еще заплутаетесь?
— Тут есть один дядька, вон там в домике живет, пилоправ Кукаркин. Он, говорят, здешние места вдоль и поперек исходил.
— Пойдет с вами?
— Пойдет.
— Навряд ли…
— Я его уже уговорила. Он на меня сначала даже не смотрел, а я его: «Дяденька, миленький!» — наговорила ему всяких ласковых слов, расцеловать обещалась. Он расхохотался и говорит: «Ну, девка, не умрешь, так много горя примешь… Ладно, собирайтесь, свожу, куда вас денешь, пока молоды, так нечего вам киснуть».
— А фотографировать кто будет?
— Вы.
— Я не смогу пойти.
— Борис! — шутливо топнула она ногой. — Сможете! Если пойдете — ни на шаг от вас не отстану, буду по пятам ходить, как кошка: мур, мур.
— До Водораздельного до самой вершины неблизко, надо день потерять.
— Ну и что ж? Мы пойдем с вечера, там переночуем. Мы ведь на выходной пойдем.
— Я подумаю.
— И думать нечего. Пойдемте, Борис!
Она поглядела на него и как-то забавно подмигнула, обеими глазами враз.
— Хорошо, постараюсь выкроить время, — сказал он.
— Пойдет, Панька, пойдет! — снова закричала она своей подружке.
— Я к вам по очень серьезному делу зашел, — продолжал он.
— По какому?
— Когда я сегодня собирался в Новинку, начальник отдела кадров мне сказал, что вы хотите поехать на курсы электропильщиков?
— Конечно, хотим.
— А вот директор возражает. Говорит, что вы не кадровые рабочие, мы дадим вам денег, а вы сбежите и оставите леспромхоз без электропильщиков.
— Да куда же я побегу от вас, от здешних ребят, девчат? Я уж прижилась тут. Мне только сначала не понравилось. Хочу получить квалификацию, надоело кирпичи да глину таскать. Хочу стать лесорубом, механизатором, как этот ваш Сергей Ермаков, как все. Ермакова я еще не видела, но завидую ему, он герой. О нем говорят все. В газетах пишут.
— Ермаков у нас действительно молодец.
— А разве девушки не могут равняться с парнями?
— Могут, почему же нет?
— Ну вот. Так дайте мне в руки электрическую пилу.
— Хорошо. Будет по-вашему. А подружка ваша, Торокина, она не подведет леспромхоз?
— Панька? Она от меня шагу не ступит. Она жить не может без поводка. А теперь у нее тут дружок есть — Гришка Синько, теперь из леспромхоза Паньку ничем не выманишь. А работать она — гору свернет, только не гони прытко. Это я ее уговорила в электропильщики пойти, ей пилой работать в самый раз, она не ленивая.
— Ладно, девчата, поедете на курсы.
— Борис!
Она стиснула ему ладонями щеки, посмотрела сияющими глазами в его лицо и бросилась бежать — только доски, разбросанные вокруг, заговорили под ногами.
Зырянов стоял точно оглушенный.
— Ну и ну! — вырвалось у него, когда Лиза скрылась из глаз.
Со стройки он направился к Дарье Цветковой. Она сидела возле дома на бревнышке и читала газету. Перед нею на веревке были развешены шубы, пальто, мужской суконный костюм; от вещей пахло нафталином.
Поздоровавшись с уборщицей, он спросил:
— Ну как живем, Дарья Семеновна?
— Помаленьку, товарищ Зырянов.
— Сушкой занялись?
— Да ведь надо. Плесень в сундуках пошла. Гноила добро, прятала, боялась вывешивать. Ночью спать на сундуки ложилась, думала, как бы кто не залез в окно да не обобрал.
— А теперь не боитесь?
— Теперь спокойно стало. Теперь никто в Новинке не жалуется на воровство.
— Откуда у вас мужское добро?
— Это еще моего Дмитрия. Ушел на фронт, погиб, а это мне на поглядочку оставил. Он ведь у меня домовитый был, копейки зря нигде не истратит, все в дом, все в дом несет. Одевался хорошо, чисто служащий: пиджачок на нем, брюки, щиблетики. Все соседки мне завидовали. У других мужья в чем попало ходят, лишь бы наготу прикрыть, а мой очень разборчивый, брюки с заплаткой не наденет.
— Кем он был?
— Известно, как все, лес рубил.
— Трудно, поди, одной-то жить?
— Конечно, не много радости. Только мужики-то на дороге не валяются, это не дрова, не поленья — пошел да любое выбрал. Хороший на меня не поглядит, а плохого мне не надо… Тут уже один подсватываться начал, да не по душе мне…
— Кто это? Если не секрет?
— Да Шишигин-то. Приветила его. Ну, он ко мне и зачастил. Как с работы придет, умоется, бороденку разгладит, волосы причешет и заявляется в каморку. Хоть двадцать раз до этого видимся, а он как заходит и говорит: «Здравствуйте, Дарья Семеновна! Как насчет новостей? Все еще американцы на нас зуб точат? А как товарищи китайцы живут?» Поспрашивает, поспрашивает, а потом: «Вам, Дарья Семеновна, дровишек не принести? Может, за водой сходить надо?» А тут как-то говорит: «У вас, Дарья Семеновна, кровать-то широкая, двуспальная…» Ишь, куда загнул! Ладно, что под рукой ничего не погодилось, а то бы показала ему широкую кровать!
— Ну, а как общественная работа в общежитии?
— Ничего. Каждый вторник и пятницу газеты читаю. Мне так и приказал Березин. Ты мне, говорит, отвечаешь за вторник и пятницу. Не выполнишь поручение — на партийном собрании ответишь. Напрасно он так строго приказывает. Рабочие сами собираются и меня приглашают. Чуть замешкаешься, Богданов приходит и говорит: «Даша, айда, ждут!»
— Неужели Богданов так говорит?
— Он совсем другим становится, на гармошке поиграет: ну, размякнет вроде. Обращенье с людьми другое. Как чуть что на душе у него, видно, потяжелеет — он за гармошку берется. Уйдет на горочку в лесок и там играет про себя, легонько играет, а отсюда все же слышно. Иной раз послушаешь — слеза прошибает. Уж больно печально играет, будто гармошка у него тоской налита… Придет в общежитие тихий, обходительный. Меня раньше никак не называл, только и слышишь от него: «Эй, ты!» А теперь все Даша да Даша… Ну, как придет, скажет, что, дескать, ждут, я беру газеты и иду с ним в общежитие. А они уже сидят на своих местах, на койках. Муха пролетит — слышно. А я вхожу, будто учительница в класс, место мне приготовлено за столом. Рядом садится Богданов. Я читаю или рассказываю, что у меня по плану намечено, они все слушают, а Богданов на них только белками этак легонечко поблескивает. А как разговаривать кто начнет между собой, он сразу туда глаза свои наведет, будто из ружья, из двустволки, нацелится. И прикажет: идите, мол, погуляйте на улице.
— Ну, а сами они выступают?
— А то как же. Иной раз засыплют вопросами, так и отвечать не знаешь как. А то они между собой спор начнут, я уйду, а они все еще там спорят, с кроватей повскакивают, собьются в кучу.
— Сам-то Богданов участвует в разговорах?
— Слушать — слушает, но все молчит, никогда не задаст вопроса, слова не обронит.
— И на каждой беседе бывает?
— Бывает, когда в духе. А если не в духе — уходит, возьмет гармошку и уйдет.
— Без него, наверно, порядка нет на беседе?
— Вместо Богданова порядок наводит Шишигин, только его не шибко слушают. Кого интересует беседа — поближе подвинутся к столу, кого не интересует — по углам бубнят. Шишигин-то кричит, петушится, сам шуму больше делает. Да и кому охота замухрышке подчиняться — только слава, что мужик.
— Ну, а так-то Богданов ничего, не скандалит?
— В общежитии нет, а на стройке, говорят, все время с начальством не в ладах. Вчера, позавчера ли было у него сражение с Чибисовым.
— Дрались, что ли?
— Не дрались, а ругались на чем свет стоит.
— Странно, почему же Чибисов молчит об этих скандалах?
— Чибисов-то и сам, когда разозлится, не может сдержать себя. А разве можно с рабочими грубить? Богданов-то шибко не терпит несправедливость к себе, грубость. На днях он расходился возле умывальника. Воды, видишь, не хватило. Я налила, а ее выхлестали другие. Он мылся последним. Только намылился, хвать за соски, а воды нет. Ну, и пошел, и пошел — уши вянут от ругани. Я услышала это, бегу скорее с ведром и говорю: «Извини, Харитон Клавдиевич, это мой недогляд…» Как только свеличала его, он сразу обмяк, посмотрел на меня по-доброму и говорит: «Подлей, Даша, водички»… И с тех пор Дашей меня стал звать. А отчество я его узнала в конторе. В получку кассир деньги выдавал и прочитал в списке его фамилию, имя и отчество… Я думаю, ему ласковое слово требуется: кнут и палка действуют на кожу, а ласковое слово проникает к сердцу.
От Цветковой замполит пошел к начальнику лесопункта. Контора его находилась в том же большом доме, где и красный уголок, только вход был с другого крыльца.
В помещении конторы было тихо, за барьером у столов занимались две девушки и очкастый мужчина, стриженный под машинку, седой, с искрящейся щетинкой. Стены комнаты были оклеены плакатами о правилах техники безопасности в лесосеках, в простенке между двух широких окон висели часы-ходики.
— А Чибисов где, Павел Иванович? — обратился Зырянов к старику-бухгалтеру Мохову.
Павел Иванович не спеша поднял очки на лоб, медленно повернул голову, несколько секунд молча смотрел на Зырянова, как будто первый раз видел человека, потом перевел взгляд на филенчатую дверь в стене и, наконец, сказал, приподняв руку и указывая пальцем на дверь.
— Тут, кажется, был.
— Наряды вам своевременно сдают? — поинтересовался замполит.
— Наряды сдают, — растягивая слова, сказал бухгалтер. — Народ будто с ума сошел, все по две, по три да по четыре нормы выгоняют. Как заключили договора на соревнование, ну и пошли жать, кто кого перегонит.
— А разве плохо это, Павел Иванович?
— Я не говорю, что плохо. Да ведь уйму денег приходится выплачивать. Одна бригада Богданова за декаду заработала тысячи рублей.